а могла бы родить — птица.
1960-е
«Я содвинул железные ставни…»
Я содвинул железные ставни,
я окно, что выходит на юг,
заложил кирпичом! Но оставил
амбразуру для встречи ворюг.
Поджидая ночных лихоимцев,
я ружьишко просунул в дыру.
…Но никто не посмел объявиться,
кроме солнца! И то — поутру.
И тогда сконцентрировав силы,
обнаглев от стакана огня,
я пальнул в золотое светило…
И погасло оно. Для меня.
1992
«Отчизна в поисках кормильца…»
Отчизна в поисках кормильца
читает лозунг на стене.
Бюрократические рыльца
желают лучшего стране.
А что — народ? Сыны Отчизны?
…Как бы присутствуя на тризне,
по вынесении икон, —
усердно варят самогон.
1980
«Старые стулья — еще досоветских времен…»
Старые стулья — еще досоветских времен,
напрочь просижены тоннами задниц.
Дачная мебель, чей статус давно отменен.
Гвоздик, торчащий в обивке, как в памяти, — ранит и саднит.
Грязные кошки, бездомные тощие псы,
лица людей, почерневшие в пламенной злобе.
Все это схлынет, заткнется куском колбасы
и позабудется искренне, словно урчанье в утробе.
Сад отдыхает: на ветках ни яблок, ни груш.
Выдохся август. Жалеть его краски излишне.
Листья усопшие. К ночи — мерцание луж.
Время и люди. И листья. И птицы. Но певчих — не слышно.
1991
«Всю ночь сухие травы…»
Всю ночь сухие травы
ломались подо мной.
Окраиной державы
спешил я в мир иной.
Всю ночь пустыней-степью,
свобода — как тюрьма…
Страх, возведенный в степень,
сводил меня с ума.
Нет, не в киргиз-кайсаки, —
в край жизни неземной!
И молча шли собаки
бездомные за мной.
1992
«Не по сытой иностранщине…»
Не по сытой иностранщине,
где кисельны берега, —
по родимой партизанщине,
по махновщине — тоска!
Неизжитым сердце полнится.
Жар лампас и дыбь папах, —
это вновь казачья вольница
в степь летит на скакунах.
Не подделка комсомольская,
не в обмане, не в гостях, —
вновь тележка гуляй-польская
вдоль России — на Рысях!
1991
19 августа 1991(частушка)
Очень странная страна,
не поймешь — какая?
Выпил — власть была одна.
Закусил — другая.
Аквариум
Прозрачной стала голова —
аквариум-горшок.
Вот мысли донная трава,
вот окунек-стишок.
Там тень сомненья проплыла,
как тучка… И любовь
по капиллярам из стекла
спешит, как жизнь, как кровь.
Вот как бы солнца, невзначай
луч вспыхнул и потух, —
то покаянная печаль
обволокла мой дух.
1992
«Разбавлю водку томатным соком…»
Разбавлю водку томатным соком
и пью несмело, украдкой — боком,
косясь на двери огромной кухни…
В квартире дрыхнут. Никто не ухнет,
никто не влезет спросонья в душу.
…Я долго строил.
Теперь я рушу!
Я строил песни, шкафы и семьи.
Был уважаем… весьма не всеми.
Любил улыбки. Сам улыбался.
Все строил домик, а он ломался.
Вот говорят мне, что нездоров я.
А я-то знаю, что водка — с кровью,
а не томаты… Ох, не томаты!
Здесь помидоры не виноваты.
1969
«Напишу роман огромный…»
А. Битову
Напишу роман огромный,
многотомный дом-роман.
Назову его нескромно,
скажем, — «Ложь».
Или — «Обман».
Будут в нем козявки-люди
драться, верить, пить вино.
Будет в нем рассказ о плуте.
Будет он, она, оно…
Будет пламенной идея
под названием — «Тщета».
Вот опомнюсь и затею —
настрочу томов полста.
Сам себе куплю в подарок
домик с бабушкой в окне.
А остатки гонорара
не пропью — снесу жене.
1969
«Под собой не чуя ног…»
Под собой не чуя ног,
поздней осенью, во мраке
я набрел на огонек,
что мерцал в пустом бараке.
Расползлись его жильцы
кто куда по бездорожью,
разошлись во все концы,
положась на волю Божью.
И лишь некая душа —
запропавшая без вести,
продолжала, не спеша,
проживать на прежнем месте.
Зажигала свет в окне,
ветер слушала вполслуха…
И блуждали по стене
тень и свет живого духа.
1992
«Иметь избу… Или — избушку…»
Иметь избу… Или — избушку.
Иль, на худой конец, — шалаш.
У входа — маленькую пушку
для повергания в мандраж.
В углу — бутыль вина… Бутылку.
Или — хотя бы — пузырек.
Прибереги свою ухмылку,
мой хищный критик, мой хорек.
А на полу избы… избенки,
или — на травке шалаша,
пускай лежит в своей пеленке
новорожденная душа.
И долго жить… До смерти друга,
что будет рядом, возле, здесь…
А если одолеет скука,
то про запас чернила есть.
1970-е
Из книги «Пивная пена»
«Завихряются машины…»
Завихряются машины,
как железная струя.
Мы еще с тобою живы,
оболочечка моя!
Навались, душа, на посох.
Что там светит впереди?
В рай напрашиваться поздно.
В райсобес — не по пути.
Значит — в ад, точнее — в зелье,
в круг дрянных, зато — родных!
А отсюда и веселье,
что шокирует иных!
1960–1991
«Утро. Полумрак. Полурассвет…»
Утро. Полумрак. Полурассвет.
Завтра — будет.
Будущего — нет.
Ноги загрустили. Руки сникли.
Уши к полумузыке привыкли.
Вот и полумрак полуиссяк.
Головой с размаху — о косяк!
Чтобы, значит, мозги набекрень.
Утро. Полусумрак, полутень.
Как кистень — под головой кулак.
Время просыпаться.
Ан — никак.
1991
«Среди деревьев возле дачи…»
Среди деревьев возле дачи
одно вело себя иначе,
чем остальные дерева:
оно… скрипело! Чуть, едва.
Оно стенало, как от боли,
как бы желая лучшей доли.
И, затаясь в своем углу,
тот скрип терпел я, как иглу,
входящую в мой мозг унылый…
Но вот на днях собрался с силой,
схватил топор! И — смерть сосне.
Но скрип остался. Там, во мне.
1992
«По перрону ходят люди…»
По перрону ходят люди,
ждут отправки кто куда.
Рядом в каменной посуде
«Кипяченая вода».
Пожелайте, воробьишки,
мне ни пуха, ни пера.
Пассажиры точат книжки,
как жуки… Стоит жара.
И шибает из вагона всем,
чем пахнет человек.
Вот пакетик от бекона
на путях окончил век,
вот неясная старушка
помочилась между шпал…
Вот земля — моя подушка,
на которой я поспал.
1963
«В человеке вспыхнула тревога…»
В человеке вспыхнула тревога:
из газет узнал, что нету — Бога!
Причесался. Вышел за ворота.
Глядь! — из-за угла хромает кто-то.
Поравнялись. Щелкнули зубами.
«Значит, нет Всевышнего над нами?»
Так они подумали — с испуга.
И слегка обидели друг друга.
1969–1981
«Два бандита смиренно сидели в пивной…»
Два бандита смиренно сидели в пивной
после темной и мокрой работы ночной.
Разгрызая зубами соленый сухарь,
чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»
Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,
белобрысый на это ответил: «Козел!»
А в пивной становилось заметно тесней.
Был один из семи нумерованных дней.
Неустанно скулила несчастная дверь.
И сказал чернобровый: «А ты ей — не верь!»
На столах заунывно звенело стекло.
Белой пеной, как снегом, столы замело.
И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»
А в ответ чернобровый: «Уедешь — каюк!»
Выходя из пивной, озираясь на свет,
два бандита сказали друг другу: «Привет!»
Белобрысый, подумав, добавил: «Пока».
И безжалостно их повязала Че-Ка.
1960-е
«В тишине шуршала мышь…»
В тишине шуршала мышь.