— Не знаю, — ответила Катя. Последнюю мысль Миша высказал вслух. — Ты права, конечно. Мы выживем и уйдем отсюда. Как-нибудь доберемся до воли.
— Да, Миш. Завтра тебя перенесут в другую палату. Черт, я все по привычке называю это палатами. Ещё денька три там. А в этом гроте долго нельзя.
— А сколько я тут?
— Вчера тебя ранило. Рувим прооперировал, и тебя отнесли сюда.
— Как вчера? Мне почему-то кажется, что я тут уже неделю, а может, и месяц.
Катя как-то беспомощно улыбнулась.
— Миша, понимаешь… Я сама не знаю почему, не в этом месте- оно находится где-то под нашим госпиталем — время бежит быстрее. Сюда относят поел операции всех тяжелораненых, и через день-два у них всё затягивает. А беременные бабы, матери-героини, этих гротах за месяц вынашивают и рожают ребенка. Родят так девятерых-десятерых — и куда-то на кладбище. Я здесь часто бываю, и вот уже — седых волос полно.
Она склонила к нему затылком свою относительно чистую, причесанную голову. В таком свете все равно никаких седых волосков заметно не было. Но этот доверчивый жест, эта внезапная близость, которая не могла не возникнуть в этой дикой, наполненной постоянным риском безысходности, потрясли его.
Катя оглянулась на второго раненого. Тот, кажется, уже спал, посапывая.
— Тебе, как и тому, вообще-то положено лежать тут три дня, но я не хочу, чтобы ты старел. Завтра же или сегодня… Дай, посмотрю, как там у тебя заживает.
Она приподняла одеяло и не могла не заметить его неисчезавшего возбуждения. Мише стало сладостно, приятно от того, что она видит. Он уже еле сдерживался.
— Нет, тут слишком темно, — прошептала Катя и осторожно коснулась кончиками пальцев напряженной мужской плоти, потом осторожно ее поцеловала и подняла глаза. — Да, мой милый?
Миша кивнул и закрыл глаза. Все произошло очень быстро. Непонятное ускорение времени не давало растянуть удовольствие, но кульминация была необыкновенно сильной.
Катя облизнула губы и прилегла рядом с ним, уютно уткнувшись носом ему куда-то в шею.
— Тебе понравилось, Миш?
— Я люблю тебя, Катя.
— Я давно это чувствую… знаю. Только…
Он ощутил, как слеза с ее ресниц перекатилась ему на кожу.
— Миша, ты можешь послать меня куда подальше, потому что я сука и дешевка. Я, кажется… беременна… от Сашки. Когда ты нас охранял возле бельевой, вот тогда…
— Я же сказал, Кать. Я тебя люблю.
— Ты не оттолкнешь меня?
— Нет.
— Здесь невозможно сделать аборт. Когда начальству станет ясно, что у меня будет ребенок, меня пошлют сюда, чтобы побыстрей родить.
Он повернулся, насколько ему позволяло ранение, и обнял несчастную, разрыдавшуюся уже в голос девушку.
— Кать, нам просто ничего не остается, как поскорее спасаться. Со всеми грехами, детьми и убитыми друзьями.
— Мы должны спастись. — Да, я обещаю.
Поспав минут пять, к собственному удивлению, Миша снова был готов к любви. Теперь у него была женщина. На нем лежала ответственность не только за свою неудавшуюся жизнь, но и за жизнь Катерины и того незнакомого существа, которое зрело в ней. Но только прибавляло сил. Окажись он сейчас с перочинным ножиком перед той бетонной пробкой, загнувшей выход, он бы не отчаивался, а начал ковырять многометровый, непробиваемый бетон.
Шмидт пролежал в госпитале довольно долго. Никто из родного экипажа о нем не беспокоился. Боец стал с удовольствием забывать о стрельбе, штыковых упражнениях и строительстве оборонительных укреплений. Катя держала его при себе и делала это все откровеннее. Сначала они занимались любовью украдкой — в бельевом гроте или в полуодетом виде где-нибудь в неосвещенном коридоре. Потом рулевая Зотова стала наглеть.
Все врачи госпиталя жили в одном сравнительно удобном гроте. Имели отдельные солдатские кровати. Она приводила туда Мишу и, если там кто-нибудь находился, просто велела тому выметаться и не появляться в течение часа, то есть трижды стократного медленного произнесения ритуальной формулы зотовского подземелья.
Однажды Михаил возвращался в свою палату после очередного свидания, и его остановил незнакомый капитан, переведенный на долечивание из грота быстрого времени и возвращавшийся в тот момент из грота для отправления естественных социалистических мирных надобностей.
— Товарищ впередсмотрящий Шмидт!
Миша не стал принимать стойки «смирно», отдавать какую-нибудь честь и выкрикивать приветствие. Ему передавались Катины вседозволенность и дисциплинарное наплевательство. Он обернулся, подбоченился и проронил:
— Ну?
Намного более старший по званию заискивающе улыбнулся бывшему дудковскому шпиону и доверительно, точно предлагая раскумариться незаконной дурью, прошептал:
— Дело Зотова живет и побеждает.
— Ну?
— Товарищ впередсмотрящий; в условиях победоносного завершения решающего этапа освободительной войны и навстречу историческим решениям восемнадцатого съезда зотовской партии, можно мне попросить?
— Чего?
— Я боевой офицер. Воюю, проливая свою горячую кровь, не щадя сил за дело…
— Что вам надо, товарищ капитан?
— Можно вас попросить? Вторую звездочку и звание «Дважды Зотовский герой Советского Союза».
— Но я здесь при чем? — Шмидт изумился и даже начинал злиться.
— Всегда готов к борьбе за дело Зотова, — сорокалетний и не сумасшедший по виду мужчина щелкнул камешками под ногами, приложил руку к больной перевязанной голове и ушел.
Миша пожал плечами и похромал себе дальше. В тот же день, снова увидевшись с Катей, он сообщил ей об этом странном разговоре с офицером и сделал логическое предположение:
— Катюш, я думаю, что этот орденоносный псих подошел ко мне из-за тебя. Все, наверное, уже знают о наших отношениях. Тебя тут боятся из-за фамилии.
— Я знаю, Миш, но я… я сама боюсь этого своего блатного положения. Мне тут все оказывают почтение, я это принимаю и боюсь, что будет дальше. За кого они меня принимают? За живое воплощение Зотова?
— А ты не пробовала выйти на этого Зотова непосредственно? Если, конечно, он вообще существует. Эти портреты. Я уже насчитал три портрета Ленина — У чекистов, в конференц-гроте и у вас. Видел два портрета Сталина. И под каждым подписано, что это Зотов.
— Я пробовала заговорить об этом. Как пообщаться с Зотовым. А на меня смотрят так — ага, будто сама не знаешь, проверяешь нас.
— Но он существует, как ты думаешь?
— Думаю, да. Здесь самые разумные Рувка Рабинович и бабка Раванелли. Они много раз видели его. Он появляется перед народом во время их идиотских съездов партии.
— А когда следующий?.
— Черт его знает. Может, завтра, может, через год. Непредсказуемо.
— Попробуй, Кать, пообщаться с ним. Ведь все эти продукты, вещи, патроны, наконец, не могут до бесконечности черпаться с пятьдесят какого-то года с неких подземных складов. Должна же быть связь с поверхностью. А электричество?
— И как я буду о чем-то просить его? Дяденька, выведите нас отсюда, пожалуйста.
— Ну это же шанс. Пусть такой. А может, он родственник?
— Да Зотовых по стране — миллион.
— А вдруг?
Насчет патронов Шмидт был прав. На фронте никто не стрелял. Офицеры не объясняли рядовым, отчего это. Но патроны кончились даже у них. Непримиримые враги иногда сходились в стратегически важных гротах, коридорах и на берегах подземных рек Лета и Ахеронт, молча смотрели друг на друга. Иногда обменивались проклятиями.
Саша Савельев обладал хорошим громким голосом. И проклятия дудковским империалистам у него получались отменные. Он вообще служил все лучше, и однажды буревестник Чайковский в приватной беседе намекнул ему:
— Вы, впередсмотрящий, на хорошем счету. Вот убьют кого-нибудь из буревестников, хотя бы меня, иди на повышение кто-нибудь пойдет — сами станете буревестником.
— Кзотова всегда готов! — искренне воскликнул бывший московский студент.
О существовании своих давних знакомых. Кати и Миши, он вспоминал все реже и реже. Может быть, в детстве они вместе играли в детском саду? Точнее — в родильном подразделении военно-полевого госпиталя для оказания медицинской помощи?
О существовании таких гудящих, с настоящими мягкими сиденьями самодвижущихся троллейбусов, о маме, зовущей по утрам завтракать, об удивительном ящике, показывающем цветные говорящие и пляшущие картинки, о солнце — гигантском комке щедрой дармовой энергии, с потрясающей регулярностью встающем на востоке и садящемся на западе, он вообще забыл.
ГЛАВА 10
Вскоре Миша уже мог считать себя самым настоящим старожилом среди временных постояльцев подземной лечебницы. Время от времени приходили начальники и забирали своих выздоровевших. А новые — что было особенно удивительно — перестали поступать. Только однажды принесли впередсмотрящего, до полусмерти избитого своим буревестником в борьбе, разумеется, за повышение социалистической дисциплины и бдительности в условиях военного времени.
Появился и капитан Волков. Миша, увидев его, усиленно захромал. Рулевая Зотова прикрикнула на капитана Волкова, и Шмидта пока оставили при госпитале санитаром. Катя поговорила с адмиралом Двугим, чтобы ее друга закрепили на этой должности официально. Начальник долго мялся, неопределенно пожимал плечами и переступал худыми длинными конечностями, потом попросил девушку подождать определенного решения неопределенное время, поскольку скоро, мол, произойдут какие-то изменения. Что именно произойдет, он не сказал, сославшись на секретность, исходящую из каких-то высших сфер. По очевидной иерархии выше Двуногого мог быть только мифический Зотов. Ну, может быть, еще те самые загадочные электромонтеры.
Однажды двое чистенько одетых часовых с автоматами принесли в госпиталь на носилках старика. Здесь, в этом странном мире, трудно было встретить человека, выглядящего старше, чем лет на пятьдесят пять. Исключением была только добрая и молчаливая сумасшедшая бабка Раванелли, адмирал в отставке. Хоть и изможденные, бледные люди исчезали из обжитых гротов практически здоровыми, как писали когда-то, на поверхности земли в медицинских заключениях. Некоторых убивали на войне, некоторых куда-то уводили, и больше они не встречались.