Всякий, впервые попадавший сюда, на правый берег, с удовлетворением отмечал эти бесспорно выгодные стороны плацдарма. Экое, невольно думалось, раздолье для артиллеристов, для саперов, для хозяйственных взводов. Хватало удобных мест и для штабных землянок, и для позиций минометных батарей, и для батальонных кухонь… Повара, готовя огневые щи, могли не опасаться, что заискрит труба, — настолько глубок лесистый, приречный овраг.
И все же… и все же какая цена всем этим удобствам сейчас, когда, кажется, сам ветер приносит сюда такое бодрящее дыхание давно жданных великих событий!
— На мою думку, так, — размышлял вслух Нечипуренко, не забывая поспевать своей ложкой за ложками товарищей, опорожнявших котелки, — на мою думку, дело теперь у Гитлера — гробовая доска, ноль без палочки, а одним словом — швах. Ну, соображайте сами, бывало окружали и нас. Мне это, сами знаете, лучше других известно, месяц белорусскими лесами и болотами из окружения выходил, так то ж все одна забава!
Нечипуренко смотрел на товарищей таким яснее ясного, без какой-либо тени, взглядом, словно и в самом деле все пережитое им в окружении — непрерывное ожидание неравной встречи с врагом, ночи на снегу, студень из лишайника — теперь, оставшись позади, казалось детской игрой.
— А тут же другое дело, за тридевять земель от своих границ — хлоп — и закрылась ловушка, а в ней сотни тысяч и им ни туда, ни сюда хода нет. Швах, полный швах, братцы!
— Эге, Нечипуренко готовится весняну сивбу уже дома встречать, — пошутил Вернигора.
— А что? Думаешь, у него таких армий, как та, которая под Сталинградом накрылась, хоть отбавляй, считать не пересчитать? А не слышал, что вчера старший лейтенант говорил?
— Да ничего я не думаю. Я понимаю, що тебе треба швыдше…
— Почему именно ему? — переспросил Бабаджян.
— Ну как же, ему домой, мабуть, месяц ехать!
— Правильно, это ж Дальний Восток… Мне потом еще и на лошадях километров двести трястись.
— Вот я и говорю, что тебе треба всех скорей, бо пока приедешь с фронта, уже и обмолотятся.
Добродушное подтрунивание Вернигоренко, видимо, было приятно Нечипуренко. Как-никак оно сладко бередило сердца напоминаниями о родном доме, о Приморье, в лесах которого стояли беленькие, совсем как где-либо на Полтавщине, хатки Ново-Криничного села. Туда еще в прошлом столетии вместе с другими переселенцами приехала с Украины на новые земли семья Нечипуренко, там он работал последние годы избачом.
Были приятны эти напоминания и всем остальным, Исхаков то и дело косил смеющимся темным глазом в сторону разговорившихся. Мерно работая ложкой, Скворцов со стариковской хитринкой поддакивал то Вернигоре, то Нечипуренко — пусть, коль охотка, раззадорятся ребята, веселей будет. Лишь один Грудинин, низко наклонившись над котелком, чтобы прикрыть его от дождя, ел молча, не поднимал головы. Но вот он отвалился от котелка, сдвинул на затылок ушанку, изнеможенно вытер рукавом шинели запотевший высокий лоб.
— Людишек маловато, — неожиданно, вслух подытожил он свои размышления и окинул всех своим чуть застенчивым взглядом. — Людишек, говорю, у нас пока маловато. Вот хоть бы и в нашем взводе — сколько? — Грудинин вскинул два растопыренных рогулькой длинных, тонких пальца, — раз… два! и обчелся. Так и в других. Четыре месяца плацдарм удерживать нелегко. А, конечно, будь побольше людишек, разве не добавили бы немцу сейчас и мы? С нашего правого бока оно бы ладно вышло.
— Да уж добавили бы! — с ожесточением разделывая крепкими зубами мосол, согласился Злобин. Исчерна-смуглый, угреватый, он крутнул пожелтевшими белками глаз в сторону Грудинина. — Верно говоришь, Василий, для того мы здесь и стали… Дождемся!
С мнением Грудинина обычно во взводе считались. Ивановский текстильщик, он много лет проработал на большой мануфактуре гравером. Именно Грудинин, если к нему обращались, мог найти в своей объемистой вещевой сумке газету со стихами любимого всем фронтом поэта; мог вырезать на крышке плексиглассового портсигара такой затейливый рисунок, что хоть посылай в музей, и смастерить такую зажигалку, на которой остановит любопытный, изумленный взгляд и сам генерал; мог вставить при чтении очередной сводки такое меткое замечание, что к нему прислушается и командир.
— Ясное дело, дождемся. Я про это Нечипуренко и говорю, — вновь вернулся к своей мысли Вернигора. — Ему еще богато зароблять придется, чтоб домой не в задних повернуться!
— Не больше, чем тебе… я кое-что заработал еще и в прошлом году.
— Да то, шо ты тогда заробыв, то в лесу осталось, — недвусмысленно намекнул Вернигора на то, что Нечипуренко во время окружения вынужден был зарыть документы.
— Я как-никак еще тогда старшиной был.
— Э-э! — Вернигора выразительно прищурился на солдатские погоны товарища и махнул рукой.
— Вот тебе и э-э… Подожди, копии документов давно запрошены.
Может быть, и еще бы продолжалось это незлое препирательство, но его прервал раздавшийся с левого крыла окопа громкий зов:
— Скворцов!
— Я! — откликнулся красноармеец.
К сидевшим торопливо подошел Петр Шкодин, тоже боец первого взвода, но выполнявший в эти дни обязанности связного у командира роты.
— Скворцов, молнией к комбату!
— Да какой же он тебе Скворцов? — изумился Верни-гора, глянув на мальчишеское, покрасневшее от быстрой ходьбы лицо Пети.
— А кто же он мне?
— Папаша, Андрей Аркадьевич, вот кто, а ты — Скворцов… та ще — молнией!..
— Это уж извините, товарищ Вернигоренко, действую и обращаюсь точно по уставу.
Не только эта с пылкой строптивостью произнесенная реплика, а и весь вид Пети как бы говорил: нет, меня с толку никому не сбить, и не пытайтесь, свое дело знаю. Что из того, что мне всего восемнадцать лет! А у кого другого так начищена и так горит пряжка ремня, как у меня? У кого еще так точно, по-уставному, подшит отутюженный, сверкающий белизной воротничок? На ком еще так ловко заправлена и так молодецки сидит шинель, хотя и выдал ее старшина — ну и несочувственный человек! — из числа обмундирования, бывшего в употреблении?
— Ну, смотрите, яке ж маленьке, а петушится, — с прежним изумлением проговорил Вернигора. Шкодин метнул на него потемневший гневный взгляд и вновь повторил еще официальное:
— Гвардии красноармеец Скворцов, вас ждет командир батальона.
— Да иду, иду, Петро.
Поднялся с корточек, окончив есть, и Болтушкин, за ним остальные. Кто-то, или Скворцов или Нечипуренко — оба они были одинаково высокого роста, — потягиваясь, чтобы размять затекшее тело, очевидно, приподнял голову над бруствером окопа. Взвизгнули пули: одна, другая, третья… послышалась короткая пулеметная очередь, и мелкие комья мерзлой земли взметнулись над бруствером.
— Ишь, сволочи, так и норовят какую-нибудь пакость сделать, — выругался Скворцов.
— Да это ж они похоронный салют по своей шестой армии отдают.
— Ага, смотри, чтоб тебе цим салютом голову не зацепило… а то как раз на жнива попадешь, — проговорил Вернигора в ответ на эту чрезмерно восхищенную реплику Нечипуренко и вразвалку направился к своей нише.
Он как угадал. Вслед за разрозненными ружейными выстрелами послышался глуховатый орудийный залп, и снаряды, словно бы мощным компрессором нагнетая и уплотняя воздух, зашумели над головами и разорвались чуть позади окопов.
Гитлеровцы сегодня решили вновь попытаться сбить клин, которым участок батальона выдвигался на плацдарме. Второй залп, третий…
Вырвавшись из сотни стволов, сталь и тротил забуйствовали на прибрежной полосе, сметая проволочные заграждения, вызывая при близких разрывах ощущение тошноты и удушья. В начавшуюся оттепель каждый снаряд бил по земле, будто по живому, и она, зыбкая, еще не успевшая промерзнуть, откликалась взъяренным, глубинным гудом.
Понимая, что вот-вот гитлеровцы поднимутся в атаку, и Скворцов, вызванный к комбату, и Исхаков, собравшийся в обогревалку, и Шкодин теперь остались в окопах. В трех шагах от Исхакова втиснулся в нишу Злобин. Он что-то крикнул Исхакову, но разорвавшийся неподалеку снаряд заглушил восклицание, и лишь по движению губ Злобина, по его усмешке красноармеец догадался: вот, мол, теперь обогреешься!
Гитлеровцы выскочили из своих окопов, подбадривая себя покрикиванием, бесприцельными выстрелами на ходу. На флангах заговорили вражеские пулеметы. Их густые очереди мешали красноармейцам поднять голову над бруствером и вести огонь. Но за три месяца пребывания на плацдарме все они уже обжили свое место, приноровились к каждой не заметенной снегом былинке, к каждой кочке и камешку впереди себя. Вернигора, что ни вечер выползавший из окопа, чтобы расчистить от наметов снега свой сектор обстрела и поправить рогульки для ночной стрельбы, всматривался в подбегавших гитлеровцев, нетерпеливо ожидал команды открыть огонь. Грудинин тонкими почерневшими пальцами перебирал в нише выложенные из подсумков патроны, словно искал среди них самые ему нужные. Скворцов то с силой двигал плечами, то согревал дыханием озябшие руки, чтобы было ловчее работать затвором.
Большинству красноармейцев первого взвода уже не раз приходилось встречать атаки немцев. Не раз уже они испытывали острое, леденящее чувство смертельной опасности. Не раз приходилось вступать в единоборство с врагом, в единоборство, в котором побеждала большая воля, большая ненависть, большая любовь. Но, странное дело, хотя сейчас так же, как и в прошлом, каждый из тысячи пролетавших осколков и каждая даже шальная пуля могли в любую минуту оборвать жизнь, ощущение опасности было не таким тягостным, словно бы ослабло. Казалось, что на стороне сидевших в окопах, помимо полковой и дивизионной артиллерии, помимо притаившихся в оврагах минометных батарей, стояла еще неизмеримо более грозная сила. И пусть она была незримой, отдаленной сотнями километров степей и дорог, все равно эта сила — сила сталинградских армий, в гигантском междуречье громивших гитлеровцев, — создавала перевес, превосходство и здесь. Это знали сидевшие в окопах, а знал ли это враг?