адьбы!» Но старики были заняты разговором, — они вспоминали старину, — и не слышали ее.
— Да, помнишь, — сказал старый матрос, — как мы бегали и играли с тобой детьми? Вот тут, на этом самом дворе, мы разводили себе садик! Помнишь, втыкали в землю прутики и веточки?
— Да, да, — подхватила старушка. — Помню, помню! Мы усердно поливали эти веточки; одна из них была бузинная, пустила корни, ростки и вот как разрослась. Мы, старички, можем теперь сидеть в ее тени.
— Правда! — продолжал муж. — А вон в том углу стоял чан с водою. Там мы спускали в воду кораблик, который я сам вырезал из дерева. Как он плавал! А скоро мне пришлось пуститься и в настоящее плавание.
— Да, но и прежде еще мы ходили в школу и кое-чему научились! — перебила старушка. — Наконец нас конфирмировали. Мы оба прослезились тогда!.. А потом взялись за руки и пошли осматривать «Круглую башню»[3], взобрались на самый верх и любовались оттуда городом и морем. После же мы отправились во Фредериксберг и смотрели, как катались по каналам в своей великолепной лодке король с королевой.
— Да, и скоро мне пришлось пуститься в настоящее плавание. Много, много лет провел я вдали от родины!
— Сколько слез я пролила! Мне уж думалось, что ты умер и лежишь на дне морском. Сколько раз вставала я по ночам, посмотреть, вертится ли флюгер. Флюгер-то вертелся, а ты все не приезжал! Я отлично помню, как однажды, в самый ливень, во двор к нам приехал мусорщик. Я вышла с мусорным ведром из того дома, где служила, да остановилась в дверях. Вот погода-то была! В это самое время пришел почтальон и подал мне письмо от тебя. И погуляло же оно по белу свету! Я так и вцепилась в него!.. И сейчас же принялась читать. Я смеялась и плакала зараз… Как я была рада! В письме говорилось, что ты теперь в теплых краях, где растет кофе. Вот-то, должно быть, благословенная страна! Ты много еще о чем рассказывал в своем письме, и все это я словно видела перед собою. Дождь так и поливал, а я все стояла в дверях с мусорным ведром. Вдруг кто-то обнял меня за талию…
— Да, и ты закатила ему звонкую пощечину!
— Ведь я же не знала, что это ты! Ты догнал свое письмо! И какой ты был красивый! Да ты и теперь красив. Из кармана у тебя торчал желтый шелковый платок, а на голове была клеенчатая шляпа. Такой щеголь! Но что за погодка стояла, и на что была похожа наша улица!
— Потом мы женились, — продолжал старый матрос. — Помнишь? А там пошли у нас детки: первый мальчуган, потом Мария, Нильс, Петер, и Ганс Христиан.
— И потом они все выросли и стали такими славными людьми. Все их любят.
— Теперь уж и у их детей есть дети, — сказал старичок. — И какие крепыши наши правнуки!.. Сдается мне, что наша свадьба была как раз в эту пору.
— Как раз сегодня! — сказала Бузинная матушка и просунула голову между старичками, но те подумали, что это кивает им головой соседка. Они сидели рука в руку и любовно смотрели друг на друга. Немного погодя пришли к ним дети и внучата. Они-то отлично знали, что сегодня день золотой свадьбы стариков, и уже поздравляли их утром, но старички успели позабыть об этом, хотя отлично помнили все, что случилось много, много лет тому назад. Бузина так и благоухала, солнце садилось и светило на прощанье старичкам прямо в лицо, разрумянивая их щеки. Младший из внуков плясал вокруг дедушки с бабушкой и радостно кричал, что сегодня вечером у них будет пир: за ужином подадут горячий картофель! Бузинная матушка кивала головой и кричала «ура!» вместе со всеми.
— Да ведь это вовсе не сказка! — сказал мальчуган, когда рассказчик остановился.
— Это ты говоришь, — отвечал старичок, — а вот спросим-ка Бузинную матушку!
— Это не сказка, — отвечала Бузинная матушка. — Но сейчас начнется и сказка! Из действительности-то и вырастают самые чудные сказки. Иначе бы мой благоухающий куст не вырос из чайника.
С этими словами она взяла мальчика из постели на руки; ветви бузины, покрытые цветами, вдруг сдвинулись, и мальчик со старушкой очутились словно в густой беседке, которая понеслась с ними по воздуху. Вот было хорошо! Бузинная матушка превратилась в маленькую прелестную девочку, но платье на ней осталось то же зеленое, все усеянное белыми цветочками. На груди девочки красовался живой бузинный цветочек, а на светлых кудрях — целый венок из тех же цветов… Глаза у нее были большие, голубые. Ах, она была такая хорошенькая, просто загляденье! Мальчик поцеловался с девочкой, и оба стали одного возраста и одинаково радостны.
Рука об руку вышли они из беседки и очутились в саду перед домом. На зеленой лужайке стояла прислоненная к дереву тросточка отца. Для детей и тросточка была живая; они уселись на нее верхом — блестящий набалдашник стал великолепною лошадиной головой, с длинною, развевающеюся гривой; затем выросли четыре тонкие, крепкие ноги, и горячий конь помчал детей вокруг лужайки. Эх ты!
— Теперь мы поскачем далеко-далеко! — сказал мальчик. — В барскую усадьбу, где мы раз были.
И дети скакали вокруг лужайки, а девочка — мы ведь знаем, что это была Бузинная матушка, — приговаривала:
— Ну, вот мы и за городом! Видишь крестьянские домики? Огромные хлебные печи выступают из стен, словно какие-то исполинские яйца. Над домиками раскинула свои ветви бузина. Вон бродит по двору петух, знай себе разгребает сор и выискивает для кур червячков. Гляди, как он важно выступает!.. А вот мы и на высоком холме, у церкви! Какие огромные дубы растут вокруг нее! Один из них с корнем вылез из земли!.. Вот мы у кузницы! Гляди, как ярко пылает огонь, как работают тяжелыми молотами полунагие люди. Искры сыплются дождем!.. Но дальше, дальше в барскую усадьбу!
И все, что ни называла девочка, сидевшая верхом на палке позади мальчика, мелькало перед их глазами. Мальчик видел все это, а между тем, они только кружились по лужайке. Потом они отправились играть в боковую аллею и отгородили себе маленький садик. Девочка вынула из своего венка один бузинный цветочек и посадила его, и он вырос, точь-в-точь как у старичков в Новой Слободке, когда они были еще детьми. Мальчик с девочкой взялись за руки и тоже пошли гулять, но отправились не на «Круглую башню» и не в Фредериксбергский сад; нет, девочка крепко обняла мальчика, поднялась с ним на воздух, и они облетели всю Данию. Весна сменялась летом, лето — осенью, и осень — зимою; тысячи картин отражались в глазах и запечатлевались в сердце мальчика, а девочка все приговаривала:
— Этого ты не забудешь никогда!
И во время всего полета бузина благоухала так сладко, так чудно! Мальчик замечал и аромат роз, и запах свежих буков, но бузина пахла всего сильнее, — ведь ее цветочки красовались у девочки на груди.
— Как чудесно здесь весною! — говорила девочка, и — они очутились в только что зазеленевшем буковом лесу; у их ног благоухала белая буковица, из травки выглядывали прелестные бледно-розовые анемоны. — О, если бы вечно царила весна в благоухающих датских буковых лесах!
— Как хорошо здесь летом! — продолжала она затем, и — они проносились мимо старой барской усадьбы с древним рыцарским замком; красные стены и фронтоны отражались в каналах, по которым плавали лебеди, заглядывая в темные, прохладные аллеи сада. Хлебные нивы волновались от ветра, точно море, во рвах пестрели красненькие и желтенькие полевые цветочки, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. Вечером же на небе всплыл круглый ясный месяц, а с лугов понесся сладкий аромат свежего сена. — Это не забудется никогда!
— Как чудно здесь осенью! — снова говорила девочка, и — свод небесный вдруг стал вдвое выше и синее. Леса запестрели всеми оттенками красного, желтого и зеленого цветов. Охотничьи собаки вырвались на волю! Целые стаи дичи с криком взлетали над курганами, где лежат старые камни, увитые ежевикой. На темно-синем море забелели паруса, а риги наполнились старухами, девушками и детьми: все они чистили хмель и бросали его в большой чан. Молодежь распевала старинные песни, а старухи рассказывали сказки про троллей и домовых. — Лучше и быть не могло!
— А как хорошо здесь зимою! — говорила она затем, и — все деревья покрылись инеем; ветви их превратились в белые кораллы. Снег захрустел под ногами, точно у всех были надеты новые сапоги, а с неба посыпались, одна за другой, падучие звездочки. В домах зажгли елки, делали друг другу подарки; все люди радовались и веселились. В деревнях, в крестьянских домиках, не умолкали скрипки, летели в воздух яблочные пышки. Даже дети бедняков говорили: «Как хорошо у нас зимою!»
Да, хорошо! Девочка показала все это мальчику, и повсюду благоухала бузина, повсюду развевался красный флаг с белым крестом[4], под которым плавал старый матрос из Новой Слободки. И вот мальчик стал юношею, и ему тоже пришлось отправиться в дальнее плавание в теплые края, где растет кофе. На прощанье девочка дала ему цветок со своей груди, и он спрятал его в книгу. Часто вспоминал он на чужбине свою родину и раскрывал книгу — и всегда на том самом месте, где лежал цветочек, данный ему на память. И чем больше юноша смотрел на цветок, тем свежее тот становился и сильнее пахнул, а юноше казалось, что до него доносится аромат датских лесов. В лепестках же цветка ему чудилось личико голубоглазой девочки; он как будто слышал ее шепот: «Как хорошо тут весною, летом, осенью и зимою!» И сотни картин проносились в его памяти.
Так прошло много лет; он состарился и сидел со своею старушкой-женой под цветущим кустом бузины. Они сидели рука об руку, как прадедушка и прабабушка из Новой Слободки, и говорили о былых днях и о своей золотой свадьбе, точь-в-точь как те. Голубоглазая девочка с бузинными цветочками в волосах и на груди сидела в ветвях бузины, кивала им головой и говорила: «Сегодня ваша золотая свадьба!» Потом она вынула из своего венка два цветочка, поцеловала их, и они заблестели сначала как серебряные, а потом как золотые. Когда же девочка возложила их на головы старичков, цветы превратились в короны, и муж с женой сидели под цветущим, благоухающим кустом, словно король с королевой.