И они дружно набрали в рот воды, чтобы издавать булькающие горловые звуки в случае, если с ними кто-то заговорит. Им казалось, что так они уподобятся сладкоголосому соловью. Да, и самое главное: лакеи и горничные остались довольны соловьём, а ведь, как известно, угодить этим людям особенно трудно. Словом, соловей имел большой успех. Теперь ему надлежало остаться при дворе, он получил личную клетку и разрешение гулять два раза днём и один раз ночью. К соловью приставили двенадцать слуг, каждый из них держался за шёлковый шнурок, которым была обвязана соловьиная лапка. Согласитесь – не очень-то полетаешь в таких условиях!
Весь город только и говорил, что о дивной птичке; в обиход вошло новое приветствие. Вместо «Доброго вам дня» отныне восклицали «Соло!», а в ответ надлежало сказать «Вей!», а не какое-нибудь старомодное «И вам того же». Далее следовало повздыхать, подняв глаза к небу. А зеленщик спешно переименовал одиннадцать своих отпрысков в честь соловья, даром что все они уродились на редкость немузыкальными.
Однажды император получил большую посылку с надписью «Соловей».
– Не иначе вышел новый трактат о нашей несравненной птичке! – предположил император.
Но в посылке оказалась вовсе не книга, а ларчик с механической птичкой. Игрушка представляла собой соловья, только не серенького, а сплошь усыпанного бриллиантами, рубинами и сапфирами. Стоило повернуть потайной ключик – и драгоценный соловей пел совсем как настоящий и подёргивал раззолочённым хвостиком. А ещё у него был изящный ошейничек с надписью «Соловей императора Японии ничто по сравнению с соловьём императора Китая».
– Как это – ничто? Он бесподобен! – сказали все, а человек, доставивший посылку, тотчас получил почётный титул – «Податель первого императорского соловья».
– Пусть-ка наши соловьи споют дуэтом, – распорядился император.
Но дуэт не сладился: живой соловей импровизировал, а заводной пел то, что вложили в его механизм.
– Он не виноват, – сказал руководитель дворцового оркестра. – Он выдерживает такт; я и сам добиваюсь этого от своих музыкантов.
Тогда механический соловей стал петь один. Успех он имел не меньший, чем живой соловей, зато уж смотреть на него было куда приятнее – он ведь сверкал и переливался настоящими драгоценными камнями.
Тридцать три раза исполнил соловей одну и ту же песню – и не устал. Придворные не прочь были послушать его ещё, но император решил, что пора бы спеть и живому соловью. Только куда он подевался? За живым соловьём не уследили, вот он и улетел в свой лес.
– Что же теперь делать? – расстроился император.
Но придворные стали ругать живого соловья: он-де неблагодарный и не ценил своего счастья.
– Всё равно нам осталась лучшая птичка! – уверяли придворные.
Пришлось механическому соловью петь свою песню в тридцать четвёртый раз. Да, это была та же песня, но ведь не все пока выучили её наизусть – такую сложную, с многочисленными переливами! Глава императорского оркестра без устали нахваливал драгоценную птичку, причём не только за красоту, но и за внутреннее содержание.
– Видите ли, ваше императорское величество, и вы, господа придворные, какая загвоздка с живым соловьём? Никогда не знаешь, что он запоёт и куда полетит. С соловьём механическим всё ясно. Его можно разобрать на детальки, можно поглядеть, где у него припрятаны мелодии и какая шестерёнка за какую цепляется!
– Да, и мы того же мнения! – сказали придворные, а глава императорского оркестра получил разрешение явить механическую птичку народу. Для этого отвели воскресный день.
– Пусть мои подданные тоже послушают драгоценного соловья, – распорядился император в своей бесконечной милости.
Подданные послушали и остались весьма довольны – будто напились вволю зелёного чая, а это ведь для китайца первое дело.
– Ах! – говорили столичные жители и поднимали указательные пальцы, одновременно кивая головами.
Только бедные рыбаки, которым доводилось слушать живого соловья, шептались между собой:
– Спору нет, эта птичка чисто выводит, да только недостаёт чего-то её пению, а чего – никак не поймём!
Вышел указ о том, что живому соловью надлежит покинуть империю. Механический соловей занял место на шёлковой подушке возле императорского ложа. Рядом помещались многочисленные призы за пение – золото и драгоценные камни; вскоре механическому соловью был пожалован титул Первого слева Императорского почивального певца. Надобно сказать, что император ставил свой левый бок выше правого, ведь именно слева находится сердце – и у императоров в том числе.
Глава императорского оркестра сочинил о механическом соловье научный трактат в двадцати пяти свитках. Насовал он туда мудрёных слов без счёта, но придворные уверяли, будто всё прочли и всё поняли. Иначе быть бы им битыми по пяткам!
Так минул год. Император, придворные, лакеи, горничные и все остальные китайцы выучили наизусть песенку механического соловья и были крайне довольны и соловьём, и собой. Ведь они могли теперь подпевать драгоценной птичке. «Тра-ля-ля-ля-ля», – горланили уличные мальчишки, а порой и сам император насвистывал себе под нос. Ну не прелесть ли?
Однажды вечером император лежал в постели, а механический соловей заливался на шёлковой подушке. И вдруг что-то щёлкнуло в соловье, сместилась какая-то шестерёнка, и пение смолкло. Император вскочил с постели, призвал придворного врача, да только врач ничего не мог поделать. Тогда послали за часовщиком. Тот разобрал птичку, долго изучал механизм и наконец изрёк:
– Детальки поизносились, ваше императорское величество, а новые достать невозможно. Я тут кое-что подремонтировал, но птичку отныне следует беречь. Я бы не рекомендовал заводить её чаще одного раза в год.
Вот несчастье так несчастье! Теперь механического соловья заводили только раз в году, но и это было для него большим напряжением. Впрочем, глава императорского оркестра сочинил речь, куда, по обыкновению, насовал мудрёных слов. Общий смысл был: всё в империи хорошо. Ну а раз хорошо – какие могут быть вопросы?
Минуло ещё пять лет, и великая печаль постигла китайский народ. Всё дело в том, что народ был до крайности предан императору – а император взял да и захворал. Поползли слухи, что болезнь смертельная.
Уже и нового императора выбрали, а народ всё подступал к первому министру с расспросами: как-де чувствует себя старый император? Первый министр только головой качал да пыхтел: «Уф! Уф!»
Бледный и похолодевший, лежал император на своём пышном ложе. Не иначе скончался, подумали придворные и один за другим покинули опочивальню, чтобы присягнуть новому императору. Фарфоровые полы во дворце были давно уже выстелены мягкой тканью, чтобы ни один звук не беспокоил больного императора. Ничто, ничто не нарушало мёртвой тишины.
Но император был ещё жив. Тишина угнетала его, он лежал и думал: «Вот бы кто-нибудь поговорил со мной, вот бы заиграла музыка!» О да, музыка прогнала бы тяжёлые мысли, развеяла предсмертную тоску!
Лунный свет лился в раскрытое окно, да только и во дворе, и в саду было невыносимо тихо.
– Музыки мне, музыки! – взмолился император. – Спой хоть ты для меня, драгоценная птичка! Я дал тебе наград без счёта, я пожаловал тебя собственной золотой туфлей – вон как сверкает она у тебя на шейке! Ну так спой же! Спой!
Увы, механический соловей безмолвствовал. Некому было завести его ключиком, а без завода он петь не мог. Жуткая тишина давила императору на сердце.
И вдруг в открытое окно ворвалась дивная трель. Это живой соловей, прослышав о болезни императора, прилетел утешить его жизнеутверждающей песней. Соловей пел, и кровь в императорских жилах согревалась и бежала быстрее, а болезнь отступала.
– Спасибо, спасибо тебе, дивная птичка! – произнёс император. – Я изгнал тебя из империи, а ты возвращаешь меня к жизни! Проси любую награду!
– Я уже награждён, – молвил соловей. – Первой своей песней я вызвал твои слёзы. Этого я никогда не забуду. Нет для певца ничего драгоценнее, чем слёзы слушателей. А теперь спи и набирайся сил, а я стану тебя баюкать.
И под соловьиную трель император погрузился в сладкий и спокойный сон из тех, что дарят истинное здоровье.
Император проснулся на рассвете, здоровый и бодрый. Никто не дежурил у его ложа, ведь все думали, что он умер. Лишь соловей сидел на подоконнике и распевал свои песни.
– Останься со мной навсегда, – попросил император. – Я не стану запирать тебя и требовать песен. Ты будешь петь лишь по собственному желанию. А механического соловья я велю разбить на тысячу осколков.
– Не делай этого! – сказал соловей. – Механическая птица служила тебе, сколько могла. Пусть остаётся во дворце. Но мы, живые соловьи, не строим гнёзд в пышных покоях. Лучше позволь навещать тебя. По вечерам я буду садиться на ветку напротив твоего окна, я буду в песнях рассказывать о добрых и злых делах, которые творятся в империи и о которых тебе не докладывают. Мы, маленькие птички, летаем всюду, мы знаем, как живут рыбаки, и крестьяне, и все те, кто далёк от дворца. Твоё сердце я ценю выше, чем твою корону, даром что она излучает небесное сияние. Обещаю петь для тебя, но и ты мне кое-что обещай.
– Всё что угодно! – воскликнул император. Он успел самостоятельно облачиться в парадные одежды и как раз опоясывался мечом в драгоценных золотых ножнах.
– Пожалуйста, никому не говори, что к тебе прилетает маленькая птичка и рассказывает о делах в империи. Лучше, если придворные не будут про это знать.
И соловей упорхнул.
Тут вошли слуги, чтобы обрядить мёртвого императора, а он, живой и здоровый, сказал им:
– Доброе утро![6]
Принцесса в сундуке
Жили когда-то король с королевой. Дворец их был прекрасен, земли, им принадлежавшие, – обширны и богаты, подданные – смирны и трудолюбивы. Великая любовь освещала жизнь супругов с самых первых дней знакомства, и счастье их было бы полным, если б не одно обстоятельство: у короля с королевой всё никак не рождалось дитя.