А когда часом позже, побывав в обогревалке, Скворцов вернулся во взвод и встретил Болтушкина встретил его участливый взгляд — такой же, как у командира батальона, Андрей Аркадьевич ощутил уже не обиду, а глухое раздражение. «Да что они меня полным стариком считают, что ли?..»
— Эх, Александр Павлович, по всему видно, на ножах ты был с сельсоветчиками, здорово они тебя гоняли.
— Почему так думаешь?
— Да сам же понимаешь, у тебя в первом взводе один председатель сельсовета попался, и то хотел ты его выжить, да не удалось, милый мой, не удалось. Я бы до самого Кондрата Васильевича дошел с жалобой.
Болтушкин рассмеялся, поняв, что Скворцов догадывается обо всем.
— Ну, это тебе не помогло бы. Разве в ординарцы к нему угодил бы, — напомнил Болтушкин о том, что Билютин, командир полка, также участник еще первой мировой войны, однажды предлагал своему однокашнику Скворцову эту должность.
— Вот бы ты обрадовался! — съязвил Скворцов.
— Да по мне хоть до конца войны рядом, плечо о плечо пройдем. Не в том дело, Андрей Аркадьевич.
— А в чем же?
— Легче тебе там было бы…
— Тьфу! — сплюнул Скворцов, второй раз за день услышав это слово. — Сговорились, что ли? Ладно — я незлобивый, получай письмо. Даже не успел глянуть — откуда. Жинка, наверное?.. И Злобину весточка, и Нечипуренко… А тебе, Василий, что-то опять, друг, нет… — догадался Скворцов, чье именно дыхание затеплилось у него на щеке. Это Грудинин приподнялся на носках сапог и сзади, через плечо Скворцова, следил за разбираемой им почтой.
— Не забывает Ивановна моя, — улыбнулся Болтушкин, беря самодельный, клеенный из газеты конверт и не торопясь его разрывать. Морщины, сбегавшие со лба, со скул к узкой сухой переносице, белесые брови, также почти сходившиеся в одну чуть изогнутую у переносицы линию, всегда придавали Болтушкину углубленный, сосредоточенный вид. Впечатление этой сосредоточенности еще более подчеркивали глаза — светлосерые, словно бы чуть выцветшие, какие так свойственны тем, кто родился и вырастал под скупым на краски небом севера. Но сейчас морщины словно бы разбежались, взгляд потеплел, заискрился доброй улыбкой. Плохо гнувшимися на морозе пальцами Александр Павлович не спеша раскрыл конверт, стал вынимать письмо, из конверта упала на дно окопа какая-то ниточка.
— О! Это ж, мабуть, какой-то женский наговор нашему помкомвзводу, — удивился Вернигора, поднимая льняную нитку с несколькими завязанными на ней узелками. Болтушкин, и сам пока не понимавший смысла присланного сюрприза, читал письмо и вдруг широко и счастливо заулыбался.
— Вот здорово придумала Саша. Не надо и фотографий!.. Это ж потомство, детишки мои, — говорил он, распутывая и рассматривая ниточку. — Я у нее в каждом письме спрашиваю, как там дети подрастают? Так вот она мне и ответила… Ну это, конечно, Галина, ей уже двенадцатый год, — Болтушкин, примеряя нитку на себе, спустил ее по шинели и изумленно посмотрел сверху вниз: верхний узелок оказался почти у могучего, крепкого плеча. — Вот это быстро растет девчурка!.. А Бронислав — смотрите-ка… уже выше пояса. Ну, а Генка совсем малыш, только-только над сапогом поднялся.
Приценивающимися взглядами добрая половина первого взвода рассматривала льняную, выпряденную, очевидно, домашней прялкой ниточку, сопровождая свои наблюдения добродушными замечаниями.
— Ну и навязал же ты, Александр Павлович, со своей Ивановной узелков. Сразу и не разобраться, — искренне восхитился Нечипуренко.
— Да уж немало. Смотрите, вон и четвертый внизу…
— Это Шурка, самый меньший. Я когда на фронт уходил, он еще по полу ползал. А сейчас, ишь, тоже подрос.
— А не беспокоишься, Павлович, коль она у тебя такая охочая насчет узелков, без тебя какого-нибудь не завяжет? — подмигнул Скворцов, желая хоть этим вопросом досадить помкомвзводу за перенесенное сегодня волнение.
— Нет уж, не беспокоюсь, — ответил Болтушкин коротко, со спокойной, внушающей веру убежденностью.
— А вот Грудинин переживает, — со смешком заметил Злобин.
Грудинин вспыхнул, зарделся и словно бы онемел — таким неожиданным был переход от подтрунивания над Болтушкиным к подтруниванию над ним. Ну да сам же и был в этом виноват. Как-то не сдержался и, сумерничая в обогревалке, рассказал Вернигоре и Злобину о своей сердечной беде, о Вале, о том неясном, что осталось между ними.
С Валей, работавшей на той же текстильной фабрике, где и он, Грудинин познакомился в клубе. Он занимался здесь в изостудии, Валя — в драматическом кружке. Оба понравились друг другу и за год до войны расписались. Как крепко полюбили они? «Крепко», — думал о себе Грудинин, вспоминая, как появилась в нем ревность — эта спутница настоящей любви. Грудинину казалось, что Валя иной раз беспричинно долго задерживается на репетициях, что слишком уж приветлива с одним из кружковцев, издавна выступавшим на сцене в первых ролях. Странным казалось, что Валя не допускала и мысли о ребенке, не хотела его. И не раз, думая обо всем этом, Грудинин приходил к выводу, что за год так и не возникла между ними та душевная близость, которая даже разных и внешностью и характером людей делает все-таки похожими друг на друга, немыслимыми друг без друга. Правда, прощались, когда уходил на фронт, с пылкими клятвами, с горячими напутствиями, но сомнения остались или, вернее, пробудились вновь. Получал письма, по нескольку раз перечитывал их и не угадывал за их строками ничего, настолько еще мало он и Валя знали друг друга. А в последнее время и писем не стало. Да и что письма? Насколько меньше говорили они, чем вот эта простенькая и сказочная ниточка, связавшая навек две человеческие судьбы. Во взводе знали о переживаниях Грудинина и старались не бередить их. А вот сегодня не сдержались, пришлось к слову, и подшутили.
— Бросьте парня разыгрывать, — строго сказал Болтушкин, снова становясь сосредоточенным и собранным. Нитку он бережно спрятал в конверт и затем в боковой карман шинели. — Давайте-ка по местам, командир роты идет.
IV
Леонов, видимо, пришел с чем-то важным. Солдаты следили, как он, отозвав в сторону помкомвзвода, долго что-то объяснял, кивком головы или осторожным жестом руки указывал на местность, лежавшую перед окопом.
Чуть снижаясь с прибрежной возвышенности, что делало позиции гвардейцев намного выгоднее по сравнению с позициями противника, стелилась в сторону вражеских траншей заснеженная степь. Ветер кое-где выдул снег, и эти места темнели, точно разводья в море. Слегка волнистая равнина тянулась вдаль, будто и в самом деле раздольные морские просторы. Чуть приподнятые над ней колья беспорядочно поставленных проволочных заграждений и артиллерийские реперы с подвязанными пучками соломы казались на этом величавом просторе жалкими, утлыми снастями кораблей, легко, шутя разметанных шквалом. А вон там виднеются и выброшенные могучим прибоем, окутанные серозеленой тиной трупы. Кто раскинулся навзничь, кто ткнулся в землю боком, кто сбился в предсмертной агонии комком — кого и как гневно кинула наземь крутая, не охочая до шуток волна. После неудачной атаки немцы еще не успели убрать погибших, и их лежало особенно много против окопов первого взвода, куда немцы нацеливали острие утренней атаки.
Что привлекло сейчас внимание Леонова на этом поле боя?
— Может быть, скоро начнем и мы, братцы? — оживленно воскликнул Злобин, думая о предстоящем наступлении.
— Да уж, пожалуй, скоро, — проговорил Скворцов, вспоминая то, что ему пришлось заметить, будучи в тылу батальона. — Артиллеристы на плацдарме так и снуют, да и саперы на реке топориками чаще стали постукивать.
— Эх, языка бы сейчас хорошего, чтобы все их карты раскрыть.
— Карта у них сейчас известная… крепко битая, по-сталинградски.
— А думаете, они знают про Сталинград? Им Геббельс такую слюну пустит, набрешет такое, что только уши распускай.
— Не могут не узнать… все равно должны узнать.
— Когда мы по потылице им дамо, тогда до них дойдет… це вже я знаю, факт.
Леонов пошел дальше в окопы второго взвода. Болтушкин вернулся к солдатам. Все с нетерпеливым ожиданием смотрели на старшину. Он сообщил, что сегодня через окопы первого взвода пойдут в ночной поиск полковые разведчики. Надо быть готовыми в случае чего поддержать их, прикрыть огнем.
…Зимний день угасал быстро. В пять часов вечера уже стемнело, к тому же появился туман, и редкие ракеты фашистов не освещали ничего, а словно бы плавали в воздухе огромными, тускломолочными шарами. Лишь порой они отбрасывали трепетные отблески, да и то не вниз, а вверх, в хмурое небо.
Время для поиска было самое подходящее, тем более что после недавней атаки гитлеровцы наверняка еще не заминировали проходы к своим окопам, намереваясь ночью выслать санитаров и подобрать убитых.
Четверо разведчиков очутились в первом взводе как-то незаметно и неожиданно для всех, будто все время укрывались здесь же, в нишах. И хотя окопы для них были чужими — не они их отрыли, держали они себя здесь по-хозяйски, бесцеремонно, с нагловатой важностью, как порой держит себя молодой мастер, собираясь показать своим еще более молодым подмастерьям настоящий, высокий класс работы.
Разведчик с неразличимым в темноте лицом подошел к ячейке, где стоял Вернигора, скользнул быстрым лучиком фонарика по высокой гладкой стенке окопа, презрительно проговорил:
— Эх, а еще, наверное, наступать собираешься?! Из окопа и не вылезть.
— Не учи, ще молодый, — обиделся Вернигора.
— Молодый! Сказано — пехота!.. Дай лопату, — повелительно произнес разведчик и быстро, несколькими ударами лопаты, вырубил в глинистом грунте стенки несколько ступенек.
— Вот тебе и дорога на Украину.
Слева чей-то густой и еще более властный глос тихо спросил:
— Романов, полотенце взял?
— Позабыл, виноват, товарищ сержант, — смутился разведчик, стоявший рядом с Вернигорой.
— Раззява. Что же, портянку снимешь, что ли?
— Можно и портянку, товарищ сержант.