Пальцы погладили рукав материнской кофты, и Пия отшатнулась, чувствуя, как в животе все перевернулось. Ей даже не нужно было прикасаться к коже матери, чтобы понять: пришла беда. Схватившись за край влажного матраса, Пия кое-как поднялась, схватила мать за плечо и встряхнула несколько раз. Тело мутти дернулось туда-сюда, как огромная тряпичная кукла.
В горле у Пии вскипел пронзительный крик, но она стиснула зубы. Снова упав на колени, она позволила Олли сползти на пол — у нее не осталось сил держать его. Младенец, лежа на спине, еще больше покраснел и закричал с новой силой. Макс в другой комнате тоже расплакался. Пия закрыла лицо руками и зажмурилась: а вдруг, когда она снова поднимет веки, видение мертвой матери исчезнет? Ведь этого не может быть! Мутти не умерла. Она жива!
Потом девочка уперлась руками в пол, чтобы не упасть, и открыла глаза. Мать по-прежнему лежала на кровати вся в крови. Пия застонала и повалилась на пол, задыхаясь и беспорядочно дергая руками и ногами. Из груди рвалось надрывное рыдание, и некоторое время ей едва удавалось вздохнуть. Неутешный плач выжимал из нее все силы. Олли выл рядом, не понимая, что мамы больше нет и его жизнь изменилась навсегда. Он протянул ручку к Пии и схватил ее рукав крошечным кулачком. Сестра взяла малыша и прижала к груди; плечи ее содрогались, в голове метались ужас и горе.
Больше всего на свете ей хотелось потерять сознание и провалиться в никуда, где боль и страх не доберутся до нее. Но нужно позаботиться о мальчиках. Придется выйти в другую комнату и взять Макса, который теперь тоже заливался душераздирающим плачем. Решившись, Пия поднялась на ватных ногах и, прижимая к себе Олли и шатаясь, пошла на кухню. Там она подхватила другой рукой Макса и, чуть не спотыкаясь, понесла братьев назад в спальню. Не в силах перебороть головокружение, Пия, часто дыша открытым ртом, сползла по стене напротив кровати. Тело ее словно превратилось в щепки для растопки, нервы разлохматились и искрили, грозя в любую минуту вспыхнуть. В голове царила сумятица, живот крутило, а сердце переполняли горе, ужас и нежелание верить в случившееся. Мути не могла умереть! Она даже простужалась редко. Как она подцепила инфлюэнцу? Она всегда держала ноги в тепле, надежно укутывалась, выходя на улицу, и даже ела сахар, вымоченный в керосине.
Пия неотрывно смотрела на мать. В горле стоял ком, на руках плакали дети. Что им теперь делать? Кто о них позаботится? Пия подвывала вместе с братьями, сдерживая желание завизжать во весь голос, и черные кандалы скорби с тошнотворным лязгом сомкнулись на ее разбитом сердце.
Глава вторая
11 октября
Двадцатилетняя Бернис Гроувс чуть ли не в тысячный раз за последние несколько дней выглянула из окна третьего этажа здания в переулке Шанк в Пятом квартале, пытаясь сообразить, как покончить с жизнью. Она подумывала броситься на мостовую, однако боялась, что всего лишь сломает ноги, но не умрет. Можно порезать вены на запястьях кухонным ножом, но Бернис не выносила вида крови. Еще была отрава для крыс, которую муж принес перед мобилизацией на войну, но умирать в корчах не хотелось. Смерть должна быть быстрой и безболезненной. Пусть это и трусость, но жизнь больше не интересовала Бернис. К тому же ее исчезновения никто и не заметит. Тут взгляд молодой женщины упал на бельевые веревки, натянутые между домами с обеих сторон переулка, точно гигантская паутина. Если сплести несколько штук, пожалуй, получится крепкий канат, на котором можно повеситься. Но как их достать? Не обходить же квартиры с просьбой одолжить бельевую веревку. Ей даже дверь не откроют. С началом эпидемии — неделю назад? десять дней? две недели? — горожане пускали в дом только близких родственников, да и то не всегда.
В переулке больше не играли дети, женщины не спешили по хозяйственным делам, мужчины не насвистывали по пути домой с работы. Даже белье никто не вывешивал на улицу. Единственным живым существом, которое Бернис видела в последние дни, был дворник, посыпавший переулок каким-то порошком, да еще бурый пес, который обнюхал два завернутых в простыню тела на другой стороне переулка и потрусил дальше, водя носом по мостовой. Нередко Бернис гадала, не осталась ли она последним живым человеком на земле.
Немудрено, что живший выше этажом мистер Веркнер застрелил жену и двоих детей, а потом покончил с собой, не желая дожидаться инфлюэнцы. В то время как остальные жители города тряслись от страха, а возле моргов и кладбищ росли груды трупов, он сам решил свою судьбу. Бернис тоже так поступила бы, если бы неделю назад знала, как все обернется. И если бы у нее был пистолет.
Молодая женщина надеялась, что она тоже заболела и скоро умрет. Тогда она встретится с мужем и сыном. Вот только ждать ей не хотелось. Она мечтала уйти из жизни прямо сейчас, чтобы избавиться от немилосердной тоски по близким, терзающей душу. У нее не осталось сил терпеть эти мучения. В Библии самоубийство называют грехом, но Господь должен знать, что матери нет жизни без ребенка. И разумеется, Бог поймет, почему она так жаждет воссоединиться с сыном на небесах. Она потеряла самое дорогое. Истина и справедливость покинули мир.
Может, просто уморить себя голодом? Бернис и так почти ничего не ела. Разве можно думать о пище, потеряв ребенка? Разве полезет в рот кусок рыхлого хлеба с джемом? Разве захочется смочить сухое горло горячим чаем с медом? Ведь маленький Уоллис никогда не попробует клубнику и яйцо всмятку, яблоко и теплую кукурузную лепешку. Мысли о еде казались святотатством, словно Бернис предавала своего мальчика.
В ящике буфета лежала нетронутая буханка хлеба, завернутая в марлю, а также фунт свиного сала и несколько полосок жареного бекона; в кладовке хранились три коробки хлопьев, десяток яиц, несколько банок консервированных груш и помидоров, а на полках в кухне стояли шесть жестянок бобов и моркови. Бернис подумывала принести еду под дверь соседям, но у нее не было ни сил, ни желания складывать продукты в корзину и выносить в коридор. К тому же, несмотря на отвращение к самой мысли о еде, время от времени терзания голода становились невыносимыми, словно желудок пожирал сам себя изнутри. Бернис старалась игнорировать позывы, надеясь, что вскоре потеряет сознание или вовсе умрет от истощения, но бессознательная воля к жизни всегда побеждала: несчастная набрасывалась на пачку кукурузных хлопьев и, плача и ненавидя себя, засовывала их в рот. Когда голод отступал, она снова давала клятву уморить себя голодом и умоляла Уоллиса простить ее за слабость.
Она не переставая думала о своем чудесном мальчике, и глаза ее наполнялись слезами, когда она смотрела на его остывшее тельце. Неделю назад Уоллис был совершенно здоровым малышом, улыбался, агукал и тянул к ней пухлые ручки. Но однажды утром он проснулся в лихорадке и с кашлем, отказавшись есть. Тщетно мать давала ему все рекомендованные лекарства от инфлюэнцы: луковый сироп, хлористый кальций, виски, аптечную микстуру. Через двое суток Бернис запеленала сына и побежала через десять кварталов в приют для бедных в Холмсбурге, с началом эпидемии переоборудованный под больницу. Всю дорогу Бернис плакала и молилась о том, чтобы Господь спас ее единственного ребенка.
Она уже потеряла мужа на войне. Сколько горя может вынести один человек?
Но у больницы пришлось остановиться. Улицу заполонял всевозможный транспорт — телеги, повозки, автомобили, — и в каждом везли больных, умирающих, погибших. Даже из полицейской машины выносили жертв эпидемии. Казалось, тысячи людей в ермолках и черных костюмах, в головных платках и ярких юбках роились вокруг здания, пытаясь попасть внутрь. Некоторые сидели или лежали на земле, завернутые в одеяла, многие были полуголые и мокрые от пота, они стонали, кашляли и задыхались. Попадались и мертвецы со сливово-синими лицами с запекшейся кровью у рта, носа и под глазами. Перед Бернис влез чернокожий, умоляя впустить его в больницу, но белый мужчина оттолкнул его и велел идти куда-нибудь в другое место. Негр упал на тротуар, где так и остался лежать без движения. Полицейские в марлевых повязках старались наводить порядок, а монахини в белых фартуках читали молитвы над живыми и мертвыми. Под навесом прямо на тротуаре работники Красного Креста раздавали маски и шили погребальные саваны. Многоголосый хор больных просил воды и молился на разных языках — английском, итальянском, русском, идиш, польском, немецком.
Бернис пробилась сквозь толпу, прижимая Уоллиса к груди.
— Умоляю вас, — рыдала она, — пустите меня! Мой сын болен!
— Эй! — крикнул кто-то. — Встань в очередь!
— Нечего лезть вперед всех, — возмутилась одна женщина.
Бернис не обратила внимания на протесты и продолжала проталкиваться к дверям, исступленно работая локтями. У входа в больницу стояли полицейский и монахиня, оба в марлевых повязках. Когда мать с ребенком на руках добралась до них, полицейский преградил ей дорогу.
— Пожалуйста, — задыхаясь, взмолилась Бернис, — помогите мне. Мой мальчик заболел.
— Простите, — сказала монахиня, — но мест в больнице нет.
— Но он совсем крошка! — плакала Бернис. — Это мой единственный сын!
— Я вас понимаю, — кивнула монахиня, — но в очереди есть и другие матери.
Бернис обвела толпу затуманенным слезами взглядом. Молодая черноволосая женщина в намотанном на нижнюю часть лица шарфе озабоченно присела около бледного кашляющего карапуза. Другая женщина держала на руках девочку и раскачивалась, пытаясь убаюкать ее. Тощие ноги малышки бессильно болтались, кожа была странного серо-голубого цвета. Сотни лиц уставились на Бернис; некоторые люди хватали ртами воздух, другие выли от боли, и все были скованы ужасом.
Бернис повернулась к монахине.
— Почему вы нам не помогаете? — закричала она. — Разве это не ваша обязанность?
— В больнице заняты все койки, даже коридоры переполнены, — ответила та. — Здание забито до предела, а большинство врачей и сестер ушли на войну. Мы приглашаем волонтеров, но, боюсь, все равно не справляемся. Простите, дорогая, но вам придется встать в очередь.