Вообще если допустить в принципе, что можно убить живое существо потому, что оно кому-то или чему-то мешает… Или потому, что другому его хочется съесть…
Внезапная мысль:
…точь-в-точь как выращивают и обучают молодых людей, чтобы они потом на фронтах — тех же бойнях — убивали друг друга, так как, видите ли, русские мешают немцам — немцы мешают французам — китайцы мешают японцам, — так давайте все передушим друг друга, чтоб уж никто никому не мешал.
Вот его сына убили на войне, его товарищей расстреляли (его сын и его товарищи кому-то мешали), а он сегодня задушил синюю муху, а завтра хлопнет по башне заведующего кафедрой. Честное слово, этот профессор мешает ему в тысячу раз больше жить и работать, чем синяя муха.
Вот какие неожиданные идеи пришли в голову Иоанну Синемухову на смену размышлениям о разумной дисциплине — ведущей идее мира.
Он неожиданно заорал благим матом:
— К чёртовой бабушке все идеи! Отныне я больше не философствую. Я становлюсь синей мухой, которая так любила жизнь, и которую я убил. Теперь я буду на всё смотреть просто, как синяя муха… Эти страшные бредовые идеи сделали из меня преступника. Нет права на убийство. Нет ни одного оправдания. Оправдываться умеет всякий.
«В голове каждого здорового человека происходит регулярная смена тех или иных идей, которые следуют одна за другой, как вереница бредней».
Иоанн Синемухов вновь прочел это признание Тристрама Шенди несколько дней спустя после убийства синей мухи. Теперь он как новообращенный подыскивал себе евангелие по сердцу и плечу.
Все что-то утаивали, приберегали на всякий излучай, а, может быть, у них и мозги были подобны дымовой вертушке непрочищенной, в которой мысли гудели, как ветер, но он все их сбыл с рук, так же, как бредни о справедливых убийствах, благородных темницах, санаторных каторгах, рабской свободе, лакейской критике и тошнотворном счастье.
С той поры философ Иоанн Синемухов жил, как синяя муха в свой предсмертный час.
Очистка ума — дело гораздо более сложное, чем очистка совести.
Совесть податлива. Она охотно идет на любые сделки, покладиста и не очень разборчива. В душе она присутствует только формально, как почетный президиум на торжественном собрании. Другое — ум. С ним поладить трудно. Он упрям, не выносит лести, неподкупен, справедлив до жестокости. Он не знает снисхождения, как геометрическая фигура. Даже самый незначительный ум всё же велик и чудесен. Недаром должны были пройти миллионы лет, пока в мозгу питекантропа мог образоваться самый маленький ум, примитивный как вздох, однако уже способный поддаться соблазну Змия.
Поэтому Иоанн Синемухов довольно скоро очистил свою совесть торжественным обетом, что отныне будет прост и не лукав, как синяя муха, не пожелает зла ближнему и не сделает его. Для этого, правда, ему пришлось совершить ряд поступков, требовавших волевого напряжения. Но тут разум оказался его надежным помощником, а не коварным другом, как на следующем этапе, когда Синемухов попытался проделать с ним ту же манипуляцию, что и со своей совестью.
Некоторые из его бывших цитатно-твердокаменных единомышленников утверждали, что трудность очистки разума от мусора и заблуждений заключается в том, что он защищен от постороннего вторжения бастионами убеждений.
Иоанн Синемухов потратил немало времени для проверки этого положения опытным путем как на себе, так и на других, и вскоре убедился в том, что бастионы эти, названные убеждениями, в действительности являются заслонами, сквозь которые почти никогда не могут проникнуть никакие подлинные убеждения, обычно недолговечные, закономерно изменчивые. Эти же были обыкновенным камуфляжем, за которым хранился всякий мусор, выдававшийся его владельцами за драгоценные сокровища.
Иоанн Синемухов, — кстати, по паспорту Иван Иванович Синебрюхов, уроженец Орла, пятидесяти лет от роду, профессор, один сын убит на войне, второй — двадцати лет, студент кинематографического института, жена Евлалия Петровна, сорока лет с хвостиком, хвостику тоже девять лет, в меру сварлива, домашняя работница Катя, девятнадцати лет, неполное среднее образование, не переносит идиотизма деревенской жизни, дочь бригадира шабашников, соблазненная студентом-кинематографистом во время командировки в колхоз на съемки, — канитель продолжается… — Так вот, Иоанн Синемухов, как он теперь подписывался, — впрочем, его новый труд, подписанный этим именем, еще не стал евангелием от Иоанна, — так вот, Иоанн Синемухов, кстати, он вовсе не претендовал на роль Иоанна Предтечи, не желал, чтобы голова его была преподнесена на блюде даже Саломее, хотя и претендовал на роль пророка, после убийства синей мухи, но сугубо прозаическую…
Так вот Иоанн Синемухов, изобретя множество разных пророчеств, хотел проложить дорогу к людям, — а ведь это самое трудное на свете, — и меньше всего это умеют делать пророки…
Задумав сделаться простым, жизнерадостным, целеустремленным и незлобивым, как убитая им синяя муха в предсмертный час, и желая, прежде всего, очистить свою совесть и разум… — но накопилось уж очень много придаточных предложений, и я никак не могу подойти к главному, да и сформулировать его трудно. Однако я надеюсь, что вам уже ясно, в чем дело.
ПРОСТОТА, КОТОРАЯ ХУЖЕ ВОРОВСТВА
Самое примечательное, что захватывало сейчас Ивана Ивановича, когда он во всех деталях восстанавливал в своем воображении предсмертный час синей мухи, это была ее явно выраженная и ярко проявленная свобода воли.
В этой пламенной любви синей мухи к свободе он теперь видел не только мужество, но и героизм, потому что она не могла не заметить, как он гонялся за нею, стремясь во что бы то ни стало изгнать из своего кабинета, который, должно быть, казался ей обетованной землей, раем, а левкои на окне источали аромат древопознания. Пусть у нее было неправильное представление о мире, но разве у него и других оно правильное? Ведь он тоже представлял себе раньше институт философии, книгу, которую он напишет, уютную квартиру, жену — подругу и спутницу, сына, продолжателя его дела, — а что оказалось в действительности? Да и существует ли не то, что рай, а объективная действительность, одинаковая хотя бы для двух мыслящих людей? Говорят, белый свет, а почему он белый, а, может быть, черный? Красный? Или серо-буро-малиновый?
Он даже подскочил от удивления, найдя, наконец, уже не гипотетическую, а точную причину происхождения идеализма. Конечно, пифагорейцы, схоласты, томисты, прагматисты — не идиоты или дети, не могут думать, что не существует объективного мира, и будто он не очень хитроумная комбинация философствующих иезуитов. Они просто деловые люди и понимают, с чем имеют дело. У каждого свой мир, тот, который он себе представляет, тот, из которого можно извлечь пользу, приспособить к своим интересам, а если не удастся, самому приспособиться к более удачливым. Поэтому идеалисты считают тщетными все коллективные потуги человечества. Каждый человек — гражданин неповторимого своего мира, конкурент прочим. И не может быть общих интересов или одинаковых стремлений — в мире каждого человека свои законы, свои цели, свое счастье. Единственное благо, равноценное для всех, это — свобода действий, независимость, как у диких зверей, которых потому и называют дикими что они не желают покориться человеку и быть им съеденными, а предпочитают сами съесть человекообразных тварей.
Он, Иоанн Синемухов, чтобы приобрести благоденствие, написав трактат о разумной дисциплине, пока убил синюю муху, другие убивают миллионы людей. Но кому нужен его трактат, да и эта хваленая разумная дисциплина, которая по сути дела — известная теория о согласии большинства жить для блага немногих, то есть добровольно уступить им все прелести жизни во имя будущего, которого они не увидят, и которое вообще вряд ли будет?
И даже если существуют такие люди, то он, Иоанн Синемухов, уже им не верит. Они хотят его поймать так же, как он поймал синюю муху, которую, как фальшивый гуманист, сначала изгнал из рая, а потом загнал в ад.
Равенство возможностей и судьбы — для людей, коней, собак и мух!
Так думал Иоанн Синемухов в эти решающие дни.
В развернувшихся событиях, кроме уже известных вам лиц, приняли участие товарищи Ивана Ивановича по институту — Акациев, Дубов и Осиноватый. Все они были ровесники, всех звали одинаково — Иван Иванович. Все трое обладали примерно одинаковой наружностью, более или менее плотные, с умеренными животиками, солидной плешью, стыдливо прикрытой зачесами жидких волос, одинаковыми взглядами, идеями, окладами, положением в обществе… Все, как они сами говорили, были рядовыми членами партии. Но характеры при всем том были у них настолько различными, что по звучанию речи можно было догадаться, кто из них говорит. У Дубова был характер неукротимо-положительный и устойчивый, как у эталона, хранящегося в палате мер и весов. У Акациева — порывисто-восторженный, но не опасный ни для общества, ни для него, поскольку эта черта не проявлялась в самостоятельном творчестве, а лишь в упоительном и самозабвенном цитировании текстов, которые Дубов произносил в оптимистически-назидательном тоне, а Осиноватый — трепеща и припадая, как лист, напоминающий его фамилию.
Их ученая деятельность состояла только в выуживании цитат, их засолке, хранении, а также в комментировании и в отдельных случаях — в смаковании цитированного текста на страх врагам, подобно тому, как человек высасывает мозговые кости под аккомпанемент враждебного и завистливого урчания псов и котов. Высказывание самостоятельных мыслей они считали выходками ревизионистов и нигилистов.
Впоследствии, став изменником, как его назвали столпы, Иоанн Синемухов ядовито писал:
«Эти философы, клявшиеся на каждом шагу Марксом, как правоверные — бородой Магомета, твердившие, как попугаи, что марксизм не догма, а руководство к действию, доказали на практике, что их марксизм — каменная скрижаль, руководство к бездействию или к злодейству».