и и тщеславия? Ах, Клерхен, я все понял — другой, богатый, жених похитил у меня твое сердце. Вот как ты вознаградила меня, неверная? Три года я прожил в одиночестве, в тоске и ожидании, считая каждый час до того дня, когда введу тебя в дом своей женой. Как быстро и легко надежда и радость несли меня вперед, когда я странствовал в горах, а теперь ты отворачиваешься от меня».
Он просил и умолял меня, но я стояла на своем: «Мое сердце не отвергает тебя, Бенедикс. Я только временно отказываю тебе в своей руке. Приобрети хозяйство и деньги и, когда все это у тебя будет, приходи, и я охотно разделю с тобой свою постель». — «Хорошо, — бросил он гневно, — раз ты так хочешь, я пойду по свету, буду бегать, просить милостыню, грабить, убивать, и ты увидишь меня не раньше, чем я добуду гнусные деньги, чтобы заплатить за любовь твою. Будь, здорова, я ухожу, прощай». Так свела я бедного Бенедикса с пути истинного. Он ушел от меня обиженный, добрый ангел-хранитель оставил его, и он сделал то, к чему сердце его питало отвращение.
При этих словах почтенный человек покачал головой и после минутного молчания задумчиво пробормотал:
— Странно.
Затем обратился к девушке.
— Но зачем, — спросил он, — ты оглашаешь безлюдный лес своими жалобами, которые не помогут ни тебе, ни твоему жениху?
— Дорогой господин, — возразила она, — я направлялась в Гиршберг, но вдруг мне так стеснило сердце от горя, что я была вынуждена присесть под этим деревом.
— А что тебе делать в Гиршберге?
— Упаду к ногам беспощадного судьи и постараюсь громкими воплями умилостивить его, и дочери города помогут мне в этом. Может быть, господа сжалятся и даруют жизнь невиновному. Ну, а не удастся мне вырвать своего милого из когтей позорной смерти, то с превеликой радостью умру вместе с ним.
Дух был так растроган столь задушевными словами, что с этой минуты оставил всякую мысль о мести и решил возвратить безутешной девушке ее милого.
— Осуши слезы, — сказал он участливо, — и прогони печаль свою. Прежде чем взойдет солнце, твой милый будет свободен, как ветер. Завтра, как только запоет первый петух, жди и слушай. И когда постучат в твое окно, отвори дверь каморки, за ней увидишь своего Бенедикса. Но остерегайся снова рассердить его своими непомерными требованиями. А еще знай, что он не совершил преступления, кое ты ему приписываешь, и ты, следовательно, ни в чем не повинна, ибо даже твое своенравие не смогло толкнуть его на злое дело.
Девушка очень удивилась этим словам и пристально посмотрела новому знакомому в лицо, но, не обнаружив и тени хитрости или насмешки, поверила. Ее грустный взор прояснился, и она, все еще в сомнении, но уже повеселев, спросила:
— Дорогой господин, если вы не смеетесь надо мной и все обстоит так, как вы говорите, то, верно, вы — пророк или добрый ангел моего любимого, а не то откуда вы все это знаете?
— Добрый ангел? — пробормотал Рюбецаль смущенно. — Нет, совсем нет, но я могу стать таковым и докажу это! Я горожанин из Гиршберга и присутствовал в совете, когда судили бедного грешника, но его невиновность доказана, а потому не бойся за его жизнь. Я пойду и освобожу Бенедикса от оков, потому как имею в городе большое влияние. Приободрись и ступай с миром домой!
Девушка тотчас же повиновалась и пустилась в путь, хотя страх и надежда все еще боролись в ее груди.
Досточтимому патеру Грауроку нелегко пришлось, когда он в трехдневный срок, оставшийся до казни, надлежащим образом подготавливал преступника, силясь вырвать его грешную душу из рук дьявола, которому, по его мнению, она была прозакладана с детства. Ведь несчастный Бенедикс был невежественный селянин, привыкший иметь дело больше с иглой и ножницами, чем с четками. Он постоянно путал «Богородицу» с «Отче наш», а о «Символе веры» и вовсе ничего не знал. Усердный монах прилагал все усилия, чтобы научить его последнему, и потратил на это целых два дня. Но когда он заставлял беднягу повторять слова молитвы наизусть, то, если даже тому и удавалось что-либо запомнить, он часто возвращался мыслью к земному и в продолжение всего урока негромко вздыхал: «Ах, Клерхен!» Поэтому набожный монах нашел нужным, как того требует религия, стращать заблудшую овцу адом. Это ему настолько удалось, что перепуганный Бенедикс обливался холодным потом от ужаса, к священной радости своего наставника, и мысль о Клерхен совершенно вылетела у него из головы. Обещанные ему в аду муки неотступно стояли у него перед глазами, и он ничего не видел, кроме козлоногих, рогатых чертей, которые лопатами и крюками волочили проклятых грешников в чудовищную геенну огненную. Это мучительное состояние духовного сына позволило рьяному пастырю так глубоко проникнуть в его сердце, что он нашел теперь более благоразумным опустить завесу на заднем плане и скрыть за нею страшную картину ада. Но тем сильнее он разжигал перед ним огонь чистилища, что, впрочем, было слабым утешением для Бенедикса, который страшно боялся огня.
— Сын мой, велик твой грех, — говорил пастырь, — и потому не страшись пламени чистилища, ибо оно поможет тебе смыть его. Благодари бога, что жертвой твоего злодеяния стал не правоверный христианин, а не то, во искупление греха, тебя пришлось бы опустить в кипящую смолу по самое горло на тысячу лет. Но ты ограбил всего лишь презренного еврея, и душа твоя за сто лет успеет очиститься, как серебро, побывавшее в огне, я же буду молить господа не погружать твою бренную плоть в неугасимую лаву глубже, чем по пояс.
И хотя Бенедикс прекрасно сознавал свою невиновность, в нем жила такая непоколебимая вера в право своего духовника казнить и миловать, что он совсем не рассчитывал на пересмотр своего дела на том свете, настаивать же на пересмотре его в этом мире остерегался из страха перед пыткой. Поэтому все надежды он возложил на помощь духовного отца. Он умолял своего Радаманта[25] о милосердии и пытался как можно больше сократить предстоящие муки чистилища. Наконец строгий духовник согласился погрузить его в жидкое пламя только по колена, но на этом уперся и, несмотря на все мольбы, не уступил более ни дюйма.
Не успел неумолимый враг греха покинуть тюрьму, в последний раз пожелав безутешному преступнику спокойной ночи, как повстречал у выхода невидимого Рюбецаля, не решившего еще, каким способом ему выполнить свое намерение и выпустить преступника на свободу, да так, чтобы не испортить удовольствия гиршбергским блюстителям закона и дать им возможность, хоть и с опозданием, привести в исполнение свой приговор, ибо магистрат снискал уважение горного духа своим неусыпным попечением о справедливости. Внезапно его осенила мысль, показавшаяся удачной. Вслед за монахом он проскользнул в монастырь и, похитив одно из его монашеских одеяний, накинул оное на себя. Так, в образе брата Граурока, он направился в тюрьму, дверь которой ему раболепно открыл надзиратель.
— Забота о спасении твоей души, — обратился он к узнику, — вновь привела меня сюда, хотя я только что покинул темницу. Сознайся, сын мой, что еще тяготит твое сердце или совесть, дабы я утешил тебя?
— Досточтимый отец, — ответил Бенедикс, — совесть моя спокойна, но чистилище страшит и пугает меня, и ужас тисками сжимает сердце.
Приятель Рюбецаль имел очень слабое и смутное представление о догматах церкви, и потому простительно, что он ответил вопросом на вопрос:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ах, отче, — ответил Бенедикс, — брести по колено в огненной лаве — этого я не выдержу.
— Глупец, — возразил Рюбецаль, — так не бреди, если она для тебя слишком горяча.
Бенедикс смешался при этих словах и удивленно посмотрел пастырю в лицо. Тот заметил это и сообразил, что ответил невпопад. Тогда он переменил тему.
— Ладно, поговорим об этом после, — заметил он, — а теперь скажи, думаешь ли ты еще о Клерхен? Любишь ли ее, считаешь ли своей невестой? И если ты хочешь что сказать ей перед тем, как уйти в иной мир, то доверься мне.
Услышав имя Клерхен, Бенедикс удивился пуще прежнего. Мысли о ней, которые он так усердно пытался подавить в своем сердце, заговорили с новой силой, — особенно при упоминании о прощальном привете, — он громко зарыдал, не в силах произнести ни единого слова. Эта душераздирающая сцена возбудила такую жалость у сострадательного пастыря, что он решил тут же покончить с игрой.
— Бедный Бенедикс, — сказал он, — утешься, будь спокоен и тверд: ты не умрешь! Я узнал, что ты не виновен в разбое и руки твои не запятнаны никаким злодеянием, поэтому и пришел освободить тебя из темницы и снять оковы.
Он достал из кармана ключ.
— Посмотрим, — продолжал он, — не подойдет ли этот.
Попытка удалась. Кандалы упали с рук и ног узника, и, избавленный от них, он свободно распрямился. Затем благодушный патер обменялся с ним платьем и сказал:
— Спокойно, как набожный монах, пройди через толпу стражников у ворот тюрьмы и по улице, пока не оставишь за собой городскую черту, тогда подбери сутану и беги в горы, без отдыха и остановки, пока не окажешься у домика Клерхен в Либенау. Тихонько постучи в окно, твоя любимая ждет тебя не дождется.
Бедняга Бенедикс подумал, что все это ему грезится. Он тер себе глаза, щипал руки, ноги, чтобы увериться, спит он или бодрствует, и когда убедился, что все происходит наяву, упал к ногам своего спасителя, обнял его колени, хотел выразить словами свою благодарность, но лежал в безмолвной радости, ибо язык отказывался ему служить. Любвеобильный патер выгнал его наконец вон, дав на прощание ковригу хлеба и кружок колбасы, дабы подкрепиться в дороге.
Пошатываясь на нетвердых ногах, перешагнул освобожденный через порог печального узилища и все боялся быть уличенным. Но сутана духовного лица придавала ему ореол святости и добродетели, — стражники и подумать не посмели, что под нею скрывается преступник.
Между тем Клара в грустном одиночестве сидела в своей каморке, прислушиваясь к каждому шороху ветра, к каждому звуку шагов прохожих. Часто казалось ей, будто кто-то шевелится за стеной или петли скрипят у ворот. Она испуганно вскакивала и с бьющимся сердцем смотрела в прорезь ставня, но там никого не было. Уже петух на соседнем дворе хлопаньем крыльев и пением возвестил наступление дня, колокола в монастыре прозвонили к заутрене, и звук их отдался в ее душе, как погребальный звон. В последний раз сторож протрубил в рожок, будя храпящих булочниц и призывая их начать ранний трудовой день. Огонь в лампадке у Клерхен потускнел, в ней недоставало масла. Но беспокойство росло с каждой минутой и не давало видеть доброе предзнаменование — нагар в форме великолепной розы, образовавшийся на тлеющем фитиле. Она сидела на кровати, горько плакала и вздыхала: