так хорош и уникален,
что в подъезде пес завыл,
весь окурками завален.
Кастаньеты домино —
пульс безбожного столетья!
Тетка выпала в окно.
Постарели за ночь дети.
Дети. Дяди. Домино.
И, как бел-туман, вино…
1963
Праздник
Мертвых елок на помойке
рассыпаются тела.
Стихли знойные попойки,
снедь слиняла со стола.
Баба хмурая, как буря,
что прошла над городком,
на крыльце стоит и курит,
посыпая матерком.
Нищих нет. У павильона,
запихав бутыль в штаны,
на снегу уснул гулёна
в ожидании весны.
Воробей над ним поплакал,
капнув белым на треух.
Подошла, зевнув, собака,
проворчала: «Вот лопух…»
Участковый дядя Коля
прочитал пивцу мораль:
«Замерзай, но выйди в поле
за черту! Задвинься вдаль!
Не тревожь народ, скотина,
под святое Рождество!»
…Новогодние картинки.
Праздник. Только и всего.
1969
«Ведро вина, бок ó бок кружки…»
Ведро вина, бок ó бок кружки.
Дружки гуляют и подружки.
В углу кого-то вяло режут.
Окольцевал иных — картёж.
Сверкают зубы. Блещет нож.
И все загадочней и реже
смеется наша молодежь.
1962
«Ночью в пьяный Институт…»
Ночью в пьяный Институт
хваты — дурочку ведут.
Прислонились с двух боков
двое старых мудаков.
И ведут в огромный мир,
как в общественный сортир.
Шепчет девочка слова:
«Мама, мама, ты права…
Мама, мама, я пропала! —
Меня любит, кто попало».
Вдруг навстречу из-за тына
появляется детина.
Двух вонючих чудаков —
лоб об лоб — и был таков.
Взял девчонку на буксир
и ведет в загробный мир:
он ведет ее туда,
куда не ходят поезда,
где течет назад вода,
где растут в себя цветы,
куда не вхожи я и ты.
1991
«Хожу по престижным квартирам…»
«Кому повем…»
Хожу по престижным квартирам,
вино вымогаю — не хлеб.
Приветствую вас, командиры,
владыки алкашных судеб!
Меня ли к столу зазывают, —
дымится оранжевый борщ…
О, праздничный хруст караваев,
свинины вершковая мощь.
Как вкусно. Как стыдно-обидно.
Но рюмку нальют, и — плевать!
И совесть — с отрыжкою сытной —
как девка, пошла танцевать.
Но кто… невесомость поднимет?
Незримость печали узрит?
Кто выхватит сердце — не имя, —
пока это сердце горит?
1961
Стихи, написанные в ресторане «Корюшка»
Г. В. Мельникову
Сидим, тяжелые, с тобой.
Тебе — шестьсот.
Мне — три по триста.
Я — от рождения тупой.
Ты — сын расстриги-коммуниста.
Учти, никто нас не поймет.
Тебя во сне обнимет скука.
Меня положит брат в комод
и до утра забудет, сука.
Нам станет плохо.
По весне —
о нас сболтнут: уплыли, вроде, —
по ватерлинию — в вине.
Причем, один из двух — в комоде.
1964
С получки
Пьяные бабы множат морщины.
Пьяные ползают черви-мужчины.
Пьяные руки не цепки, но липки.
Пьяные с губ облезают улыбки.
Пьяные ноги дубасят в настилы.
Пьяные зубы скрежещут, как пилы.
Все позабыто, сбыто, пропито.
Пили, как лошади из корыта.
Били копытами в землю и в небо!
Не было Пушкина! Не было, не было..
1958, Сахалин
«Русским словом — по морде…»
Русским словом — по морде,
по болванке лица!
По земле еще бродит
шепоток подлеца.
Ржавой бритвой — не рифмой,
утюгом-матюгом!
О, цензурные рифы,
мне ваш скрежет знаком.
В этот тошный, кромешный
век-поток, век-итог
кто мне скажет: «Сердешный,
на-ка, выпей чуток».
Гирей, гирей по глазкам,
наизнанку кишку!
Потрошеная сказка,
навалясь на клюку,
как покойник из морга,
ковыляет в свой рай…
Сердце шепчет: все дорого…
Мозг: круши, вытворяй!
1964
«И стали вещи покидать меня…»
И стали вещи покидать меня.
Очки разбились. Стерлись сандалеты.
Японский зонтик, среди бела дня,
исчез в буфете (жидкий кофе и котлеты).
А стоило на лавке прикорнуть
в тени вокзальной, — испарилась сумка.
В ней — паспорт и еще чего-нибудь:
поземка бытия… Добыча недоумка.
Ушли часы. С протянутой руки.
Бегут к «жучкам» намоленные книги.
Исход вещей. Рассудку вопреки.
Последний поезд из вчерашней, красной Риги.
1991
«Чахоточная черная зима…»
Чахоточная черная зима
держалась на нуле, дождила аж до марта.
Но вот за окнами как бы истлела тьма, —
снег повалил… И сколько в нем азарта!
Деревья щеголяли в бахроме,
земля и впрямь для многих стала пухом.
Неслышные машины шли с ухмылкой на уме.
И провода над городом — как бы от сна опухли.
Кирпич старинный здания тюрьмы.
Ощерилась в стене железная калитка.
Последний человек на снег из затхлой тьмы
ступил… и прочь спешит — задумчиво, но прытко.
1992
Пьяная вишня
Напитанная водкой,
таящая дурман,
испорченной походкой
вошла она в туман.
Туман кипел и стлался
над черною тропой.
Ушла. А я остался
наедине с толпой.
Я молод был, печален,
отчаян, отрешен…
Но ждал ее начальник
развратник и пижон.
1991
«Твои глаза коровьи…»
Твои глаза коровьи
я нюхал, как цветы.
Отравленный любовью,
шел умирать в кусты.
Твое сухое вымя,
твой голос нежно-злой,
твое святое имя
я вымел в ночь — метлой!
Любовь была жестока,
как драка, как тоска,
как пуля, что до срока
мелькнула у виска.
1991
Песенка про шофера
Он вез директора из треста
на «волге» цвета изумруд…
Не суждено было до места
доехать тем, кого везут.
На самом резком повороте
хватил шофера паралич.
В предсмертной жалобной икоте
упал на руль шофер Кузьмич.
Директор делал выкрутасы,
баранку рвал у мертвеца.
Но не одна на свете трасса
ведь не бывает без конца.
Она кончалась магазином,
где ювелир, как изумруд,
стоял, роскошный рот разинув,
сказав: «Сейчас меня убьют…»
Вот так убили ювелира.
Убил его мертвяк-шофер.
И поэтическая лира
на том кончает разговор.
1961
Ленинградская венерическая
Торговала ты водой
газированной.
Был жених твой молодой —
образованный.
Он закончил факультет
филологический.
Заболел болезнею
венерической.
Наградил тебя сполна,
под завязочку,
чтоб носила на носу
ты повязочку.
Проклинала чтобы ты
жизню русскую,
говорила чтобы в нос —
по-французскому.
И сидишь ты на дому,
затворившись,
нос не кажешь, так как нос —
отвалившись.
1960-е
Следы на снегу
Шел, как плуг.
А сел под месяц,
сел и вдруг…
убавил в весе.
Встал и в лес
ушел, уплыл.
Шел он без
того, что сбыл.
Миг был гол,
согнут в дугу.
Кал, как кол,
торчал в снегу.
1959
«Нашла милиция в снегу…»
Нашла милиция в снегу
сперва сапог, затем — башку.
Веселый труп с бородкой!
Замерз, но пахнет водкой.
Сержант его ногой копнул.
А труп… очнулся.
И — рыгнул.
1970
Диссиденты
Из шинели Гоголя вылезши,
призамерзнув и приустав,
мостовую глазами вылизав,
мы проходим, ушлыми став.
А начальнички — череп голенький
от больших хрущевских идей
изрекают: ишь, алкоголики!
Выдают себя за людей!
…Очень грустно и очень больно
острый мозг носить на плечах.
«Алкоголики, алкоголики…»
Не один Есенин зачах.
Мы проходим Невским незримо,
задеваем плечами дома.
И мелькают девушки мимо,
от начальничков без ума.
Но карабкаюсь я упрямо, —
злым стишком по лысой странице!
Родила меня просто мама,