И отраженье скрыла рябь.
«Несчастье!» – в горе он вскричал. —
«Куда? Куда она ушла?
Сокрылась ли во тьме глубин?
Теперь остался я один…
Один! Куда ни кинешь взор —
Нет ни души. Зато Амор
Не отступает ни на миг —
О, как меня он утомил!
Пора бы смерть мне даровать…
Жалею я? Чего мне ждать!
Уж лучше скоро умереть,
Чем дальше эту боль терпеть!»
Вдруг видит: снова из воды
Лицо прелестное глядит.
Он улыбнулся, и тотчас
Ему прекрасные уста
Явили сладостный ответ.
Тогда, не в силах утерпеть,
Он поцелуями покрыл
Гладь водную и погрузил
В колодец руки, но персты
Вернулись из воды пусты.
VIII [48]
Тогда Нарцисс стал размышлять:
«Как странно… Деву не поймать:
Она приблизилась ко мне
И вдруг исчезала в глубине.
А не обман ли это чувств?
Конечно же, колодец пуст!
Я полонен ничем иным,
Как отражением моим!» —
Воскликнул он. Однако страсть
Даже теперь не унялась:
Себя жестоко он корит,
Но сердце лишь сильней горит…
Это – безумная любовь
Страданьем разжигает кровь!
Он в замешательстве. Бежать
Прочь от колодца, чтобы встать
На путь разумной жизни, он
Не может, ибо подчинен
Он страсти. И она сильней,
Чем прежде – видно силу ей
Его отчаянье дарит,
Не знает он, как поступить.
Вдруг он застыл, ошеломлен:
Про предсказанье вспомнил он.
«Провидец правду говорил!
Ну как же мог я позабыть
Его слова, которым мать
Моя решила не внимать?
Теперь я знаю наперед:
Ничто уже не принесет
Успокоенья мне, пока
Я жив, теперь наверняка
Я от отчаянья умру.
Какую страшную игру
Ведет Амор – намного злей
Меня изводит: раньше мне,
Пусть ненадолго, пусть на миг,
Случалось муку позабыть,
Ведь сладостью меня питал
Коварный отраженья взгляд.
Теперь я знаю: под водой
Нет никого, теперь игрой
Все обернулось вдруг пустой —
И непрерывной стала боль.
Увы! Мне выпало любить
Фантом, мерцание воды!
И все ж меня сжигает страсть…
Но разве может так терзать
Любовь, когда ее объект
Отсутствует? Конечно, нет!
Ведь эти плечи и лицо,
Что вижу я на глади вод,
Мне самому принадлежат!
Безумец! Я влюблен в себя!
На свете кто-нибудь слыхал
Подобный бред? Как я устал!
Пустое! Ведь глаза закрыть
Мне очень скоро предстоит…
Жаль, кроме моего коня
Тут никого. Так кто меня
Оплачет? Лес здесь да поля…
Поля! Я заклинаю вас:
Пролейте слезы надо мной
И над умершею красой
Шепчите, травы преклонив:
„Здесь упокоился Нарцисс,
На смерть с рожденья обречен,
Смешную гибель встретил он“.
А ты, дремучий древний лес,
Скажи, случалось ли тебе,
Прожившему так много дней,
Любовь подобную моей,
Столь безнадежную, видать?
Молчишь? Не хочешь отвечать?
Клянусь! Я первый и других
Злосчастных не было таких.
А где же боги, что блюдут
Закон и учиняют суд
По справедливости всегда?
Вы, боги, милость даровать
Мне не желаете теперь?
Но разве заслужил я смерть?
А боги… Боги-то глухи!
Увы мне! Ни один из них
Ко мне на помощь не пришел,
Видя мучение мое.
Увы! Впустую я взывал…
Кто „милосердными“ назвал
Таких богов? А может быть,
Они к тому же и слабы?
Всесилие богов и мощь —
Лишь вымысел, ведь мне помочь
Никто из них ничем не смог.
Бессильно сборище богов!
Несчастный! Кто же нашептал
Тебе столь дикие слова?
Не верь ему! О, боги, речь
Безумную простите мне!
Я, как безумец говорил.
Чего я ждал? О чем просил?
Как мог я требовать от вас
Того, что невозможно дать?
Оно и так всегда при мне,
С рожденья, до последних дней.
Так что за страсть меня томит?
Мне одному принадлежит
Все то, чего желаю я!
Откуда боль моя взялась?
Себя желаю самого!
Чего же мне не достает?
О чем же мне богов просить,
Когда мне выпало любить
И быть любимым? Что еще
Мне нужно? Что нам не дает
Быть вместе? Нам? Что значит „мы“?
Не „мы“, а „я“! Здесь нет двоих!
Я даровать любовь прошу?
Кого? Кому мольбу я шлю?
О чем молить, когда любовь
Моя не может мне помочь —
Кто эту муку утолит?
Я сам – объект моей любви!
Нет… Выхода иного нет…
Мне остается умереть.
Оплачет кто? Здесь никого —
Мои друзья ушли давно,
А мать не думает искать.
Что ж, в одиночестве принять
Придется смерть среди лесов.
Но все меня терзает… Что?
Как будто чувствуется мне,
Что ненавистен стал я всем!
Какое чувство! Если мать
Могла меня бы отыскать,
И пролила б потоки слез
Со мною вместе, и волос
Коснулась нежною рукой,
Утихла бы немного боль.
А больше никого и нет,
Кто б захотел прийти ко мне
Оплакать юность и красу…
А как же дева, что в лесу
Ко мне намедни подошла?
Да, верно, и она была
Прекрасна… Дивное лицо,
Омытое потоком слез,
На нежном теле тонкий плащ…
Себя, я помню, назвала
Несчастнейшей и, трепеща,
Любовь молила даровать.
Меня! Несчастная! Теперь
Несчастный – я, кто не хотел
Любовью одарить любовь.
Зачем не слушал нежных слов?
Случись прекрасной деве здесь
Вновь очутиться, мой ответ,
Клянусь, совсем бы был другим —
Немедленно бы подарил
Я сердце ей без лишних слов,
И наважденье бы ушло[49]…
Пускай Амор меня в силки
Поймал, и воле вопреки
Терзает, я бы смог бежать,
Мою перенаправив страсть!
Да-да, когда бы дева вновь
Предстала здесь передо мной,
Неистовый любовный пыл
Я на нее бы обратил!
О, да! Дано воскреснуть мне!»
Однако вскоре помрачнел:
«Глупец! Мне воздадут сполна…
Нет, не появится она».
Едва он это произнес,
Как страшный спазм скрутил его,
И сердце замерло. Потом
Он судорогой сотрясен
Три раза был. Еще удар —
И он утратил речи дар.
IX [50]
Когда Нарцисс открыл глаза,
Что он увидел? Кто стоял,
Глядя растерянно? Данэ!
Не в силах более терпеть,
Она пришла его искать.
Опять одна накидки ткань
Скрывала тела наготу,
А он глядел, но немоту
Не в силах превозмочь, молчал.
О, как он говорить желал!
Случившееся объяснить
Пытаясь, пальцем на родник
Он указал, потом к Данэ
Он повернулся, руки к ней
Он протянул, а слез ручьи
Вниз по щекам его текли.
Потом же слезы он утер
И снова руки к ней простер,
Широко распахнув глаза —
Тут удалось ей разгадать
Его движений скрытый смысл:
Прощения просил Нарцисс!
Молча приблизилась Данэ
К Нарциссу, но в этот момент
Он руки к горлу приложил,
Вздохнул и дух свой испустил.
Данэ в отчаяньи к нему
Прильнула, но лишилась чувств.
Очнувшись, стала обнимать,
И, плача, губы целовать,
Потом чело, потом глаза,
Что покрывала пелена.
«Любимый мой, зачем теперь
Тебя настигла злая смерть?
Я знаю: милость мне явить
Хотел ты, только говорить
Был неспособен… И ответ
Не смог в глазах моих прочесть!
Вместо любви я смерть твою
Нашла. О, горестный союз!
Уст остывающая сласть!
Ужели выпало мне стать
Причиной этой смерти злой?
Безумная! Зачем богов
Просила и зачем достиг
Их слуха мой безумный крик?
И вот он умер! Что теперь?
Умру! Ведь силы нет терпеть!
Пусть мертвой – буду вместе с ним,
Такая смерть милей, чем жизнь».
Юноша мертв. Уже не здесь
Его душа. Недвижен лес,
Безмолвствует листва дубрав.
Когда, остатки сил собрав,
Пыталась приподнять Данэ
Нарцисса, смерть пришла за ней
И за собою увела —
Это Амор Данэ послал
Освобождение от мук…
Конец рассказу моему.
Пусть смерть Нарцисса и Данэ
Напоминаньем служит всем:
Влюбленных следует беречь,
Чтобы несчастье не навлечь.
От переводчика
«Сказание (Лэ) о Нарциссе» написано, подобно большинству средневековых поэм, так называемым «французским восьмисложником», т. е. восьмисложными двустишиями с мужской рифмой. Размер стиха – четырехстопный ямб.
Двустишие – простейшая форма строфы. Ярким примером жанра, построенного на двустишии, является частушка. Александрийский стих, пользовавшийся популярностью в русской поэзии в допушкинскую эпоху, также опирался на двустишие, точнее, на чередование двустиший с мужскими (ударными) и женскими (безударными) окончаниями.
Сложность в передаче французского восьмисложника по-русски связана с ограничением, которое накладывает наличие в оригинале исключительно мужских рифм. В старофранцузском языке подавляющее большинство слов имеет ударные окончания, в русском же это не так. Поэтому неудивительно, что четырехстопный ямб в русской литературе использует обычно чередование мужских и женских окончаний (вспомним «Домик в Коломне» Пушкина). Можно сделать и более общее наблюдение: число русских стихов, состоящих из одних только «мужских строк», невелико.
Несмотря на вышесказанное, сохранение ударных окончаний при переводе «французского восьмисложника» необычайно важно, т. к. использование чередования двух типов рифм существенно меняет мелодику, разжижает стих и вызывает призрак четверостишия (что привносит ненужные ассоциации с русским девятнадцатым веком). Однако именно чередование, построенное по принципу «две мужские строки, две женские», использует большинство переводчиков старофранцузских поэм. Исключение составляют переводы, в которых фрагменты, строящиеся исключительно на мужских рифмах, чередуются с фрагментами, состоящими из рифм женских (так поступил, например, Ю. Б. Корнеев в переводе «Романа о Тристане»). Переводы, выполненные исключительно мужскими рифмами, мне не известны.