Телефонный разговор Евгения Киселева (самиздат-журнал «Юлдуз Ньюз», поселок Юлдуз Чистопольского района Татарстана) с Егором Летовым в ночь с 9 на 10 мая 1991 года:
Е.К.: Слышал, что выйдет твой альбом на «ЭРИО»?
Е.: Да. «Прыг-Скок»…. На 45 минут.
Е.К.: Сроки?
Е.: Да вот сейчас буквально. Нужно всё это дело отвезти, с обложками. Если они не развалятся. Фирма на грани этого. У них экономически не очень…
Е.К.: Им больше 20 тысяч (тираж) не разрешают?
Е.: Нет. Могут больше. Как бы у них самозавязка такая была. Либо печатать коммерцию, или печатать специально некоммерцию. Некоммерцию не имеет смысла печатать большим тиражом. Непонятная ситуация, возможно, они прогорят.
Е.К.: Насчет проекта «Коммунизм» — у тебя нет желания его выпускать?
Е.: Вот буквально сегодня с Кузьмой мы говорили по этому поводу. И возможно, что мы ещё один запишем. По идее мы распались. Сама идея «Коммунизма» на «Хронике…» закончилась… Он последний считается. Но после него был сборник большой, двойной такой.
Е.К.: «Коммунизм № 13»?
Е.: «Коммунизм № 13» — есть «Коммунизм № 13». Сборник всевозможных ляпсусов. «Хроника…» — это 14-й по идее.
Е.К.: А «Стачка шахтёров в Кузбассе»?
Е.: Это непонятно что такое. Это бутлег такой. В Питере был записан минут за 25. Мы собирались мультфильм снимать. Один сняли, но до сих пор не свели. Один «Сатанизм» должен был быть, а в силу того, что нам не удалось с камерами — это дело пустили на авось, и оно заглохло. Поэтому мы записали две дорожки к фильму несуществующему. «Сатанизм» есть — но не сведённый, его ещё нужно доработать до конца, а «Стачку» мы тоже собирались делать, и она тоже повисла в воздухе. Может, этим летом компенсируем, пока неясно.
Е.К.: То есть работа у себя, в студии.
Е.: Сейчас вообще никаких выступлений.
Е.К.: Везде наступает затишье, тех, кто был невольным движителем движения.
Е.: Понимаешь, сейчас все движения и закончились, нет никаких.
Е.К.: С музыкальной стороны?
Е.: С музыкальной стороны еще в 60 гг. закончилось всё, вот как мне кажется.
Е.К.: Появление наших групп типа «НХА»?
Е.: «НХА» я слышал. Но всё это не ново.
Е.К.: Я понимаю, всё повторяется.
Е.: Ну, как мне кажется, я сам ревнитель этих взглядов. В 60-х годах это носило характер живой идеи, а сейчас всё формально, с точки зрения музыки сейчас не получается. Оно воплощается, насколько идея жива. В 60-х был пик этого дела на Западе, после этого, считай, не было ни одной хорошей группы, то есть никаких Joy Division. Это всё говно, это попытка возродить то, что было ярко на самом деле в 60-х годах. Весь панк был сформирован вполне. Идёт инерция, которая превращается в формотворчество. В Лос-Анджелесе году в 65-м возникло понятие панка. Все эти Count Five, Kim Fowley, вся эта тусовка, The Standells и т. д. Их очень много было. Love была такая группа. Потом это начало произрастать в какое-то глобальное движение, в психоделию, со всеми делами очень серьёзными и очень патологическими, страшными. Через некоторое время получилась такая ситуация — вся психоделия пошла в арт-рок, симфо-рок и всякий хард-рок — движение формальное. С точки зрения музыки достаточно формальное. Это тоже проявление попса по большому счету, только элитарного. Все эти гаражные команды — они ушли в подполье. В подполье они продолжили лет 5–6, потом в Англии возникла мода на это дело, начались всякие Sex Pistols. Тут же это стало популярным, эти команды довели идею до массовой воспринимаемости, очень такой, самой примитивной. Это продолжилось года 2–3. У нас это началось в году 82–83 и через пять лет закончилось как идея. При этом у нас закончилось всё это таким вот пластмассовым попсом, относительно даже не с точки зрения формотворчества.
Е.К.: А сегодня у нас и на Западе?
Е.: На Западе, насколько я знаю, нет ничего. Я никаких концертов не даю, никаких контактов не имею. Просто после того, как я поговорил с их менеджерами, с теми, кто там был, и т. д. У них, насколько я знаю, нету ничего вообще. Вот эта культура западная, вернее, даже там культуры как таковой не осталось. Это то, что Бердяев ещё в 1920 году предсказывал. У них всё пошло по степени потребления некоего. Есть некий объект, причём формальный, который тебе подходит по эстетическим меркам, ну в плане авангарда, понимаешь. Даже не в плане, как сказать, такой вот естественной культуры, в плане мышления такого авангардного. Ну ты его покупаешь и т. д. У них нет понятия, что творчество должно по сути, некое страдание носить, потому что за всё по идее нужно платить. Ничего не бывает без определённой оплаты. Вот они это даже понять не могут, потому что у них эти понятия отсутствуют, поэтому отсутствует понятие как бы некоего внутреннего поиска. То, что есть искусство, которое идёт от самокопания, от какого-то переживания, оно осталось ещё здесь, но здесь оно тоже заканчивается, потому что у нас начинается такой полукапитализм. Даже самый гнилой социализм, хреновый, он на самом деле гораздо лучше, чем самый развитой капитализм. Ну представь общество, которое скреплено некой идеей, какой бы то ни было. Любая идея, на которой строится общество, это как некая колоннада. Общество стоит, пока есть определённые постулаты, с которыми можно бороться, не бороться и т. д., но которые находятся в образе какого-то идеала. Даже если представить грубо там, какие бы ни были брежневы, какие ни были времена — всегда был Тарковский, всегда был Параджанов, были люди, которые несли…
Е.К.: Духовное начало…
Е.: Да, понимаешь. Теперь всё. Рушится. Первое, с чего это начинается, — это с вымирания этих людей, повального. Люди культуры умирают, когда они становятся как бы пятой колонной. Как только это происходит, определённый контингент умирает, тут же рушится всё полностью. Происходит такой натуральный Вавилон, начинаются СПИДы, иррациональная бомбёжка. И кончится всё это, ну, не знаю, сколько эта цивилизация протянет, может, лет 50.
Е.К.: Это не имеет значения.
Е.: Да, это уже не имеет значения, но это очень… Но с другой стороны, с точки зрения времени (цивилизация) уже обречена, теряется стимул жизни на самом деле. Сейчас это проверяется с точки зрения той же Казани. Тоже вот эти гопники воюют. Весь экстремизм происходит, потому что жизнь человеческая становится всё менее и менее ценной. Неважно за что, зачем умирать. Когда незачем умирать, тогда и жить как бы незачем, и поэтому все валится. Такая тенденция прослеживается. Когда я понял, я решил со всего этого… Вот на самом деле все, кто этим делом занимался, не нужны никому по большому счёту, таким же, как мы, идиотам…
Е.К.: То есть сошедшим с ума этого мира….
Е.: Да, сумасшедшим, не жильцам.
Е.К.: В принципе это и есть реальность такая благодатная.
Е.: Меня единственное в этом деле утешает: если где-то берётся, то где-то же и прибавляется. Я просто прослеживал постоянно, что происходит, как ни копни любую тоталитарную систему, любую деревушку самую глухую. На определённом поселении всегда был юродивый, какой-то сумасшедший, человек как пророк, несущий определённую духовность, культуру и т. д. С некоторого времени, с конца 20-х начинается. На Западе произошло гораздо раньше, началось поголовное вымирание их. А всегда, кто умирал, возникал кто-то следующий, ниша — она не бывает пустой, всегда её кто-то должен заполнить в любой формации, хоть в тюрьме, хоть на зоне. А теперь эти ячейки не заполняются. Это напоминает массовую эвакуацию, планомерный процесс. И Параджанов умирает, из всего этого идёт чёткая волна. То есть никто на самом деле не дожил из тех, кто тогда нёс всё это дело.
Е.К.: Есть авторы того времени, вот Бердяева ты упомянул, ну, философы наши религиозные. Как именно их творчество, которое сейчас познается, снимая поверхностный слой, как думаешь, они имеют какую-то потенциальную возможность для тех единиц, которые слушают нашу музыку?
Е.: Ну не знаю, у меня такое чувство, что на самом деле можно ничего не читать и ничего не слушать.
Е.К.: Это естественно. Возникал интуитивный поиск без всяких этих институтов…
Е.: Я могу сказать тебе то, что мне ближе. Мне больше всего импонирует из наших философов — это Бердяев, такие вещи, которые касаются свободы.
Е.К.: Да, если человек ощущает себя внутренне свободным, у них происходит познание сущностей, то, что они есть сами в себе.
Е.: Да.
Е.К.: Вот есть авторы — Франк, Флоренский, вот читаю, и с другой стороны слушаю музыку, и внутри меня есть какая-то нить между тем, что они выражали, и тем, что я слушаю.
Е.: Я только про себя могу говорить. Допустим, вот про себя я могу сказать. На самом деле, когда я начинал сочинять тексты… У меня любимый поэт знаешь кто? У меня Введенский любимый поэт. Когда начинаешь сочинять, возникает некий поток сознания, но через некоторое время начинает прослеживаться не то что какая-то связь, а, как мне кажется, празнание. Празнание или архизнание. Эта связь не то что с каким-то Бердяевым, а на уровне каких-то глубоко национальных корней. Это не то что там современное заигрывание с народными делами. Это какая-то четкая вещь, связанная, скорее, с иррациональными вещами мистического толка или колдовского. Вот это самое главное, что, по сути, это дело и питает. То, что я вот сочиняю последние года три, только на этом выезжает. Кого там ни читай — Достоевского, Ю. Олешу, любого. Если начинать мыслить с точки зрения русского языка, эти метафоры, начинаешь в это дело вкручиваться, как в колодец. Этот колодец или воронка, она так или иначе тебя выводит на уровень, ну как сказать, не то что коренной, но который связан с знанием глубинным. Оно очень близко к национальному, это единый корень у многих народов, может, единственный корень вообще у человека.
Е.К.: Вот Д. Андреева ты читал, слышал?
Е.: Да.
Е.К.: Что место Армагеддона — Сибирь.
Е.: Ну, мне он не понравился. Слишком это всё упрощается с помощью каких-то форм предсказаний. Он очень упрощает. Мне кажется, чем дальше, тем сложнее. Это знаешь что напоминает, вот ему открылось, что он пытался человечески, очень по-детски всё сгруппировать и разделить. Эффект имеет какой-то ненастоящий. Любой сон настоящий, глубинный начинаешь рассматривать. Сам понимаешь, что это означает, всё очень сложно, не разграничено, и тем более говорить о каких-то вещах трансцендентных, о которых словом сказать ничего нельзя.
Е.К.: То есть выразить это невозможно…
Е.: Невозможно, если выражать, то каким-то новым языком. Была попытка нового языка в начале века — Кручёных, Хлебников.
Е.К.: Есть такой Кедров. Он тоже исследует новый язык в поэзии. Упоминается в «Контркультуре» некой чёрной лошадочкой. Истина — это антиномия, и вот как раз «монетка упала третьей стороной».
Е.: Да, есть такое. Понимаешь, когда я сочиняю эти образы — в первую очередь возникают ощущения, которые словами не передать, а потом всё, что пытаешься создать, — это на него указать, не могу конкретно сказать, потому что я сам свои песни не понимаю. Всё как бы понимаемое, не имеет смысла его говорить.
Е.К.: То есть объективация, омертвление Духа. Нужно творить всегда невыраженное, неявленное. Получается, конечно, такими скрытыми формами, но всё-таки самосознание сущности рождаемого, то есть в этом пребываешь, не слово, а звук какой-то, и тем не менее это носитель не объективированного понятия… не понятия, чёрт его знает, область запредельного. От твоей музыки периодов 1982–1985-го, 1986–1987-го, сейчас.
Е.: В принципе да. Это шло от какого-то отталкивания этих всех реалий.
Е.К.: Это смутно чувствовалось, ощущалось, да?
Е.: Я просто сейчас не могу выразить. Я много пишу, но всё это не воплощается. Я не могу с точки зрения песни это воплотить…
Е.К.: Но всё равно человека толкает, нужно что-то делать. Метафизическая связь на него действует. Он всё равно должен на неё реагировать тем не менее.
Е.: Ну да, иначе просто сгниешь заживо. Это просто конец. Ну, тут такая просто проблема неразрешимая. Чем дальше живу, тем мне просто тяжелее. То, что мы работали в «Коммунизме», это была попытка абстрагирования от самого себя, от окружающего, достичь этого свойства. Мы дошли до того, что свои собственные произведения уже вне себя воспринимать, когда дошло до полного… мы поняли, что дальше как бы некуда, и распались. Мы как начинали работать, мы так работаем вдвоём с Кузьмой и вместе продолжаем. Это соратник, понимает то, что надо. Это не то, что которому сказал — он сделал. С ним можно поругаться, но он понимает, что надо делать, придумывает. Это единственный человек в группе, который меня по всем вопросам понимает, что мы должны делать.
Е.К.: Когда ты прошёл всё это, группы, выступления в Москве и других городах, и нарабатывается круг людей…
Е.: У нас никакого круга не было. Вот то, что мы начали концерты давать. Сколько мы ездим постоянно, у нас есть количество друзей очень маленькое, ну, в Москве человека три-четыре, тех, кто тебя понимает. Если говорить о тех, кто тебя понимает и поддерживает — их вообще мало, буквально по человеку, по два в городе. И нас самих — вот мы с Кузей вдвоём. В Новосибирске — там Янка, Серёга Зеленский.
Е.К.: Как присутствие.
Е.: Нет, она понимает, она сама вполне…
Е.К.: Но сейчас у неё не рождается, не пишет.
Е.: Она пишет. Она видит, что такая ситуация, она ушла в блок, ни с кем дела не имеет вообще сейчас. Она даже со мной дела не имеет, то есть она живёт где-то в деревянном доме, непонятно где, занимается своими делами духовными… Поставила полный блок против всего, что идёт, понимаешь. И я тоже в какой-то степени, потому что практически ни с кем, никуда не езжу и концертов не даю. Ну, с концертами… Как некая миссия. Я почувствовал то, что идёт за нами. Мы являлись выражением некой силы, дело свободы, не в смысле политической, социальной и т. д., а в смысле вот с точки зрения христианства — очень греховное, и с точки зрения её то, что мы делаем, — это натуральный сатанизм. Потому что по идее то, к чему это сводится, — это проявление некой… свободы воли относительной любой системы вообще, космической, какой бы ни было. И как только это понял, у нас на концертах, когда начались такие просто вещи, когда народ начал себя вести как гальванические трупы. Вот эти зомби, которые начинают друг друга рвать на клочки, драться — страшно. Я тут же понял, что идёт некая определённая волна… Ну как бы, вот в Карфагене, в Древней Греции, когда были битвы между всякими римлянами и греками, у них было понятие сигнализации такой. Для того чтобы передать, допустим, на 10 км какую-нибудь весть — они ставили такие маленькие столбики, примерно на расстоянии друг от друга на таком же, сколько и величина столбика, но чуть поменьше. И когда ставишь в один ряд, в огромную такую вереницу, — столбик столкнёшь, он на другой упадёт, тот на следующий, это идёт цепная реакция, которая рано или поздно дойдёт до этого города. Вот нашими концертами, такой реакции, зажигание фитиля. К чему это приведёт на самом деле, я не знаю, мне неважно, уже не моя задача, но то, что мог сделать — я сделал, и я от этого отошёл, когда понял, что закончена какая-то моя личная миссия. Сейчас, если буду этим заниматься, это будет, наоборот, в спину свою.
Е.К.: Какое предчувствие выхода куда-то к иному сознанию ощущается в тебе?
Е.: Для меня лично? Что очень нехорошо. Как бы некая война проиграна, не знаешь, что можно ещё сделать для таких, как я, какими-то песнями — не песнями, акциями. По большому счёту я ответа не нахожу. Я очень пессимистически (настроен). Вот сейчас ты чувствуешь, что такое время настало, какой-то идёт переход, множество, (большое) количество лет уже идёт, продолжается, то есть можно оптимистом быть, можно пессимистом. Можно представить то, что в любой момент появятся определённая новая культура, духовность…
Е.К.: Понимаешь, это на грани нового эона. Сейчас в принципе всё догнивает до конца.
Е.: Да, это догнивает до конца, это всё рушится вместе с нами. Я просто не могу судить с точки зрения, что ТАМ нас ожидает.
Е.К.: Но всё-таки внутри какие-то импульсы возникают всё равно помимо этого.
Е.: Нет, предчувствия очень нехорошие. Ничего хорошего не испытывал последние года полтора вообще, нездоровые ощущения, очень нехорошие.
Е.К.: И ты их стараешься не выражать или всё-таки приходится?
Е.: Нет. Как тебе сказать… всегда выражаю то, что есть, но на самом деле — у меня. Выражаю не то что во мне — не во мне. У меня просто не получается выражать в какой-то песенной форме, во всяком случае, то, что я делал. Вот, если у меня песни будут какие-то сочиняться. Мы сейчас записываем с Кузьмой в принципе. Я не знаю, мы постоянно чего-то делаем, записываем, у нас очень много всякого всего. Это имеет смысл показывать кому-то или нет. Это всё дело прыжков, таких песен. Эти огромные такие получаешь вещи не то что бессвязные, они по-настоящему связные. Мы с Янкой говорили ещё давно про это дело. Янка тоже такие сочиняет. Но на самом деле, понимаешь, ты их поймёшь, их не имеет смысла на какие-то массовые…
Е.К.: Это понятно. Если даже захочешь, хоть семь пядей во лбу — это бесполезно, то есть полностью «затёртость» сознания.
Е.: Ну да, но либо это какие-то сугубо личные вещи, которые уже словами… невозможно передать….
Е.К.: Но нам дано пока выражать звуком, словом…
Е.: Это так или иначе какая-то форма, материя, звук, слово, оно так или иначе конечно. То есть всё получается — как бы есть некий уровень абстрактный, выше которого уже невозможно выражать. Ну, допустим, с точки зрения кинематографа, что можно после Тарковского снимать, ну после «Жертвоприношения», допустим? Хоть там пёрни, хоть лопни, хоть чего, ну, можно снять такой фильм ещё. Тут вещи, о которых это всё говорится, как раз те, которые вообще не то что невыразимы, а которые даже непредставимы.
Е.К.: Говорить об этих фильмах — как бы умалять их.
Е.: Понимаешь, ну вот в чём дело. Всё, что настоящее, оно по большому счёту чудовищное какое-то, с ужасом связано, с глубинным.
Е.К.: То, что действует, смещая сознание.
Е.: Ну да, этот фильм является магическим. «Жертвоприношение» снято таким образом, что сам фильм является жертвоприношением, в котором каждый раз этот мир спасается или уничтожится.
Е.К.: В творчестве, культуре, гениальных вещах всегда так. «Ходит дурачок по лесу, ищет глупее себя», да.
Е.: Это знаешь про что песня? Вот эта фраза, «дурачок» — я обнаружил, исследовал такие тексты, заклинания на смерть. Я нашёл такой текст, сборник текстов, заклинаний деревенских, записанных стенограммой, заклинаний на смерть. Вот эти бабки, ведьмы, колдуны поют. У них у всех, которые на смерть повторяются обычно, вот есть примерно несколько ходов. Один ход такой, в каждой песне, заклинание на смерть или несчастье — есть такой ход, что обычно обносится некое кольцо на круге, и ещё какая-та штука такая, в которой обычно идёт как бы некий заговор — кто возьмёт — тому сбудется, не минуется и т. д. И второй момент такой обычно. Это либо ходит мертвец по кругу, ищет мертвец мертвее себя, или ходит Рыжик по лесу, ищет Рыжик рыжее себя и т. д. и т. п.
Е.К.: А у меня ассоциировалось с Библией, последний будет возвышен, возвышающийся последним. То, что тотальность ума есть самодовлеющий грех и поэтому изживание в себе этого…
Е.: Ну это тоже может быть.
Е.К.: Параллельно, как я понял сейчас.
Е.: Ну я лично шёл от этого. Я просто начал в это дело вникать, у меня просто под это вся песня вышла. Вся песня — она составлена очень странно. То есть я её сочинял… Я был на Урале, в горах и меня покусали клещи энцефалитные.
Е.К.: Это всё нормально. Просто говорили, что это миф какой-то создали, об этом все говорили.
Е.: Нет, это натурально было, я чуть не загнулся. Я месяц лежал в горячке странной, страшной причём, температура градусов сорок была. Ну я очень странно излечился, очень странным способом. Просто эту песню сочинял, когда не мог спать. А там, когда болеешь этой хуйнёй, тогда воспаляются участки мозга, которые сном владеют. Спать невозможно, ни снотворное, ничего не действует. После того как я где-то неделю не поспал — у меня открылся поток сознания, страшно, знаешь, как бывает во время гриппа этот бред. Я начал просто писать все эти тексты, записывать. А потом, после этого, прямо через месяц я из текстов составил песню. Но на самом деле их очень много было, и песня собиралась быть вообще чуть ли не на минут 20. Я просто взял некий кусок, и вот так получилась она на самом деле, не совсем моя. Мне тяжело говорить, что я — это автор.
Е.К.: Как проводник.
Е.: Да, как проводник, не больше. То же самое было и с «Русским полем экспериментов», и с «Прыг-Скоком» и т. д. Как бы нечто открывается, а ты являешься… как пишущая машинка. Единственно, что можешь это записать и воплотить каким-то образом. Всегда то, что воплощается, это всегда меньше, чем то, что есть в оригинале. Я не знаю, по большому счёту. Я очень недоволен тем, что получается.
Е.К.: Когда доволен, и делать нечего…
Е.: Ха-ха.
Е.К.: Не поздно?
Е.: Да ничего…
Е.К.: А то просто неудобно.
Е.: Нет, я по ночам не сплю, обычно где-то под утро.
Е.К.: Ну это всё тоже очень закономерно тогда. Музыка — это универсум такой…
Е.: Понимаешь, мне тяжело то, что я делаю, музыкой назвать. С точки зрения, вот эстетика, как Шнитке и т. д. Культура — это всегда утверждение какое-то. Само произведение искусства, так или иначе, это победа в конечном счёте. Указание — перст указующий. Самое печальное, что я видел с точки зрения всяких выставок. Я ходил на выставку Раушенберга, поп-арт. Сама идея — когда сам объект есть объект, не более того, дальше пойти уже невозможно, с точки зрения этой формы… Кроме объекта, там больше нет ничего. Если честно, то, что европейский авангард и создал, потому что дальше этого — всё. В принципе весь концептуализм на этом основан.
Е.К.: Звук — это что, диалектика?
Е.: Не задумываюсь, да, на самом деле как-то всё сложнее.
Е.К.: Ну, сложнее, иногда приходит сознание того, что ты сделал или всё-таки пытаешься «убрать» это сознание — не сознавать.
Е.: Философия — это всегда меньше, чем образ. Можно рассуждать, апеллировать, ну, образ очень многогранен, и чем шире он, тем больше трактовок. Всегда возникает некая полифония, как у Достоевского. У Достоевского каждый герой прав. Каждый раз, я перечитываю через какое-то время. «Братья Карамазовы» раз 10 читал — каждый раз вижу абсолютно по-другому.
Е.К.: Это свидетельство того, что идёт развитие.
Е.: Ну да, я не знаю — качественно, не качественно, так или иначе, то есть об этом тяжело говорить, что-то говорить с точки зрения двух противоположностей. Он как бы сочиняется, «образ», сам собою, и прежде чем я успеваю обдумать, как-то на него воздействовать…
Е.К.: Происходит познание, вот, ты приходишь через разум свой…
Е.: Это не разум.
Е.К.: То есть совокупность всего, душа…
Е.: Сначала идёт, скажем, охота какая-то, вслед за охотой идёт, когда уже на привале, осмысливание. Сначала идёт как бы некое то, что я даже не могу с точки зрения сознания назвать как-то конкретно. Ну не знаю, как назвать, ностальгия какая-то. Я последнее время «охотой» оперирую. Это очень напоминает, или догонялки. Вот такого плана. Причём это очень так опасно на самом деле — не поймать, это связано с очень нехорошими вещами.
Е.К.: Это как идти по лезвию бритвы, и в ту и другую сторону — упадёшь.
Е.: Ну да, если остановишься, тогда вообще кранты просто.
Е.К.: Кто-то выдерживает, а кто-то и нет, и кому-то дано, и кто-то за ним стоит….
Е.: Вообще, чем дальше живу, тем я всё меньше и меньше понимаю.
Е.К.: Умножая познание, умножаешь скорбь. Ты познаёшь больше и видишь мир всё разрозненнее, всю многомерность всего того… даже в духовном плане.
Е.: Да, и поэтому всё меньше и меньше становится, или больше слов становится, ну, эти слова какую-то болтовню напоминают. Либо становится всё меньше слов для этого. То есть такое состояние — я не знаю, что последует за этим всем. Может, вообще молчание какое-то глобальное, либо какое-то должно быть указание, либо поворот, качественный скачок должен быть. Либо, наоборот, должно быть что-то нехорошее. Просто это чувствуешь. Это всё идёт до какого-то развития конкретного. Вот ощущаю я приближение какой-то точки критической.
Е.К.: Когда накапливается в тебе и как это изживается, каким путём? Путём именно рождения каких-то вещей, или просто общение, ум нужно очищать…
Е.: На самом деле от ума очищаться, как мне кажется, ощущая логику…
Е.К.: Ну, логика — защитная функция, с другой стороны, она есть преграда человеческому познанию.
Е.: Если это образно выражаться. Есть такое понятие во всех индейских вещах — зеркальная комната или зеркальный шарик такой. Весь путь вперёд, он идёт через то, что нужно вовремя зеркальный шарик сломать, то есть сломать все свои понятия о мире вообще. У меня идёт это путём каких-то озарений. У меня давно уже этого не было. Самый продуктивный какой-то путь, если это так выражаться, был в лет 16–20. Чем дальше, тем всё труднее, это всё рушит. А если это не разрушить — то это просто вообще конец, потому что через некоторое время, — просто замечал по своим знакомым, вот, если этот шарик, он обладает такой способностью очень сильно уплотняться от времени. Человек через некоторое время, если он это всё не рушит, то этот шарик начинает просто владеть им. Ты становишься через некоторое время типа зомби, тебя начинают за веревочки дёргать, заставлять то или иное делать. Это, в общем, кранты, это на всю жизнь, конец.
Е.К.: То есть не быть предрасположенным к какой-то судьбе, а быть свободным от этого.
Е.: Ну да. Ну, это очень… мы с Мамоновым говорили на эту тему. Мамонов, он, наоборот, предпочитает в ней находиться, понимаешь.
Е.К.: Просто вырваться из этой тюрьмы… подвиг.
Е.: Ну тут тяжело это говорить, подвиг не подвиг, какая-то необходимость. Просто иначе не получается. Это просто единственная необходимость. Тут не получается какого-то героизма особого… У меня всё это связано с огромным количеством всякой подлости и ужасной какой-то… все вот эти шаги вперёд и связаны с проявлением слабости, то есть одновременности трусости и огромным количеством патологии.
Е.К.: Ну да, в принципе много уже смердящего.
Е.: Да. Это всё чудовищно. Не получается такого чистого. Он одновременно какой-то разрывной, огненный процесс, который связан с очень большими какими-то гнойными осложнениями каждый раз. Очень болезненная такая вещь, очень неоднозначная.
Е.К.: Вот журнал «Контр Культ Ур’а», например — что он несёт, какие начала?
Е.: Вот то, что я для «Контр Культ Ур’ы» написал, ты имеешь в виду?
Е.К.: Да, и это, и вообще, как журнал, что он отражает, с твоей точки зрения, или нет?
Е.: Нет, он вообще ничего не отражает.
Е.К.: Да? Ха-ха.
Е.: Понимаешь, приходится с «Контркультурой» сотрудничать, потому что больше не с кем. Это журнал, это знаешь какого свойства все эти сотрудничества с журналом… вот как наши концерты, понимаешь. Я решил запустить всё это дело по определённым каналам, для того чтобы это… Понимаешь, тут как бы такая ситуация работает, что если ты не создаёшь о себе мифов, не запускаешь пробный камень в эту реальность, то через некоторое время, если допустить пассивность со своей стороны, она начинает работать своим образом, начинается огромное мифотворчество.
Е.К.: Получается выход энергии на самого себя, замкнутый круг.
Е.: Так оно всё замкнутый круг. Чем ни займись, оно так или иначе всё замкнутый круг получается. Ну просто можно шире или уже, но тут приходится этим делом заниматься. Вот то, что ты писал, вот эти статьи для того, чтоб каким-то образом повлиять на то, что происходит сейчас. Это действует в малой степени, но так или иначе это какой-то способ, очень маленький, повлиять на то, что происходит.
Е.К.: Есть люди, которые могут понимать твою идею, это кто может быть?
Е.: В Москве?
Е.К.: Ну да, хотя бы.
Е.: Ну такой Женя Колесов есть.
Е.К.: Ну это слышал, да.
Е.: Вот сейчас как раз еду, чтоб его встретить. Такой есть вот Плюха. Он как бы человек такой, странный. Он понимает хорошо, но не то, что не принимает, и он, как бы сказать, ну то ли сил не хватает, он не решается это делать. У него постоянно возникают вспышки злобы на самого себя, то на реальность, то на нас.
Е.К.: Ник Рок-н-ролл?
Е.: Ник Рок-н-ролл — он ничего не понимает. Бедный человек такой. Человек, представь, достаточно талантливый, талантливый в смысле внешних проявлений, как актёр, в смысле формы, как Петя Мамонов, а внутренне, представь, человек, как бы сказать, одновременно очень тщеславный, в какой-то степени болезненный. Это какая-то патология начинается, и одновременно, вот как бы сказать — он не свободный или несмелый. То есть проявление любое, оно связано с какой-то дерзостью, понимаешь. Для того чтобы сделать, нужно сделать акт дерзостный, который граничит с какими-то вещами, за которые, в общем, нужно получать… ну, каких-то пиздюлей, так или иначе, физических там, не физических. Ну в конечном счёте чем сильнее за это можно платить, тем на большее ты можешь покуситься. А вот он, как бы сказать, — у него вся проблема в том, что он не решается платить. За счёт того, что он не решается платить….
Е.К.: Делает и уходит от этого сознательно.
Е.: Ну, он не делает, вот в чём дело. Получается вот такая штука, то есть у него…
Е.К.: Ты упоминал Сашу Лебедева…
Е.: Он другой человек. Все как-то понимают, но всё ж на разном уровне. Он видишь, тоталитарист, понимает с точки зрения мрачности. У него некий критерий очень такой странный. Он всё воспринимает с точки зрения некоего не то что даже пессимизма, а какого-то отчаяния… Он с этой точки зрения воспринимает музыку и т. д. А мы сошлись с ним на том, что мы слушали одно и то же. Мы с ним сошлись тем, что мы менялись, покупали пластинки одни и те же. Сошлись очень близко к тому, что на Западе возникало с точки зрения даже формы. Потом я позвонил, оказалось, что он раннюю психоделию 60-х годов уважает. Ну я её очень люблю. Мы так сошлись, последний раз ему звонил, спрашивал Count Five — гаражная психоделия 60-х гг., и оказалось, что он её также слышал, и у него есть даже. У нас поэтому такие отношения…
Е.К.: Завоз пластинок нужных.
Е.: Я начал с того, что меня интересовало. Я просто по всему Союзу ездил, их собирал. Интересовала меня шумовая музыка — по всем каналам ездил, менял и т. д. У меня очень много пластинок всевозможных дома — пластинок 300…
Е.К.: Сколько? 300?
Е.: Да.
Е.К.: А тебе не хочется иногда всё это выбросить?
Е.: Да нет, я бросаю. Я вот недавно Янке подарил кучу пластинок, пластинок сорок. С точки зрения цен, финансов, это смысла никакого не имеет. Это имеет ценность ту, которая в ней заложена. То же самое, что книжки. Когда Достоевского стал читать — достал всё, прочитал. Ну тут такая просто вещь, то, что нужно, — оно нужно. А то, что не нужно… причём то, что надо, тебе достанется, и особых денег никогда не платил, понимаешь, то, что нет их никогда. Оно всегда само к тебе приходит.
Е.К.: Ну в принципе обиды — это всё глупости….
Е.: Это ужасающее…
Е.К.: То есть тратить энергию, обижаться на что-то, в позы вставать. Это довольно глупое занятие.
Е.: Это всё такого свойства, что захочешь, то и будет. Хочешь обидеться — обидишься. Человека, который не хочет обидеться, обидеть невозможно в принципе ничем.
Е.К.: Вот «Иванов Даун» появился, слышал? Нет?
Е.: Я что-то слышал про них. По-моему, лично даже знаю, потому что в Киеве сколько был…
Е.К.: Ну их похваливают. Потом, в Киеве что-то намечается. Они даже объявили, что ты приедешь, Янка приедет, ещё кто-то.
Е.: Янка точно не приедет. Я собирался приехать, не выступая. Чтобы просто пиво попить киевское, просто поговорить.
Е.К.: И то, может быть, сейчас лучше, чем…
Е.: Вот так я собирался сделать. Просто приехать, погулять, поговорить со всеми знакомыми.
Этот телефонный разговор между Евгением Киселёвым (он умер в октябре 2018 года) и Егором Летовым состоялся в ночь с 9 на 10 мая 1991 года. А на следующее утро поступили новости о том, что в Новосибирске пропала Янка Дягилева, и началась совсем другая история.