— Люди говорят, будто я уродился на славу и еще вытянусь в длину, — сказал однажды лен, — а потом из меня выйдет отличный кусок холста. Ах, какой я счастливый! Счастливее всех! Как хорошо мне и как радостно знать, что из меня выйдет прок. Солнце меня веселит, а дождь освежает, и он такой вкусный! Ах, я так счастлив, так счастлив! Я самый счастливый на свете!
— Ну, ну — отозвались колья в изгороди. — Ты еще не знаешь жизни, а мы уже знаем, — видишь, какие мы сучковатые!
И они жалобно заскрипели:
Скрип, скрип,
Скрипепец,
Вот и песенке конец!
— Вовсе не конец! — сказал лен. — Завтра опять будет греть солнце, опять пойдет дождик. Я чувствую, что расту и цвету. Я счастливее всех на свете!
Но вот раз пришли люди, схватили лен за макушку и вырвали с корнем. Как больно было! Потом его положили в воду, словно собираясь утопить, а вынув из воды, держали над огнем, будто хотели изжарить. Ужасно!
— Не вечно мы можем жить в свое удовольствие! — сказал лен. — Приходится и потерпеть. Зато поумнеешь.
Но льну приходилось уж очень туго: и мяли-то его, и ломали, и трепали, и чесали — чего-чего только с ним не делали, всего не упомнишь даже! Но вот, наконец, он очутился на прялке. Скррриппепец! Тут уж поневоле все его мысли разлетелись во все стороны.
«Ну что ж, я ведь долго был очень-очень счастлив! — думал он, пока его так пытали. — Надо быть благодарным за все хорошее, что выпало мне на долю! Да, надо, надо!.. Ох!» — И он повторял эти слова, даже когда попал на ткацкий станок.
Но вот, наконец, из него вышел большой кусок превосходного холста. Весь лен до последнего стебелька пошел на этот кусок.
— Какая это удача! Вот уж не думал, не гадал! Как мне, однако, везет! А колья, те ничего не понимают со своим скрипом: «Скрип, скрип, скрипепец, вот и песенке конец!» Песенке вовсе не конец. Она только теперь начинается. Вот счастье-то! Пускай я немножко пострадал, зато из меня вышел толк. Нет, я счастливее всех на свете! Какой я теперь крепкий, мягкий, белый, длинный! Это, пожалуй, получше, чем просто расти или даже цвести в поле. Там никто за мной не ухаживал, воду я только и видел, что в дождик, а теперь ко мне приставили слуг, каждое утро меня переворачивают с боку на бок, каждый вечер поливают из лейки. Сама пасторша произнесла надо мной речь и сказала, что во всем околотке не найдется лучшего куска. Ну, можно ли быть счастливее меня!
Холст взяли в дом, и он попал под ножницы. Ну и досталось же ему! И резали-то его, и рвали, и кололи иголками! Да, да! Нельзя сказать, чтобы это было приятно! Зато из холста вышло двенадцать… таких принадлежностей туалета, которые не принято называть в обществе, но в которых все нуждаются. Целых двенадцать штук вышло!
— Так вот когда только из меня вышел толк! Вот каково было мое назначение! Как это хорошо! Теперь и я приношу пользу миру, а в этом ведь весь смысл, вся радость жизни. Нас двенадцать, но все же мы — одно целое, мы — дюжина! Какое счастье!
Прошло несколько лет, и белье износилось.
— Всему на свете бывает конец! — говорило оно. — Я бы и радо послужить еще, но нельзя же требовать невозможного!
И вот белье разрезали на тряпки. Оно уж думало, что ему совсем пришел конец, — так его рубили, мяли, — варили… как вдруг оно превратилось в тонкую белую бумагу!
— Вот так сюрприз! — воскликнула бумага. — Теперь я тоньше прежнего, и на мне можно писать. Чего только на мне не напишут! Какое счастье!
И на ней написали замечательные рассказы. Слушая их, люди становились добрее и умнее — так хорошо и умно они были написаны. Какое счастье, что люди теперь могли прочитать их.
— Ну, этого мне и во сне не снилось, когда я цвела в поле голубыми цветочками, — говорила бумага. — И могла ли я в то время думать, что мне выпадет на долю такое счастье — распространять между людьми радость и знание. Я все еще не могу прийти в себя от восторга! Просто не верится! Однако это так и есть. Господь бог знает, что сама я тут ни при чем; я старалась только по мере своих слабых сил делать то, что следует. И вот он ведет меня от одной гордой радости к другой. Стоит мне подумать: «Ну, вот и песенке конец», как тут-то и начинается для меня новая, высшая жизнь. Теперь я мечтаю отправиться в путь, обойти весь мир, чтобы все люди могли прочитать то, что на мне написано. Так и должно быть. Когда-то у меня были голубые цветочки, теперь каждый цветок расцвел прекрасной мыслью. Счастливее меня нет никого на свете!
Но бумага не отправилась в путешествие, а попала в типографию, и все, что на ней было написано, перепечатали в книгу, да не в одну, а в сотни, тысячи книг. Они могли принести пользу и доставить удовольствие бесконечно большему числу людей, чем бумага, на которой рассказы были написаны: странствуя по белу свету, она быстро истрепалась бы.
«Да, конечно, так будет вернее! — подумала исписанная бумага. — Это мне и в голову не приходило. Я буду жить дома, на отдыхе, и меня будут почитать, как старушку бабушку. Ведь я храню все, что на мне написано, слова стекали с пера прямо на меня. Я останусь, а книги будут путешествовать по свету. Это разумно! Нет, как я счастлива, как я счастлива!»
Тут все отдельные листы бумаги собрали, связали вместе и положили на полку.
— Ну, теперь можно и опочить на лаврах! — сказала бумага. — Не мешает собраться с мыслями и сосредоточиться. Теперь только я поняла как следует, что во мне содержится. А познать себя — значит, сделать большой шаг вперед. Но что же мне предстоит? Путь к совершенству. Все идет вперед, к совершенству.
В один прекрасный день бумагу взяли и сунули в плиту: ее решили сжечь, так как в мелочной лавочке ее отказались купить, — она не годилась на обертку для масла и сахарного песка.
Все дети в доме стояли вокруг: им хотелось посмотреть, как бумага вспыхнет, как по золе одна за другой побегут, затухая, красные огненные искры, — побегут быстро, как дети выбегают из школы. Самая последняя искра, словно школьный учитель, — все думают, что он уже вышел, а он появляется после всех!
И вот огонь охватил бумагу. Как она вспыхнула!
— Уф! — сказала она и в ту же минуту превратилась в столб пламени, которое взвилось в воздух высоко-высоко, — лен никогда не мог поднять своих голубых головок на такую высоту. А сияло оно таким ослепительным блеском, каким никогда не сиял белый холст. Написанные на бумаге буквы зарделись во мгновение ока, и все слова и мысли обратились в пламя.
— Теперь я взовьюсь прямо к солнцу! — молвило пламя и вырвалось в трубу. А в воздухе запорхали крошечные незримые существа, легче, воздушнее пламени, из которого родились. Их было столько же, сколько цветочков на льне. Когда же пламя погасло и от бумаги осталась только черная зола, они еще раз поплясали на ней, и там, где они касались ее своими ножками, возникали красные искры. Ребятишки выбежали из школы. Последним вышел учитель. Весело было смотреть на них! И дети запели над мертвой золой:
Скрип, скрип,
Скрипепец,
Вот и песенке конец!
А незримые крошечные существа говорили:
— Песенка никогда не кончается, вот что самое чудесное! Мы это знаем, и потому мы счастливее всех!
Но дети не расслышали слов, а если бы и расслышали, ничего не поняли бы. Да это и к лучшему. Не следует детям знать все!
1848
НОВОЕ ПЛАТЬЕ КОРОЛЯ
Много лет назад жил король, который так любил красивые и новые платья, что все свои деньги тратил на одежду. Он не заботился о своих войсках, не интересовался театром, не любил гулять и если ходил на военные парады, в театр или на прогулку, то лишь затем, чтобы показаться в новом платье. Для каждого часа суток у него был особый наряд; и если о некоторых королях часто говорят: «Король в совете», то о нем говорили: «Король в гардеробной».
В том большом городе, где он жил, люди проводили время весело, и туда каждый день приезжали иностранцы. Однажды явились и два обманщика, которые выдавали себя за ткачей и уверяли, будто могут выткать такую чудесную ткань, какой еще свет не видывал. Не говоря уж о замечательно красивых красках и узоре этой ткани, сшитые из нее платья обладают удивительным свойством: их не может видеть человек, который не справляется со своими служебными обязанностями или же просто очень глуп, — для такого они превращаются в невидимки.
«Вот так платья! — подумал король, когда услышал об этом. — Надену такое и сразу узнаю, кто из моих подданных не справляется со своими обязанностями, а кроме того, смогу отличить умных от глупых. Надо, чтобы для меня немедленно начали ткать эту ткань!» И он дал обманщикам много денег вперед, с тем чтобы они тотчас приступили к работе.
Обманщики поставили два ткацких станка и стали делать вид, что работают, хотя на станках у них ровно ничего не было. То и дело требовали они тончайшей и отборной золотой пряжи, а получив ее, прятали по карманам и продолжали работать на пустых станках; и так с утра и до поздней ночи.
«Хотелось бы мне знать, много ли они наткали», — подумал король; но все же ему было как-то не по себе при мысли о том, что ни один дурак, ни один человек, который не справляется со своими обязанностями, не увидит ткани. Конечно, за себя ему нечего беспокоиться, думал он, но не лучше ли послать кого-нибудь другого посмотреть работу ткачей? Весь город знает, каким чудесным свойством обладает их ткань, и всем не терпится поскорее узнать, очень ли глуп и плох сосед.
«Пошлю-ка я к ткачам своего старого честного министра, — подумал король, — он лучше всех разбирается в достоинствах ткани. Он и умен, он и должности своей соответствует как нельзя лучше».
И вот престарелый почтенный министр вошел в зал, где перед пустыми станками сидели обманщики; взглянул на станки и вытаращил глаза. «Боже мой! Что же это такое? — думает. — Ничего не вижу! Никакой ткани!» Однако он умолчал об этом.