Я словно вернулся в детство, когда меня водили за руку. Идти и впрямь стало легче, настолько легче, что я порадовался тому, как укрепились мои ноги, пока не взглянул вниз и не увидел, какие они прозрачные. Наверно, и чувства мои обострились только потому, что учитель был со мной. Я различал новые запахи, крохотные цветы в траве, оленя за деревьями. К учителю подошла пантера и потерлась, громко мурлыкая, об его ногу.
Видели мы и призраков. Самым жалким из них была одна женщина, прямо противоположная той, с единорогами. Она как будто и не понимала, что просвечивает насквозь. Сперва я никак не мог догадаться, что она делает, зачем так извивается всем своим почти невидимым телом и так гримасничает призрачно-серым лицом. Потом до меня дошло, что она, как это ни странно, пытается обольстить кого-нибудь из духов. По-видимому, она и не знала, что бывает другой вид общения. Наконец, она кинула: «Ну и кретины!..», и побрела к автобусу.
Я спросил учителя про единорогов.
– Может, и помогло, – ответил он. – Ты прав – он хотел ее напугать, – не потому, что страх полезен (он вреден), а потому, что она без этого не могла и на секунду забыть о себе.
Встретили мы и призраков, которые явились лишь затем, чтобы поведать об аде. Таких было больше всего. Одни (наверно, из нас, преподавателей) собирались читать тут лекции и привезли массу карточек, карт и таблиц, а один – даже диапозитивы. Другие припасли анекдоты о знаменитостях, которых они повстречали там, внизу. Третьи, самые многочисленные, просто считали, что они выше здешних, потому что много перенесли. Все были заняты собой и о здешней жизни слушать не хотели. Они никому не давали сказать ни слова, а убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.
Как оказалось, их желание порассказать об аде – только разновидность желания расширить ад, перенести его сюда, на небо. Были тут призраки важные, призывающие блаженных вырваться на волю из душной тюрьмы. Были призраки деловитые, предлагавшие перекрыть реку, срубить деревья, перебить зверей, построить железную дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, вереск и мох. Были призраки-материалисты, сообщавшие, что загробной жизни нет, а здесь – одни миражи. Были и простые старомодные приведения, пытавшиеся хоть кого-нибудь напугать. Я удивился, но учитель объяснил мне, что и на земле многие пугают, чтобы самим не пугаться.
Видел я и совсем удивительных призраков, которые, одолели огромные расстояния до остановки только для того, чтобы сообщить, как они презирают радость. И не то перетерпишь, лишь бы сказать в лицо этим ханжам, этим святошам, этим чистюлям, этим слюнтяям, этим барам, как им на них наплевать!
– Как же они сюда проникли? – спросил я.
– Именно такие нередко остаются, – отвечал учитель. – Те, кто ненавидит добро, ближе к нему, чем те, кто о нем не думает, или те, кто считает, что оно у них в кармане.
– Эй, гляди! – сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за ними, как встретились еще один призрак и светлый дух. Сперва мне показалось, что призрака я вроде бы знаю; но потом я понял, что я просто видел на земле его фотографии. Он был знаменитым художником.
– Господи! – воскликнул он оглядевшись.
– Ты хочешь о чем-то Его попросить? – сказал Дух.
– То есть как это? – не понял Призрак.
– Ты же Его позвал.
– А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: «Черт!»... или что-нибудь такое. В общем... ну, сами понимаете... хорошо бы это всё написать.
– Ты сперва погляди.
– Что, у вас писать не разрешают?
– Нет, пожалуйста, только сперва надо посмотреть.
– Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!
Дух покачал головой, сверкая волосами.
– Тут это ни к чему, – сказал он.
– В каком смысле? – спросил Призрак.
– Когда ты писал на земле – верней, когда ты начинал писать – ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась картина, их видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о нам, мы его видим.
– Значит у вас писать незачем?
– Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами поделиться. А сейчас – рано. Сейчас – гляди.
Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:
– Очень буду рад...
– Что же, идем, – сказал Дух. – обопрись на мою руку.
– А мне скоро разрешат писать? – спросил Призрак.
Дух засмеялся.
– Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удастся, – сказал он.
– То есть как?
– Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего не увидишь.
– А для чего еще художнику смотреть?
– Ты забыл, – сказал Дух, – Ты сам начал не с этого. Твоей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать его другим.
– Ах, когда это было! – отмахнулся Призрак. – С тех пор я вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня интересует живопись сама по себе.
– Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать, каждые поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь, никто и не останавливается на искусстве для искусства. Потом уже любят одного себя, одну свою славу.
– Кто-кто, а я... – обиделся Призрак.
– Вот и хорошо, – сказал Дух. – Мало кто из нас мог это сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет наш источник.
– Какой источник?
– Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него напьешься, забываешь, ты написал картину или не ты. Просто радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешься.
– Великолепно... – откликнулся Призрак без должного пыла.
– Что ж, идем, – сказал Дух, и они прошли несколько шагов.
– Встречу интересных людей... – сказал Призрак как бы про себя.
– Да, – сказал Дух, – тут все интересны друг другу.
– М-м... я собственно... я имел в виду наших. Увижу я Клода? Увижу Сезанна? Увижу...
– Наверное, если они у нас.
– А вы что ж, не знаете?
– Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь?.. Нас, художников, тут много.
– Они не просто художники! Они знаменитости.
– Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас, все – во славе.
– Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?
– Все известные. Всех знает, всех помнит, всех узнает Единственный, Кто судит верно.
– А, да, в этом смысле, – совсем опечалился Призрак.
– Идем, идем, – сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы упирался.
– Что ж, наша награда – слава среди потомков, – проговорил Призрак.
– Ты что, не знаешь? – удивился Дух.
– О чем?
– О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?
– То есть как?! – и Призрак вырвал руку. – Значит, эти чертовы неорегионалисты взяли верх?
– Ну, конечно! – радостно ответил Дух. – Ни за твою, ни за мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.
– Пустите меня! – возопил Призрак. – В конце концов у меня есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу манифест. Мы начнем издавать газету! Пустите, мне не до шуток!
И, не слушая Духа, Призрак исчез.
Слышали мы и такой разговор.
– Нет, нет, об этом и речи быть не может! – говорила еще одна призрачная дама светлой женщине, – И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христианка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше...
– Ты его простила, – начала женщина, – значит...
– Простила как христианка, – уточнила еще раз дама. – Но есть вещи, которых забыть нельзя.
– Я не понимаю, – снова начала женщина.
– Вот именно! – дама горько усмехнулась. – Ты уж поймешь! Кто, как не ты твердила, что Роберт плохого не сделает? Нет, нет, помолчи хоть минутку!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал, – да, Хильда! – если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить – как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи... Можешь себе представить, он говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше работала? У меня все часы – рабочие, да. Я весь вечер его подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости... Он забыл, что я дама, хотя и вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтоб ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я их не ставила на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула какую-то вазу на его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать... Куда ему? Ну, я из него дурь выбила. Нет, Хильда, ты слушай! А гости! Он все норовил уйти к этим своим «друзьям». Я-то знала, я сразу поняла, что от них мало толку. И я сказала: «Роберт! Твои друзья – мои друзья. Мой долг – принимать их здесь, как бы я не устала, как бы мы ни были бедны». Да, казалось бы ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе... не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!
Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: «Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»... То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его..., но я – человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на пороге и говорят: «Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управимся!» А он! Истинное мученье... К этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.