Меня словно холодной водой окатило. Если она сейчас скажет «и лимон», подумал я, я решу, что меня зачем-то очень тщательно разыгрывают. А я, дурак, мистики себе накрутил. Ментальное воздействие, гипноз, дьявольские фокусы. Все оказалось гораздо, гораздо проще. И я спросил как можно небрежнее:
– Вежка, а ты случайно не знаешь пана Иржи, он живет на Кампе, у него еще контора называется «Белая мельница»?
– Конечно, знаю! – отозвалась она весело. – Дедушка Иржи, как же мне его не знать. Можно считать, у него на руках выросла.
Я был зол, я был в ярости. Меня все-таки разыграли. Посмеялись, провели, как ребенка. Даже не считают нужным это скрывать. Конечно же, старый мерзавец просто зашел ко мне, прочел записи, а потом пересказал их Вежке. Вот только зачем? И ведь тогда выходит, что самые первые записи он тоже должен был ей пересказать, а я хорошо помню, что встал, едва дописав, а когда пришел в кафе, Вежка уже вовсю дегустировала кофе. Мобильный телефон? Но ведь от дома до итальянцев два шага, нужно же было еще прочитать, рассказать ей, да успеть заказ сделать, да чтобы еще и принести успели. Мало где официанты настолько неторопливы, как в пражских кафе.
Я не понимал, что происходит, и от этого злился еще больше. Представлял, как они хихикают где-нибудь вдвоем после наших прогулок, обсуждают меня, дурака. «Какой-то гребаный «Волхв», – думал я с непонятной горечью. – Какие-то гребаные эксперименты».
Но над кем на самом деле ставились эти эксперименты? Только надо мной, только над Вежкой или над нами обоими? И каким, спрашивается, образом? Если он просто рассказывает ей то, что я пишу, то только надо мной, но с какой целью? А если она сказала правду и воспринимает мои записи как просто сведенья, которые появляются у нее в голове, то каким образом он это делает? Гипноз, внушение, какие-то техники, о которых я не знаю? Воздействий на человеческий мозг столько, что я могу гадать до второго пришествия – и так ничего и не выяснить.
Оставалось понять, как действовать в этой ситуации. Подыграть им? Сделать вид, что ничего особенного не происходит? Всю дорогу до дома я пытался выбрать линию поведения, от которой мое уязвленное самолюбие пострадало бы меньше всего. И так ничего и не выбрал, только разозлился еще больше.
Поэтому когда за столиком кафе у моего дома я увидел пана Иржи, сидящего с газетой как ни в чем не бывало, я тут же подсел к нему, закинул ногу на ногу, попросил у официанта чашку капучино и только после этого удостоился внимания старого манипулятора. Он опустил газету, всмотрелся и с хорошо разыгранной радостью поздоровался. Ну конечно, подумал я, ты просто не заметил, что я подошел и сел. Ты совсем-совсем не поджидал меня тут весь вечер. И тебе совсем не интересно, как протекает мое совершенно случайное знакомство с твоей почти внучкой.
– Гуляли? – спросил он, оглядывая меня. – Как Прага? День-то вон какой выдался, только и гулять.
– Гулял, – ответил я. И тут мне в голову пришла отличная идея: пусть-ка скажет мне, кто принес в мансарду это гигантское зеркало. Пусть-ка только попробует отпереться, мол, не заходил и не читал мои записи. – Пан Иржи, вы не подскажете, откуда вдруг у меня трюмо в мансарде взялось? Хозяйка заходила? Она не ругалась на беспорядок – я постель бросил и вещи раскиданы?
И с удовольствием увидел, что он растерян и удивлен. Неужели думал, что я не замечу? Правда, оставался еще один вариант: я видел перед собой превосходного актера.
– Зеркало? – переспросил он.
– Да, большое такое, от пола до потолка, в огромной резной раме с полочкой, трюмо. Или это вы поставили?
– Нет, не я. Хозяйка, конечно, больше некому. Трюмо я к вам и не затащил бы, пожалуй, как вы думаете? – К концу фразы он уже улыбался. Эдак понимающе. Ах ты, старый лис, подумал я и решил сыграть ва-банк:
– Ну и ладно. А я, знаете, с такой чудесной девушкой в Праге познакомился. Мы с ней целыми днями гуляем по городу. И знаете, – тут я наклонился ближе и перешел на доверительный шепот, – мне кажется, что она каким-то образом узнает, о чем я пишу. Но ведь так не может быть, правда? Кстати, это ваша знакомая, ее зовут Вежка, и она говорит, что вас знает.
– Вежка мне гораздо больше, чем знакомая, – сказал он серьезно. Вот ей-богу, не знал бы, что он морочит мне голову, решил бы, что оказался втянут в череду удивительных совпадений, так комично он поднимал брови и таращил свои синющие глаза. – Зеркало, значит. Ну и ну. Знаете, Дима, я как бы в ответе за эту девушку. Она и в самом деле замечательная.
– Да, – подхватил я. Играть, так играть. – Пересказывает мне мои же истории. Подсказывает, что дописать к статье. Я тут статью писал о домах с фресками, так она мне такой экземпляр на Градчанах показала! Очень помогла.
Он закивал с явно преувеличенным энтузиазмом.
– Вот-вот, дома с фресками. Это замечательная тема, то, что надо. Как хорошо, что вы сами разобрались. А то я уже хотел вам сказать, о чем писать, то есть говорить с ней, ни в коем случае не нужно.
Так, подумал я, дорогая новая жена Синей Бороды, сейчас тебе дадут ключик. И старательно изобразил озабоченность.
– О чем же с ней не нужно говорить? Я бы лучше это все-таки знал, так, на всякий случай. А то вдруг выскочит.
– О человеческих отношениях. Понимаете, она в течение года была вынуждена наблюдать, как расходится одна молодая пара. С кошмарными скандалами, битьем посуды и оплеухами. Она очень переживала, замкнулась, перестала на улицу выходить. Вы не представляете, как я рад слышать, что вы гуляете целыми днями.
После этого он куда-то засобирался, быстро распрощался и ушел. На улице совсем стемнело, я расплатился, не допив кофе, и поднялся к себе.
Как же я был зол.
Кажется, никогда в жизни я не был так зол. Что ж, пане-панове, вы напросились, я вам устрою. Мало того, что я сейчас напишу самую душераздирающую историю развода, какую смогу выдумать, я еще и аккуратно вырву все листки из тетради, сложу их вчетверо и суну во внутренний карман пиджака. Тогда посмотрим, как вы их прочтете. Посмотрим. Даже интересно, что вы будете делать после этого. Был ваш ход, вы посмеялись. Теперь мой, и хорошо смеется тот, кто смеется в самолете, улетая из этого чертового города навсегда.
Я не спал полночи, выпил три чашки кофе и исписал семь страниц. Жили-были муж и жена, когда-то они очень любили друг друга, а теперь вот смертельно надоели. Оставил как-то муж на столе мобильный телефон, а жена возьми да и прочти все его эсэмэски за полгода. И совершенно ясно ей стало, что все эти полгода у мужа бурный роман на стороне, и золотко его новая любимая, и умница, и смеются они за спиной у старой жены вместе, сплетничают и обзывают ее по-всякому. И все бы ничего, вот только жена к тому времени была уже на седьмом месяце. Взыграли у нее гормоны, закатила она вечером мужу несусветный скандал за все его задержки на работе и командировки, он не удержался, да и поколотил ее, сначала за руки хватал, а потом и отвесил пощечину, чтобы в чувство пришла. А она заботы не оценила и начала квартиру громить, посуду бить и подушки вспарывать. Вот тогда он приложил ее как следует, дальше падение, больница, жена осталась жива, а вот ребеночка спасти-то не удалось.
Если бы я не был так зол, я, наверное, написал бы им какой-нибудь выход, сказочный счастливый конец, оставил бы целой посуду и живым – ребенка, но я действительно очень сильно разозлился, а бумага, как известно, все стерпит. Когда я встал из-за стола, уже светало. Я сунул тетрадь под подушку, лег и проспал до полудня.
Утром вся эта история не показалась мне ни лучше, ни забавнее. Я позавтракал кофе и банкой йогурта, перечел записанное и понял, что никогда никому эту запись не покажу, даже если эти двое начнут открыто смеяться мне в лицо. Настроение было самое паршивое. К обеду я уже не знал, чего хочу больше: чтобы попросили прощения у меня или просить прощения самому. Ужасно хотелось просто отсидеться дома, но я решил, что вот этого как раз делать не стану – и пошел все к тем же итальянцам. Тетрадку я, как и решил, взял с собой.
Я прождал Вежку весь остаток дня, вскидывая голову на каждое звяканье колокольчика у дверей. К вечеру мне стало окончательно ясно, что она не придет. Я откуда-то знал, что она в курсе моих записей – ну, может, не знал, а просто чуял. Я пил одну чашку кофе за другой, глазел на прохожих и чувствовал уже не злость, а глубочайшую обиду. В десять кафе закрылось, и мне волей-неволей пришлось идти домой.
На следующий день она тоже не пришла. Это был пятый день моей жизни в мансарде, и наутро мне нужно было съезжать.
Я собрал чемодан, застелил кровать, проверил везде, не забыл ли чего. На выходе из мансарды посмотрел в трюмо – в полутьме коридора в нем отразилось какое-то смазанное белое пятно вместо моего лица. Я постоял, глядя в мутное стекло, а потом, оставив чемодан у двери, решительно спустился вниз. Я был уверен, что пан Иржи меня там уже поджидает.
Он действительно сидел за одним из уличных столиков, с неизменным пивом и газетой, но, завидев меня, тут же свернул большой лист. Я молча сел, и какое-то время мы просто смотрели друг на друга. Вид у него был какой-то поблекший, даже глаза утратили пронзительную синеву, – собирался дождь, давление падало, так что даже я ощущал себя разбитым и невыспавшимся, хотя проспал часов десять, не меньше.
Наконец он сжалился и заговорил.
– Вы очень хорошо держались, – сказал он самым сочувствующим тоном, и я сразу понял, что сейчас будет «но», – но под конец не то чтобы все испортили, но, скажем так, исключили для себя участие в финале.
– Послушайте, – взмолился я, – сделайте что-нибудь. Соврите мне или наговорите утешительной ерунды, я совершенно извелся и постоянно думал о том, что принял участие в каком-то бесчеловечном эксперименте. И мне очень плохо жить с этой мыслью, понимаете?
– Вот замечательно, – рассердился он. – Как будто все эксперименты непременно должны быть человечными. А остальным что – пропадай?