— Я не пойду! — шепнул я Вовке.
— Да ладно тебе, нас же двое. Не боись!
Вовка пристроился к старику и поманил меня пальцем. Я поплелся следом…
По дороге старик успел рассказать, что поселился у тети Дуси, смотрительницы на путях, что комната у него маленькая, но уютная…
Я слушал вполуха, а сам перебирал варианты побега: «Если дверь запрет, можно в окно, если руки свяжет, у меня ножичек есть… А если в погреб? Надо было хоть записку оставить…» На всякий случай я громко сказал:
— А Вовка у нас вольной борьбой занимается!
Но старик даже бровью не повел…
Наконец пришли. Дом этот я знал: прихожая, две комнатки и сарайчик, где тетя Дуся козу держит. Раньше она овец держала, а теперь ей тяжело, говорит, на них сена не напасешься.
— Вы проходите, проходите, — говорил старик, — сейчас я чай заварю, конфет дам, сахару…
Мы сели на старый продавленный диван. Со всех сторон на нас смотрели тети Дусины родственники: дети, внуки, сама она с мужем, который с фронта без ноги пришел… Все фотографии были в рамочках, под стеклом, видно, что тетя Дуся дорожила ими.
— Чего он нас позвал? Как думаешь? — спросил я.
— Кто его знает! Городской!..
Тут вернулся старик с кухни. Налил нам чаю, пряников насыпал целую гору, конфет, а сам — достал фотоаппарат и давай на нас направлять. Но Вовка не будь дурак — р-раз! — и закрыл ему объектив.
— Э, дед, мы так не договаривались!
— Да не подумайте чего плохого… — начал старик, но Вовка перебил:
— Знаем-знаем, а потом в журнал? Признавайся, на кого работаешь?
— Что вы, какой журнал? — удивился старик.
Мы переглянулись: может, ошиблись? Не за того приняли?
— Ладно, — сказала Вовка по-взрослому, — колись, зачем позвал?
Старик смешался, достал платок…
— Тут такое дело, — начал он. — Мне надо фотографию, с внуками… а внуков нет, ну, я и подумал… никто же не узнает, а я бы послал… чтобы не думали, что вот, мол, один, жизнь не устроил…
Он так волновался, что весь вспотел и все утирался своим платком.
— А для кого надо-то? — спросил Вовка.
— Для бывшей, для жены… Я тут ее встретил с внучкой: большая уже, школу заканчивает… Ну, и ляпнул, что у меня внуки тоже, мальчики… Она говорит: пришли фото, посмотрю, как ты жизнь свою устроил… со мной, мол, и родить не хотел, все театр, театр… я ведь, мальчики, всю жизнь театру отдал…
— Артист, что ли? — спросил Вовка.
«Как мамин!» — мелькнуло у меня.
— Да нет, гардеробщик я… ну, иногда в массовках, а так все в гардеробе… домой поздно приходил, жена спит, утром она на работу, а я сплю… не совпадали мы с ней по графику, вроде как в разных полушариях жили…
Мы переглянулись.
— Ну ладно, снимай, что ли, — сказал Вовка.
Старик обрадовался, засуетился:
— Вот сюда садитесь, рядышком.
Мы сели.
— Ты, мальчик, руку ему на шею положи, вроде, как обнимаешь…
Я слегка приобнял Вовку, но неловко как-то. Никогда мы так не сидели, чтобы обнявшись. Старик присел на корточки, примерился — так, сяк. Велел нам придвинуться друг к дружке и щелкнул два раза.
— А теперь как бы мне с вами? А?…
— Садитесь, — предложил Вовка, — а я вас сфоткаю.
Старик обрадовался, стал волосы приглаживать, а со мной будто что-то произошло, какой-то сдвиг в сознании. Я вдруг почувствовал, что этот старик — тот самый, о котором я столько слышал, и что он перенесся из того времени в наше, и вот он рядом со мной… У меня даже голова закружилась, как будто я — это не я и как будто все это уже было… Он сел рядом и все не знал, куда руки девать. Видно, хотел обнять меня, но не решался, а я точно в ступоре был, как те самые просветленные йоги…
— Снимаю! Улыбочку! — услышал я как сквозь сон. И вдруг стариковы усы защекотали мне щеку… — Все, снято! — крикнул Вовка. — Теперь ты давай!
Потом я щелкал Вовку со стариком, потом старик настроил фотоаппарат, поставил его на стол, а сам пристроился между нами, на полу… и мне все казалось, что это не со мной происходит, а в каком-то фильме, что ли…
В тот вечер я долго не мог уснуть, все думал: как он там? что делает?… Хорошо, что мы ему подвернулись, а то где бы он внуков взял? Надо зайти к нему, расспросить хорошенько… вдруг вспомнит, как в мамин двор ходил, конфетками угощал, — это ж как раз напротив театра было! Я смотрел в темноту, а видел его комнатку, нас с Вовкой на диване… Выходит, мы теперь братья, а старик нам — дедушка… У меня никогда деда не было. И у Вовки тоже…
На другой день мы пошли его навестить. Мы шли быстро, точно боялись опоздать, точно этот старик стал для нас каким-то особенным, родным что ли…
— Уехал, — сказала тетя Дуся, — часа два, как уехал. Не могу, говорит, долго на одном месте… Уж и не знаю, может, я ему чем не угодила, а так-то он жилец хороший, непьющий…
— Пошли? — сказал Вовка.
— Пошли…
Мы молчали. Мы так долго молчали, что меня даже распирать стало.
— Ты о чем думаешь? — спросил Вовка.
— Да так… — выдохнул я. Потому что говорить не хотелось. В голове у меня путались разные мысли: дедушка, рыжие усы, шляпа — даже фотографий не осталось… Наверно, старик хотел быть артистом, а стал гардеробщиком; наверно, любил детей, вот и ходил по дворам, угощал конфетками, а его боялись… И еще я думал, что старика этого знала мама, а теперь знаю я. Что это какой-то переходящий старик, старик на все времена. А может, это и есть «золотой фонд человечества»?…След
После уроков я забежал к дяде Коле, забрать полочку для книг.
— Ты погоди, не торопись, — остановил меня дядя Коля.
— Ну?
— Не нукай! Ты на небо часто смотришь? На звезды?
— Бывает…
— «Бывает!» Там ведь светила, изучать надо!
— У нас астрономия с седьмого.
— Ну так и что? А самому? Неужто неинтересно, что там и как? Я в молодости, бывало, разные созвездия находил, наблюдал…
Я хотел уже бежать, но дядя Коля удержал.
— Погоди, погоди, дело есть.
Он усадил меня напротив:
— Ты вчера телевизор смотрел?
— Ну?
— Ученый там выступал, физик.
— Не, не смотрел.
— А надо бы! Он такое сказал… Прям не знаю…
— А что?
— А то! Что на небе есть такие звезды, которых уже давно нет.
— Как это?
— А так: они погасли миллион или миллиард лет назад, а свет от них только сейчас до нас долетел.
— Не может быть!
— Да я тоже не поверил, а он объяснил: мол, чем дальше звезда, тем дольше свет от нее идет. Например, солнце наше — оно близко, так свет от него за восемь минут добегает, а от других сотню лет идет.
— Как же так? — не мог я поверить. — Я смотрю на звезду, а ее нет? На что же я смотрю?
— Выходит, на след от нее, так, что ли, — вздохнул дядя Коля.
— Не понимаю: как это «след»? Я же звезду вижу!
Дядя Коля задумался.
— Ну, как тебе объяснить? Вот возьми человека. Его, положим, нет давно, а мы помним, думаем о нем. Что-то от него остается…
— Что остается-то? Свет, что ли?
— Может, и свет. Он же разный бывает. Вот, к примеру, Пушкин. Его самого нет, а стихи живут! Прочтешь — и на душе светлеет!
— Так то Пушкин! Поэт!
— Да от любого человека след остается. Вот вспомни кого-нибудь, о ком тебе думать хорошо?
Я стал перебирать в уме разных великих людей, полководцев, ученых, и что-то на душе не светлело. И вдруг — вспомнил!
— Знаю! — сказал я. — Знаю такого! Мне мама рассказывала! Про своего дедушку. Его Лева звали. У него еще брат был, Семен. Его арестовали в 37-м, отправили в Сибирь, а у него семья — жена, трое детей. И вот, пока дед Семен в лагере сидел, дядя Лева его семью кормил. Сначала они в эвакуации были, в Башкирии. Так он им туда деньги посылал, теплые вещи, а как война кончилась, забрал к себе, в Москву. И снова кормил, одевал, как своих собственных. Мама говорит, что он ученый был, профессор и всех своих аспирантов тоже кормил и одевал. А сам ходил в одном костюме. Тридцать лет! Его все стыдили, говорили: Левушка, стыдно так в ученом совете появляться, а он только рукой махал. Потом наконец купил. Так дед Семен наказал своей дочери: «Когда умру, похороните в Левином костюме».
— И что, похоронили?
— Да. Мама говорит: «Тетя Люда исполнила волю отца». Так что дед Семен лежит в том самом костюме.
— Ну вот! — обрадовался дядя Коля. — А ты говоришь! Вот же, жил человек, всем помогал, о себе не думал. И мы его вспоминаем. И нам светло на душе!
— Да, — вздохнул я, — а обо мне кто вспомнит?
— Так ты соверши что-нибудь… эдакое! Машину времени изобрети, песню сочини или — открой звезду!
— Ну уж нет! Я открою, а тут окажется, что ее нет, что это одна видимость. Да меня на смех подымут!
Дядя Коля даже закашлялся от моих слов.
— Что значит: зачем открывать? Что значит: видимость? Эх ты! Да ведь это все равно, что человека забыть. Он жил, работал, писал что-нибудь умное, а мы забыли? Нет, брат, так не годится! Надо о нем рассказать, чтобы все знали! Вот как про этого дедушку! Хорошо, что мама о нем вспомнила, теперь и я знаю, что жил такой профессор, что другим помогал, в одном костюме тридцать лет проходил, а забыли бы — и все. И следа не осталось…
Всю дорогу домой я смотрел на звезды. Нашел ковшик Большой Медведицы, потом Кассиопею, а вокруг — слева и справа — тысячи других, незнакомых мне звезд. Они рассыпались по всему небу, большие и маленькие, яркие и не очень. Живы они или погасли? Может быть, взорвались? Или просто — состарились? Я не знал, что с ними случилось, но подумал, что, наверное, жили они долго и хорошо, совсем как наш дедушка, если свет от них до сих пор доходит до нас…Я не я
Я иногда думаю: я это или кто-нибудь другой? Ну, тот, кто обо мне думает? Например: «Вот он на речку пошел, — думает он, — вот червей копает», — а делаю все это я. Но если это так, то где он, этот кто-то, кто обо мне думает?
Должно же быть место, где он сидит и думает? А может, и его, того, кто думает, тоже нет, а есть только мысль о нем?