Гусь отлил молока в широкую жестяную банку, накрошил хлеба, украдкой от матери сыпнул две чайных ложки сахарного песку и понес в сарай.
— Вот, ешь! — подал он миску волчонку. — Маловато, да что поделаешь!
Кайзер опустил большую узкую морду, втянул ноздрями воздух — чем пахнет? — и жадно принялся за еду.
В интернате кормить волчонка было проще: ребята носили ему кто что мог. И мяса перепадало, и колбасы, и яиц. А с тех пор как начались летние каникулы, кроме молока да хлеба, Кайзер почти ничего не видел. Десяток сорочат да воронят, которых удалось поймать в окрестных лесах, едва ли можно было брать в расчет…
Целыми днями Гусь с Кайзером пропадали в лесу, но уже давно волчонку не удавалось ничем разжиться. Правда, рыбы обычно бывало вдоволь, но Кайзер ел ее неохотно, только с большого голода.
По заведенному в семье порядку Гусь мог быть свободен и идти куда хочет лишь после того, как принесет в избу дров и наполнит колодезной водой большую кадку, что стояла в кухне.
В это утро у колодца Гусь встретил Тольку, который тоже изредка ходил за водой.
— Слышь, Гусь… — шепнул Толька. — Тебе надо мяса для Кайзера?
— А где ты его возьмешь? — в свою очередь спросил Гусь.
— Батя ночью привез. Много! Пока они с мамкой соль да бочку готовили, я здоровенный кусок тяпнул. Он у меня в сарае спрятан.
— А отец где мясо взял?
— Не знаю. Вроде бы какую-то корову пришлось дорезать: то ли задавилась, то ли объелась чем…
— Отец в колхозе украл, ты — у отца?.. Не надо мне такого мяса.
— Дак я же не тебе! — обиделся Толька. — Я для Кайзера старался. И не у кого-нибудь стянул, а дома. Куда мне его теперь? Выкинуть?
— Ладно уж, — не сразу ответил Гусь. — Тащи! Кайзеру и вправду без мяса худо. Все-таки волк!..
— А я о чем? Я сейчас снова приду за водой и принесу мясо в ведре, мы переложим его в твое ведро, ты нальешь воды, и никто ничего не заметит.
Они так и сделали. Все получилось ловко. Но когда Гусь стал доставать мясо из ведра, в сени вышла мать.
— Это у тебя что? — подозрительно спросила она. — Мясо? Где взял?
— Толька Аксенов дал. Кайзеру, — признался Гусь и добавил: — Оно какое-то худое…
— Худое? Тогда зачем ведро поганишь? — Дарья взяла кусок, понюхала его, повертела и так и сяк. — Это худое? Да оно же самое свежее! Ужо я узнаю, откуда у этого лешого мясо взялось!
— Ты же Тольку подведешь! — возмутился Гусь. — Он для Кайзера…
— Мне до Тольки и твоего Кайзера дела нету! Я этого пьяного черта на чистую воду хочу вывести! — Дарья швырнула мясо на пол, взяла из угла веник и вернулась в избу.
«Неужто подведет? — с тревогой думал Гусь. — Угораздило ее выйти за веником не вовремя!..»
На лесистом узком мысу, там, где Сить делает крутой поворот, еще два года назад, летом, Гусь построил большой шалаш — тайное пристанище.
Нескладная жизнь с нервной и горячей на руку матерью, которой Гусь немало досаждал своими выходками и проказами, состояла из периодов затишья, сменявшихся бурными взрывами домашних ссор. И тогда Гусь, чувствуя себя обиженным и оскорбленным, уходил из дому и жил в шалаше.
В уединении он горько переживал размолвку с матерью, придумывал себе ужасную смерть — то его загрызал медведь, то убивало молнией или упавшим деревом, или он тонул в Сити, и его труп приносило течением к Семенихе в тот момент, когда мать полоскала белье.
Гусь воображал, как будет убиваться и плакать мать, запоздало раскаиваясь в своей горячности и казня себя за то, что обижала единственного сына. И мало-помалу в его сердце затихала обида, и скоро Гусю самому становилось жалко свою одинокую мать. Обычно к концу второго или третьего дня от этой обиды не оставалось и следа. Ни рыбалка, ни свежая уха, ни охота с луком — ничто не могло отвлечь Гуся от тревожных мыслей о матери, которая уже раскаялась во всем и теперь мучится в тревоге за судьбу своего сорванца.
И тогда Гусь гасил костер, наводил в шалаше порядок и спешил домой, прихватив с собой наловленную рыбу. Его возвращение превращалось в маленький семейный праздник. В доме опять водворялся мир и лад до поры, пока Гусь вновь чем-нибудь не выводил из себя Дарью.
Долгое время о шалаше никто не знал, да и теперь он хранился в строжайшей тайне от всех взрослых. Здесь бывали из ребят лишь Сережка и Толька. Раза два или три Гусь приводил в свое убежище и Таньку, когда они ходили за ягодами и грибами. Это он делал с единственной целью — дать ей понять, что у него нет от нее секретов и что он не ставит Таньку ни в какое сравнение с другими девчонками.
И Танька ценила это доверие: выдать тайну она не решилась бы даже теперь, когда светлая дружба сменилась холодностью и отчуждением Гуся.
Ребята берегли шалаш и дорожили им. В начале лета они заново переплетали хвоей и березовыми ветками колья, из которых были сделаны стенки, перекрывали широкими пластинами еловой коры односкатную крышу и меняли подстилку внутри.
Под крышей хранились удочки, соль, спички, огарок свечи, сухая береста для растопки и прочая мелочь. Все это время от времени пополнялось и обновлялось на случай, если бы пришлось прийти сюда внезапно, как говорится — с пустыми руками…
Это лето началось для Гуся спокойно. Дома царил мир. Может, потому, что Гусь еще ни разу очень-то и не провинился, а может, и по той причине, что стал он старше, крепче, ему шел шестнадцатый год и мать больше проявляла в отношениях с ним выдержки и терпимости.
С Кайзером Гусь бывал в шалаше часто. Чтобы пройти туда незамеченным, он обходил стороной работающих в поле колхозников, а зайдя в лес, чутко ловил все и всякие звуки. Стучит ли топор в березняке, стрекочет ли косилка на лесной пожне, слышится ли говор идущих на работу людей — Гусь уходит подальше от этих звуков.
Он избегал любых встреч потому, что боялся раскрыть свое тайное пристанище, и знал, насколько неодобрительно относятся односельчане к его праздной, беспутной жизни и лесным скитаниям. Лишь отдалившись от деревни, в глухом лесу, Гусь облегченно вздыхал и спускал с поводка Кайзера.
Волчонок легкой звериной рысью шнырял по лесу и подолгу не показывался на глаза хозяину. Но стоило свистнуть, как он мгновенно появлялся перед Гусем, ждал угощения за исполнительность и расторопность. Наградой служили обычно кусочки сахара или яйца.
Так они приходили к заветному шалашу. Пока Гусь разжигал костер, Кайзер обследовал шалаш, убеждался в полном порядке, потом ложился в отдалении и умно, совсем по-собачьи следил за действиями хозяина. Но огонь он не любил. И едва в руках Гуся вспыхивала спичка, отворачивал морду и задумчиво смотрел в лес.
Когда Гусь удил, Кайзер терпеливо лежал рядышком. Гусю казалось, что волчонку скучно вот так лежать, и он развлекал его разговорами. Он говорил с Кайзером обо всем, что думал, и высоко ценил его мудрое молчание.
От Кайзера не приходилось что-либо скрывать, ему смело можно было доверить любую тайну. А тайн у Гуся было немало. Чего стоила одна только тайна — тайна мальчишеской любви.
— Ты думаешь, Танька из-за меня не мучается? — спрашивал Гусь у Кайзера. — Еще как! Не нужен ей этот моряк. Да и она ему на что? Ему и постарше девок хватит… А ты бы знал, какие у нее глаза!.. Помнишь?..
Гусь подсекал рыбу, клал ее в банку-ведерко, насаживал червя и вновь закидывал удочку.
— Глаза у нее зеленые и большие, очень большие. Когда она сердится, я боюсь ее глаз. Только глаз и боюсь и, может, потому одни глаза и вижу. А когда она смеется, я вижу все ее лицо. Помнишь, волосы у нее светлые, а брови — черные… У других девчонок, которые светловолосые, бровей совсем не заметно, а у Таньки как у артистки… Ты вот все понимаешь и молчишь. А я ведь знаю, когда тебе хорошо и когда плохо, что тебе нравится и что не нравится. Так и у Таньки. По ее лицу я всё вижу и всё знаю… О чем ты думаешь, мне трудно угадать, а о чем она думает, знаю. Сказать тебе? Она думает: «Дура я, дура, что пошла в клуб с Лешкой-моряком. Мне Васька никогда не простит измену. И в город с собой он меня не возьмет. Буду учиться на врача, встречу его случайно на улице, а он пройдет мимо и не поглядит. А потом он будет моряком, но только не простым — подводником. Он совершит в океане подвиг, и его отпустят домой на целый месяц! И опять он станет не замечать меня. Так я останусь на всю жизнь одна…» Вот что она думает! И ты, конечно, не скажешь ей, что одну ее я никогда-никогда не оставлю. Если она не будет мне больше изменять, я ее никогда не обижу и ни разу не вспомню, что она гуляла с моряком…
Какой подвиг он совершит в океане, Гусь еще не знал, но что подвиг будет, не сомневался.
Кайзер тоже верил в геройство своего хозяина и никогда не возражал ему…
Иногда Гусь брал с собой на Сить и своих друзей. В обществе ребят он совсем не походил на того задумчивого и тихого подростка, каким знал его Кайзер.
Гусь смело нырял в глубокий омут, доставал с пятиметровой глубины песок и камешки — свидетельство того, что достиг дна; он залезал на тонкие и гибкие березы до самой вершины, так, чтобы береза начинала гнуться под тяжестью тела и сгибалась в дугу до земли — это называлось «спускаться с парашютом»; а то бросал в костер железную трубу, заполненную водой и заклепанную по краям. Ребята разбегались и прятались, а над лесом гремел взрыв: труба лопалась от пара, разлетались во все стороны угли, горящие головни.
Ночью Гусь непременно рассказывал страшные истории, которые обычно придумывал сам. То его во время ныряния кто-то схватил за ногу, то за ним плавала огромная, с крокодила, щука, то в лесу ходил следом какой-то мохнатый зверь — все время потрескивали сучки, а раз Гусь даже видел обвислую шерсть этого страшилища — точь-в-точь как бороды-лишайники на старых соснах и елках.
Бывали истории и правдивые — по крайней мере, в главном, так как Гусь в самом деле немало насмотрелся и наслышался во время лесных скитаний. Но и эти истории скрашивались неуемной фантазией рассказчика…