И все же до развилки, где стоял покосившийся черно-белый столб — указатель с надписью «Кробост», пришлось идти больше двадцати минут. Я уже бежал; по щекам катились слезы, резиновые сапоги здорово натерли ноги. Я услышал шум моря и узнал его запах еще до того, как увидел. Когда я взошел на холм, передо мной возник знакомый силуэт Свободной церкви Кробоста, вокруг которой теснились разнокалиберные домики и фермы.
Когда я подошел к дому, мама как раз подъехала к нему на «форде-англия» с Артэром, сидевшим на заднем сиденье. Она выскочила из машины и обняла меня так крепко, как будто ветер мог унести меня прочь. Впрочем, ее облегчение быстро сменилось гневом.
— Бога ради, Фионлах, где ты был? Я дважды проехала до школы и обратно, пока тебя искала! Чуть с ума не сошла! — Мама стирала с моего лица слезы, а я отчаянно старался не плакать. Артэр вышел из машины и с интересом наблюдал за нами.
— Артэр зашел за тобой после школы. Он не знал, где ты.
Я отметил про себя, что моему другу нельзя доверять, когда дело касается девочек.
— Я провожал домой девочку с фермы Мелнес, — сказал я. — Никто не знал, что это так далеко.
Мама была в ужасе.
— Мелнес? Фионлах, о чем ты думал?! Никогда так больше не делай!
— Но Маршели хочет, чтоб я пришел к ней поиграть в субботу утром.
— Я запрещаю! — сказала мама металлическим голосом. — Это слишком далеко, и у нас с твоим отцом нет времени возить тебя туда и обратно. Ты понял?
Я кивнул, стараясь не заплакать. Внезапно мамин гнев сменился жалостью; она тепло обняла меня и поцеловала в щеку. Я вдруг вспомнил про записку, которую вручила мне миссис Маккей, полез в карман и вытащил ее.
— А это что?
— Записка от учителя.
Мама нахмурилась, развернула листок и прочла. Я видел, как она покраснела, быстро сложила листок и затолкала в карман комбинезона. Я так и не узнал, что было в записке, но дома мы с тех пор говорили только по-английски.
На следующее утро мы с Артэром шли в школу. Его отец уехал в Сторновэй на какое-то образовательное совещание, а у моей мамы что-то случилось с одной из овец. Большую часть пути мы прошли молча; нас то обдувал ветер, то грело солнце. Море выбрасывало на песок белую пену. Мы уже почти спустились к подножию холма, и я спросил:
— Почему ты не сказал моей маме, что я пошел в Мелнес?
Артэр негодующе фыркнул:
— Я старше тебя. Меня ругали бы за то, что я тебя не удержал.
— Старше? На четыре недели!..
Он важно покачал головой, совсем как старики, что собирались у магазина в Кробосте воскресным утром:
— Это много.
На меня это не произвело впечатления.
— Я сказал маме, что после школы пойду к тебе. Так что прикрой меня.
Мой друг удивился.
— А ты не пойдешь?
Я покачал головой.
— Куда же ты пойдешь?
— Я провожу Маршели домой, — и я посмотрел на него так, что всякая охота возражать у него отпала.
До основной дороги мы шли молча.
— Не понимаю, с чего ты решил провожать девочек, — Артэр был недоволен. — Это слюнтяйство.
Я промолчал. Мы перешли дорогу и вышли на однополоску, что вела к школе. Сюда со всех направлений сходились дети и группами по двое-трое шли к школьным строениям. Внезапно Артэр сказал:
— Ну хорошо.
— Что хорошо?
— Если твоя мама спросит, я скажу, что ты играл у нас.
Я взглянул на него, но он прятал глаза.
— Спасибо.
— При одном условии.
— Каком?
— Я буду провожать Маршели вместе с тобой.
Я нахмурился, уставился на Артэра, но тот по-прежнему не смотрел мне в глаза. Зачем ему провожать Маршели домой, раз это такое слюнтяйство?
Конечно, теперь я понимаю зачем. Но в то утро я не знал, что наш разговор — это начало битвы за внимание Маршели, которая продлится все школьные годы — и даже дольше.
Глава третья
Фин едва успел снять сумку с багажного транспортера, как огромная рука схватила ее за ручку и потянула к себе. Повернувшись, Фин увидел дружелюбную улыбку на круглом гладком лице. Над лицом обнаружились черные приглаженные волосы, росшие на лбу вдовьим мыском. Лицо и волосы принадлежали мужчине лет сорока с небольшим, крепкому, почти шесть футов ростом. Одет он был в темный костюм, белую рубашку с синим галстуком, а поверх носил тяжелый стеганый черный анорак.
— Сержант Джордж Ганн, — представился он, пожимая руку Фину. Говорил он с явным льюисским акцентом. — Добро пожаловать в Сторновэй, мистер Маклауд.
— Просто Фин, Джордж. Как вы узнали, кто я такой?
— Я узнаю полицейского за сто шагов, мистер Маклауд. — Они вышли на парковку, Ганн слегка согнулся под напором западного ветра. — У нас тут кое-что изменилось. Ветер, правда, дует по-прежнему. Уж что-что, а это никогда не меняется.
Но к счастью, на этот раз ветер оказался согрет августовским солнцем, что временами проглядывало сквозь облака, и не особо свирепствовал. Ганн направил свой «фольксваген» к кольцевой развязке у ворот взлетного поля, а затем двинулся вверх по холму, спустился к Оливерс-Брэй и свернул направо, к городу. Разговор у полицейских зашел об убийстве.
— Это первое в новом тысячелетии, — пожаловался Ганн. — У нас только одно и было за весь двадцатый век.
— Будем надеяться, что это последнее убийство в двадцать первом. Где обычно проводится вскрытие?
— В Абердине. У нас на острове три полицейских врача, у всех — своя практика в городе. Двоих мы привлекаем в качестве патологоанатомов. Они осматривают тела в случае внезапной смерти и могут даже провести вскрытие. Но все спорные случаи мы направляем в Абердин, в больницу в Форрестер-Хиллз.
— А разве Инвернесс не ближе?
— Ближе. Но тамошний патологоанатом не любит наших. Он не хочет делать вскрытий вообще, если не может вести их все, — Ганн хитро посмотрел на Фина. — Но от меня вы этого не слышали.
В конце длинной прямой дороги показался Сторновэй. Город был построен вокруг гавани и поросшего деревьями холма. Паромный терминал из стекла и стали у нового, возведенного в девяностых годах волнореза, напомнил Фину летающую тарелку. Старый пирс выглядел совсем заброшенным. Издали гавань казалась такой же, какой Фин видел ее в последний раз, много лет назад. Только «летающая тарелка» выбивалась из картины. И несомненно, она принесла с собой пришельцев.
Мимо проплыло знакомое желтое здание склада «Кеннет-Маккензи Лимитед», здесь на тысячах полок в ожидании экспорта хранились миллионы метров сотканного вручную харрисского твида. Ряд новых, незнакомых домов вел к большому ангару, где на деньги правительства делались телепрограммы на гэльском языке. Когда Фин еще жил на острове, гэльский был не в почете, но сейчас на нем держался многомиллионный бизнес. В некоторых школах даже преподавали на гэльском математику, историю и другие предметы. Говорить по-гэльски считалось модным.
— Заправку «Энгебретс» перестроили пару лет назад, — сообщил Ганн, когда полицейские проезжали автозаправку с мини-маркетом на круговой развязке, которую Фин не помнил. — Она открыта даже воскресенье. Да и выпить-закусить в воскресенье теперь можно почти везде.
Фин покачал головой в изумлении.
— И каждое воскресенье у нас два рейса из Эдинбурга. А вот паром пока ходит только в будние дни и по субботам.
Во времена юности Фина весь остров в воскресенье вымирал. Нельзя было поесть в ресторане, выпить, купить сигарет или бензина. Он помнил, как туристы бродили по улицам — голодные, без капли воды. Уехать они могли только на первом пароме в понедельник. Конечно, было хорошо известно, что после окончания церковных служб любители тайных воскресных развлечений заполняли пабы и гостиницы, проникая туда через черный ход. Хотя закон не запрещал пить по воскресеньям, подобный досуг казался немыслимым. По крайней мере нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь застал тебя за этим.
— А качели все еще приковывают? — Фин помнил, как грустно смотрелись детские качели, когда по воскресеньям их запирали на цепь с замком.
— Нет. Это прекратилось несколько лет назад. Субботствующие говорили, что это вызовет лавину перемен. Возможно, они были правы.
Фундаменталистские протестантские церкви веками заправляли жизнью на острове. Говорили, что владелец паба или ресторана, который бросал вызов церкви, вскоре лишался своего дела. Банковские займы и лицензии без лишнего шума отзывали. Власть церкви могла казаться чем-то средневековым только при взгляде с материка. На острове, где некоторые конфессии считали любое развлечение грехом, а попытки подорвать их авторитет — делом дьявола, эта власть была вполне реальной.
— Качели перестали приковывать, но по воскресеньям дети на них все равно не катаются, — продолжал Ганн. — И белье после стирки никто не вывешивает. Разве что в самом городе другие порядки.
Старая школа Фина пряталась за новым спортивным центром. Полицейские проехали здание местного совета Гебридских островов, затем — отель «Сифорт». Напротив выстроились обычные для острова дома из песчаника с остроконечными крышами: смесь старого и нового уродства. Сторновэй никогда не был особенно красивым городом, и время его не исправило. Ганн повернул направо, на Льюис-стрит, где традиционного вида дома стояли бок о бок с пабами и темными магазинчиками, затем — налево, на Черч-стрит, где и находился полицейский участок. Фин заметил, что все названия улиц написаны по-гэльски.
— Кто ведет расследование?
— Команда из Инвернесса. Прилетели на вертолете еще ночью в воскресенье. Старший инспектор, сержант и семь констеблей, а с ними — судебные медики. Они быстро взялись за дело, когда узнали, что случилось.
Полицейский участок располагался в комплексе зданий розового цвета на углу Черч-стрит и Кеннет-стрит, между Залом царства Свидетелей Иеговы и китайским ресторанчиком. Дальше по улице виднелась вывеска «Только для мужчин» — владелец парикмахерской явно пошел против идеи политкорректности. Ганн заехал в ворота и припарковался рядом с белым полицейским фургоном.