тельную индивидуальность, восхитительную смесь фантастической прелести и чисто человеческого мышления; и вот мы встречаем в сказках чудесные и вместе с тем совершенно понятные нам вещи: иголка с булавкой уходят от портного и в темноте сбиваются с дороги; соломинка и уголек терпят крушение, переправляясь через ручей… По тем же причинам так бесконечно значительна наша жизнь и в детские годы: в то время все для нас одинаково важно, мы все слышим, все видим, все наши впечатления соразмерны, тогда как впоследствии мы проявляем больше преднамеренности…»[3]
Содержанием творчества Андерсена, как всякого большого писателя, является жизнь во всем ее объеме, выраженная и отраженная по-своему в тех формах, в тех интонациях, тем голосом, той манерой, какая свойственна, необходима и доступна ему одному. Сказки Андерсена — это иносказание жизненной правды в форме фантастики.
Но присмотримся более внимательно к такого рода сказкам, попробуем разглядеть их внутреннее движение, их формулу. Начнем со сказки «Лен».
Это история промышленного растения, которое проходит все самые обычные стадии своего развития. В сказке рассказывается о том, как лен вырос и расцвел под влиянием солнца и дождя, как его затем вырвали с корнем из земли, как стали мять и трепать, а затем спряли пряжу, соткали холст, из холста сшили дюжину белья, которое в конце концов сносилось и было переварено на бумагу, а на бумаге напечатали интересные и поучительные книжки.
Способ переработки льна, порядок следования технологических процессов — все это дано с полнейшей точностью и достоверностью, здесь нет ничего вымышленного.
Что же в таком случае превращает этот полезный для детей рассказ в пленительную сказку для детей и для взрослых? То, что каждая форма существования льна и все переходы из одной стадии развития в другую даны как периоды развития одушевленного существа, думающего, чувствующего, переживающего свои радости и невзгоды со всей естественностью живого человеческого характера.
Отсюда типичный процесс обработки льна становится индивидуальной биографией, технология превращается в поэзию.
На поэтизацию этого самого скромного и прозаического материала и направлен стиль Андерсена.
Вот первый абзац сказки про лен:
«Лен цвел чудесными голубенькими цветочками, мягкими и нежными, как крылья мотыльков, даже еще нежнее! Солнце ласкало его, дождь поливал, и льну это было так же полезно и приятно, как маленьким детям, когда мать сначала умоет их, а потом поцелует; дети от этого хорошеют, хорошел и лен».
И вот уже нет здесь ничего напоминающего учебник ботаники или техническое руководство. Весь рассказ освещен изнутри переживаниями льна и улыбкой автора, который с такой нежностью относится к своему маленькому герою. Да и кто этот герой? Конечно, уже не просто лен, и история его — это не просто история растения, но полное драматизма жизнеописание человека, с его надеждами, радостями, разочарованиями, победами, взлетами и неизбежным концом, одновременно печальным и возвышенным, когда в пламени, охватившем связку старой бумаги, он возносится прямо к солнцу.
В одухотворении образов своих героев Андерсен поступает как тонкий «физиономист», за внешними чертами какого-нибудь цветка, букашки, предмета домашнего обихода угадывающий его внутреннюю душевную сущность и черты его биографии.
Казалось бы, что привлекательного и интересного в поношенном крахмальном воротничке, отданном в стирку? Но крахмальный воротничок сопровождал своего ветреного хозяина во всех его приключениях, следовательно, ему при желании есть чем похвастаться. А его знакомство с дамской подвязкой, одновременно и кокетливой, и застенчивой, и скрытной, как бы само собой наводит на игривые мысли.
А сколько приключений переживает воротничок, уже расставшись со своим хозяином! И притом ведь это действительно «его» приключения, которые ни с кем больше не могли произойти. Ведь его действительно стирают, крахмалят (после чего он входит в прежнюю силу — слово Stivelse по-датски означает крепость, силу и одновременно крахмал, накрахмаленность), а затем гладят (тут еще одна любовная история — с мадемуазель Утюжок, но эта барышня так обожгла его при первом знакомстве, что проделала в нем дыру, и ему пришлось поспешно отступить).
А ножницы, задача которых срезать нитки у обтрепанного воротничка? Здесь уже для Андерсена существенно не то, что они делают, а внешний вид ножниц, наводящий на ассоциации с грациозной и в то же время язвительной балериночкой, способной нанести поклоннику столько неисцелимых ран!
История стирки воротничка — это история взлетов и падений, надежд и разочарований. Чем дальше, тем прочнее однажды установленные связи закрепляются за героями, и мы с увлечением следим за тем виртуозным мастерством, с каким автор продолжает развивать намеченные им характеры и развертывать свой сюжет.
Взять хотя бы подвязку. Что с ней сталось? Просто исчезла из нашего поля зрения? Нет, оказывается, уже на склоне лет воротничок хвастает, что несчастная влюбленная бросилась из-за него в ушат с мыльной водой! Факты изложены точно — добавлено лишь психологическое «из-за него»!
Так снова и снова обеспечивается двойной сюжет, двойной, иногда даже тройной ряд сюжетных мотивировок.
И мы не только следим за приключениями воротничка, но и послушно прослеживаем вторую — человеческую — линию развития, которая постоянно, многими способами, сохраняется и обновляется автором, — иногда отдельными, само собой понятными сюжетными ходами, иногда с помощью лексики, поскольку то или иное слово своим двойным значением обеспечивает такое сложное восприятие.
И если мы постараемся повнимательнее сравнить все эти андерсеновские сказочные сюжеты, то увидим, что история льна, бабочки, оловянного солдатика — это все одна и та же история человеческой жизни, воплощенная в предельно конкретных и предельно индивидуализированных образах-характерах.
Здесь, правда, могут быть и различные вариации. Гадкий утенок достиг полноты счастья, а бабочка, а воротничок, а оловянный солдатик замерзли, сгорели, расплавились. Но все это одна и та же алгебраическая формула, только в различном буквенном выражении.
В своем бесконечном разнообразии Андерсен, можно сказать, одновременно и схематичен, он принципиально не доходит до сложных психологических глубин, лежащих не в вариациях сюжетной схемы, а в подробностях, в душевном их наполнении. Если бы это было иначе, сказка Андерсена, эта коротенькая история человеческой жизни, переросла бы в роман, в эпическое полотно.
К более углубленному изображению человеческой жизни Андерсен переходит внутри самого жанра сказки. Наряду с маленькими забавными историйками, в которых человеческая жизнь присутствует лишь в качестве обобщающей схемы, притом часто с юмористическим или социально-критическим оттенком, Андерсен уже в ранние годы творчества и позднее создает более обширные и психологические сказки-повести, среди которых наиболее замечательны «Русалочка» (1837), «Снежная королева» (1846), «Иб и Кристиночка» (1855), «Ледяная дева» (1861). Чаще всего эти сказки-повести посвящены истории молодого человека или девушки, начиная с дней раннего детства, за которыми следуют первые жизненные испытания и первая любовь. Но Андерсен строго судит о чувствах, он не прощает легкомыслия и тщеславия, и поэтому для его героев ранняя юношеская любовь есть главная и основная, покидающая их вместе с жизнью.
В первой из названных нами сказок-повестей, в «Русалочке», речь идет о любви фантастического существа к человеку. Но это лишь внешняя оболочка фабулы. На самом деле здесь рассказывается о бескорыстной, самоотверженной, все затмевающей, хотя и безответной, именно человеческой и человечной любви.
И здесь также реально-человеческое и фантастическое сливаются до полного правдоподобия, при этом иной раз они, невзирая на трагический обертон, вызывают юмористический эффект. Так, русалочка, дочь морского царя, рано лишилась матери, и «хозяйство ведет» на дне морском ее бабушка, «женщина умная, но очень гордая своим родом: она носила на хвосте целую дюжину устриц, тогда как вельможи имели право носить всего-навсего шесть».
Однако остроумное сплетение двух планов — реального и фантастического — уже не является в сказках-повестях самоцелью, как это мы наблюдали в «Счастливом семействе», в «Женихе и невесте» и в других сказках-шутках, где человеческая история выступала лишь как известная, легко узнаваемая схема.
Здесь, в «Русалочке», это скрещение двух планов, эти хитроумные многозначительные подробности становятся средством, ведущим к совсем иной, более глубокой цели — к раскрытию трагедии безответной любви.
История водяной феи и ее любовь к смертному, к человеку, неоднократно становилась темой художественной обработки. Но у Андерсена (вслед за «Ундиной» Фуке) история эта является не историей прекрасной коварной колдуньи, завлекающей полюбившегося ей человека (или всякого путника) в пучину («Лорелея» Гейне), а историей безнадежной любви прекрасного и беспомощного создания. Именно у Андерсена это создание жертвует собой в полном смысле слова для спасения и счастья любимого. Андерсен смог так по-детски просто и правдиво рассказать о жизни и характере мечтательной и тихой русалочки, что мы целиком поверили в нее и целиком верим ей, несмотря на ее сказочное обличье. Принц, которого любит русалочка, милый, незлой юноша, но он гораздо более схематичен, чем она со своим рыбьим хвостом и своими «водоплавающими» сестрами…
Трагические любовные перипетии и далее становятся основой для развернутых сказок-повестей Андерсена. Их уже нельзя безоговорочно называть сказками. Фантастический элемент там в различной дозировке еще сохранен, но он уже не играет главной формообразующей роли.
«Иб и Кристиночка» — повесть, в которой история любви, и притом любви горестной, трагической, стоит в центре повествования.