Повернув налево на Брод-стрит, они нырнули в тесный лабиринт переулков и мрачных зданий, который считали домом: Пятый квартал на юге Филадельфии, за дурную славу прозванный Кровавой Пятеркой. Только за последнюю неделю там убили двоих — одного застрелили, другого пырнули ножом, — а еще до полусмерти избили черного мужчину, бросив его умирать позади склада на углу. Если не считать неизбежных отрядов Гражданской гвардии, шпионящих за немецкими иммигрантами, полиция являлась сюда исключительно с облавами: устраивала рейды по подпольным барам, арестовывала женщин за бродяжничество и «ночные прогулки», задерживала мужчин за азартные игры, драки и пьянство. Некоторые считали, что преступность возросла из-за большого наплыва иммигрантов и цветных, которые с началом войны подались в город на заработки, но Финн уверял, что Пятый квартал всегда был опасным. Он рассказывал, как тут убили защитника чернокожих, подожгли церковь и крушили дома во время расовых бунтов. Через несколько месяцев после переезда семьи Пии в Кровавой Пятерке во время ожесточенной избирательной кампании в муниципальный совет застрелили полицейского: тот пытался спасти одного из кандидатов, на которого напали восемнадцать головорезов из банды «Фрог-Холлоу», приехавших из самого Нью-Йорка.
Возможно, родители Пии не осознавали опасностей большого города, когда решили переехать в Филадельфию. Или они все понимали и переехали, несмотря ни на что? Пии больше не разрешалось выходить на улицу с наступлением темноты, отчего она еще больше скучала по горам, где после заката часто любовалась светлячками в зарослях проса и искала на небе Большую Медведицу. В Хейзлтоне наверняка и никакого испанского гриппа нет. Девочка невольно думала, как сложилась бы жизнь, если бы родители не поехали в Филадельфию.
Скоро они с Финном свернули с главной улицы квартала в переулок Шанк, и все изменилось. То ли из-за мальчишек, играющих в бейсбол с ручкой от метлы и резиновым мячиком, то ли из-за девочки, которая разливала на крыльце чай в игрушечный сервиз, но страх начал исчезать. Здесь никто не носил масок и не бегал от мертвецов. Тут не было табличек про карантин и угрожающих плакатов. Все выглядело простым и знакомым. Когда друзья добрались до своих домов, Пия уже расслабилась, и спокойствие волной разлилось по всему телу. Может, испанка и не доберется до этого уголка города.
Тут из открытого окна донеслись женские рыдания.
Финн поднял голову, потом взглянул на Пию и нахмурился. Они явно подумали об одном и том же: неужели болезнь проникла и сюда? Мальчик открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут с пожарной лестницы около их квартиры раздался крик его матери:
— Финн, поднимайся скорее! С твоим братом беда!
Паренек послал Пии тревожный взгляд и побежал к дому.
— Увидимся позже, — бросил он через плечо. — Береги себя, ладно?
Она не успела ответить: Финн мигом пересек переулок и скрылся в доме. Дрожа, Пия смотрела на закрытую дверь. Его прощальные слова отягощались дурным предчувствием и духом несчастья, напоминая предзнаменование или предостережение. Увидятся ли они снова? Ужас лег на плечи девочки тяжелым покрывалом. Внезапно она пожалела, что так и не рассказала Финну о своих странных ощущениях, когда Томми Коста и Мэри Хелен дотронулись до нее.
Кто-то позади позвал Пию. Она вздрогнула и резко обернулась, чуть не выронив учебники. В дверях на крыльце их дома стояла мутти и тщательно вытирала натруженные руки о передник — красноречивый знак волнения. Пия тысячу раз видела этот жест: каждое утро, когда отец уходил на работу в шахте; когда после обрушения на шахте в поселок пришел фургон с ранеными и погибшими; когда отец сообщил, что они переезжают в Филадельфию; когда мутти была беременна близнецами и боялась, что у нее опять случится выкидыш, как трижды до этого; и когда фатер ушел на войну.
— Давай быстрее, дочка, — взволнованно замахала рукой мутти. — Иди в дом.
У Пии замерло сердце. Неужели что-то произошло с отцом? Или с братьями? Нет, дело в другом: глаза матери потемнели от страха, а не от скорби.
— Что случилось? — спросила девочка, взбегая по ступеням и заходя в дом.
Мутти закрыла за ней дверь, чуть подтолкнув дочь вперед, словно опасалась, что кто-то может проскользнуть внутрь.
— Церкви и школы закрываются, — сообщила она, — Прекращают работать все общественные места, даже фабрики и синематограф. Панихиды тоже не разрешаются. Многие люди заболели, поэтому все должны сидеть по домам. — Мутти прошла по полутемному подъезду, разглаживая фартук. Пия последовала за ней.
— Откуда ты знаешь, что все закрывается? — поинтересовалась девочка. — Кто тебе сказал? — Радио у них не было, а газет они не покупали с тех пор, как уехал отец, потому что мать не умела читать.
— Фрау Метцгер слышала в мясной лавке, а миссис Шмидт по радио. — Мутти остановилась и указала на входную дверь в подъезд со смешанным выражением страха и гнева: — Те матери еще выпускают детей на улицу? Да они просто verrückt[7]! — Она покрутила пальцем у виска. — Будешь сидеть дома, пока все не закончится. Ты меня поняла?
Пия кивнула и приложила палец к губам.
— В чем дело? — спросила мать. — Почему ты хочешь, чтобы я молчала?
— Ты говорила по-немецки, — прошептала Пия.
Мутти ахнула и прижала руку ко рту. Потом она пригляделась к дочери и в ужасе распахнула глаза.
— Где твой чеснок?
Пия протянула руку туда, где висело вонючее ожерелье, и только тогда вспомнила, что сняла его и положила на траву во время перемены, как и накануне, когда Мэри Хелен хотела затеять драку.
— Наверно, потеряла, — ответила она.
— Нужно быть внимательнее, Пия, — расстроилась мутти. — Миссис Шмидт по доброте душевной дала нам чеснок, но он уже закончился.
— Прости, я не специально.
Мутти в отчаянии всплеснула руками и пошла дальше по коридору вглубь здания.
— Помоги мне набрать воды, bitte[8], — попросила она, от расстройства не замечая, что снова переходит на немецкий. — Близнецы скоро проснутся.
Пия прошла за матерью, щурясь, чтобы привыкнуть к сгущающейся темноте. Если не считать комнат с окнами, выходящими в переулок, коридоры и остальные помещения были окутаны мраком даже в погожий день. Пия старалась не думать об их маленькой хижине в Хейзлтоне с глядящими на три стороны окнами, через которые внутрь проникали солнечные лучи и горный ветерок. Однако, к счастью, их семье досталась квартира в передней части здания, и в большой комнате было окно, пропускающее естественный свет. Пия не представляла, как можно жить в доме без окон, освещенном только свечами и лампами. Не говоря уже об отсутствии свежего воздуха, который выдувает микробы. В голове промелькнули жуткие картины: жильцы дальних квартир заболевают и умирают в темных каморках, где их найдут лишь через несколько дней.
Стиснув зубы, она отбросила чудовищные мысли и вышла вслед за матерью через заднюю дверь в огороженный двор, где находились водяная колонка и отхожее место. Мутти взяла одно из двух ведер и подставила под чугунный кран. Пия положила учебники на крыльцо и принялась качать воду, довольная, что не придется идти за ней после ужина. Она ненавидела ходить на задний двор одна, особенно в нужник. Общие с соседями колонка и туалет были ей не в новинку — в шахтерском поселке были те же условия, — но из-за забора и близости окружающих зданий она чувствовала себя свиньей в хлеву и боялась соседей, выходивших во двор одновременно с ней. Например, миссис Надь, которая непрестанно задавала ей вопросы на венгерском и ждала ответа, будто Пия знала этот язык. И особенно — старого мистера Хилла, который вечно дергал ручку нужника, когда тот был занят, а дождавшись своей очереди, начинал снимать штаны, еще не закрывшись. Иногда он разговаривал с Пией через дверь, пока девочка не выходила, и улыбался, словно они были лучшими друзьями. Он всегда качал головой и посмеивался, оправдывая свое поведение тем, что он дряхлый старикан, но Пия замечала в его глазах лукавство: мистер Хилл очень хорошо понимал, что делает.
Когда они наполнили оба ведра, Пия взяла учебники и помогла матери отнести воду в квартиру по темному коридору и вверх по узкой лестнице; под их туфлями на толстой подошве скрипели песок и штукатурка. В коридоре перемешивались самые разнообразные запахи: вареной капусты, жареной картошки, теплого карри, кипящего на медленном огне томатного соуса, подогретых сосисок, пассерованного чеснока, свеже-выпеченного хлеба. Несмотря на тревогу, живот у Пии урчал от голода. Со времени завтрака — ржаной хлеб с горячим чаем — прошло уже больше шести часов, а продуктов, чтобы собрать обед в школу, дома не нашлось.
На третьем этаже беременная миссис Феррелли, с красным лицом и мокрыми от слез щеками, привязывала к дверной ручке своей квартиры ленту черного крепа. Темные полосы и бордовые брызги испещряли лиф ее желтого платья.
«Не может быть, — подумала Пия. — Неужели мистер Феррелли умер?» Молодой, сильный, широкоплечий каменотес наполнял весь дом смехом и мечтал увидеть своего первенца до призыва в армию. Не говоря уже о том, что они с женой были из тех немногих англоговорящих соседей, кто не боялся дружить с немцами. Неужели и его унесла испанка?
Мутти внезапно остановилась, и Пия замерла рядом с ней, не зная, что сделать или сказать. Ручка ведра больно впивалась в пальцы девочки. Пия очень сочувствовала миссис Феррелли и ее будущему ребенку, но больше всего ей хотелось поскорее спрятаться в своей квартире.
— Примите мои глубочайшие соболезнования, — сказала мутти.
— И мои, — добавила Пия.
Миссис Феррелли пробормотала тихое «спасибо».
— Испанка? — сочувственно уточнила мутти.
Соседка кивнула, лицо ее исказилось от горя, и она поспешила вернуться в квартиру.
Мутти со слезами на глазах повернулась к дочери.
— Ты знала, что он болел? — спросила девочка.