Волин Юрий Самойлович
Сказки наших дней
Юрий Волин
Сказки наших дней
I. Улыбка павшего
Я шел к Прутниковой, волнуясь, замедляя шаг, стараясь не думать о том, как встретит она меня, и что я скажу ей.
Прочитав утром в списке убитых имя Андрея Семеновича Прутникова, я сорвался с места, выбежал на улицу, помчался к Варваре Федоровне. Но, уже подъехав к самому дому, велел извозчику повернуть назад. Зачем я пойдут ней? Что я скажу ей? Нет таких слов, которые могли бы утешить мать, потерявшую любимого сына. Нет таких слов на человеческом языке, и не мне искать их, если я сам еще не примирился с мыслью о потере лучшего друга, милого, жизнерадостного Андрюши Прутникова!
Весь день я думал об ужасной вести и к вечеру решил преодолеть свой страх и навестить бедную Варвару Федоровну. Слов утешения я не найду, но слова скорби найдутся у меня. Ну, что ж, погорюем вместе. Ведь она одинока, и облегчением ей будет одно присутствие мое. За год войны я часто навещал Прутникову. Она знала меня с детства, называла уменьшительным именем и привыкла ко мне, почти как к родному. Мы вместе перечитывали письма Андрюши и мечтали о его возвращении. Мог ли я оставить ее теперь?
* * *
Она встретила меня радостно-спокойная, какая-то обновленная.
Такою она была в те дни, когда получалось от Андрюши одно из его ласковых и бодрых писем.
Эта радостно-спокойная улыбка на лице Варвары Федоровны была так неожиданна для меня, что я смутился и испугался. Значит, несчастная еще не знает страшной вести... Как же мне быть? Стать вестником злой правды? Или лгать, притворяясь не знающим и подавляя чувство жути и жалости?
Но мне недолго пришлось думать.
Прутникова сама заговорила об этом.
-- Ах, я вам должна рассказать!.. -- начала она, улыбаясь, будто речь шла о чем-то забавном. -- Вы знаете прапорщика Закатова?
-- Знаю, -- ответил я. -- О нем часто упоминал Андрюша в письмах. Они в одном полку и дружны...
-- Ну, вот этот самый! Представьте, сегодня я вдруг получаю от него письмо!
-- Что же он пишет? -- спросил я, насторожившись.
-- Бог знает, что такое!.. Вы знаете, я напишу Андрюше, что его товарищ очень веселый человек, но не совсем осторожный... Разве можно так шутить? Хорошо, что я подучила это глупое письмо сегодня. А что, если бы я получила его неделю тому назад? Ведь я могла бы поверить этой злой шутке!
-- Что же он пишет? -- повторил я свой вопрос, предчувствуя, что в письме товарища по полку, раньше никогда не писавшего Прутниковой, сообщается грозная истина.
Прутникова возмущенно повела плечами.
-- Он пишет, этот Закатов, что Андрюша убит!.. Хороша шутка, нечего сказать!
-- Да, с такими вещами не шутят... -- неопределенно заметил я.
-- Дурак этот ваш Закатов, вот что я вам скажу! -- обрадовавшись моему замечанию, сказала Варвара Федоровна. -- И Андрюше я так прямо и напишу: "Глупый шутник твой приятель!.." Нет, ведь приди письмо раньше, и я умерла бы от ужаса и отчаянья!.. Должно быть, у этого Закатова нет матери, иначе он не стал бы выкидывать таких штук!
-- Но все же, Варвара Федоровна...
Прутникова быстро прервала меня:
-- Что "все же"?.. Вы хотите сказать, что все же это не более, как шутка? Нет, нет, не оправдывайте его! Это возмутительно и ужасно так шутить!
Не знаю, почему, должно быть, запутавшись в тумане неловкости, жути, недоумения и жалости, потеряв способность взвешивать слова и поступки, но я поступил необдуманно и жестоко. Если бы не последовало в дальнейшем всех тех событий, о которых я собираюсь рассказать, я никогда бы не простил себе этой злой выходки.
Поддавшись непонятному порыву озлобления, -- озлобления из жалости, которое знакомо хирургам, приступающим к опасной операции, я решительно и твердо сказал, глядя прямо в глаза матери моего лучшего друга:
-- Но все же, Варвара Федоровна, вы напрасно относитесь к письму Закатова, как к шутке. Я должен вам сказать, Варвара Федоровна, что встретил сегодня в газете, в списке убитых, имя Андрюши. Надо быть готовым ко всему, Варвара Федоровна!
Так сказал я. Едва закончив фразу, с особой обжигающей ясностью почувствовал и сознал я всю жестокость своей выходки. Сделалось страшно и стыдно. Захотелось бежать, исчезнуть, уничтожиться. Хотелось, чтобы кто-нибудь ударил сильно, оскорбил!
Но я не бежал. Опустив глаза, боясь взглянуть на Прутникову, не видя исхода, я стиснул зубы и замер в морозной жути ожидания.
Когда прозвучал смех Варвары Федоровны, я вздрогнул, не доверяя слуху, поднял глаза на Прутникову.
Она усмехнулась снисходительно и благодушно.
-- Ну, вот!.. Вы и поверили!.. Ах вы, чудак этакий!.. Я тоже читала сегодня в газете, но я и не подумала, что это о нашем Андрюше. Мало ли Прутниковых? Посмотрите в телефонной книге, их целый десяток, одних телефонных абонентов Прутниковых! Ну, вот, и прапорщиков Прутниковых, может быть, целый десяток наберется! И Андреев Семеновичей среди них, наверное, несколько! А вы уж перепугались!
Я молчал. Спокойная уверенность Варвары Федоровны начала оказывать свое действие на меня. Я знал ее мнительной, всегда беспокойной, не доверявшей даже письмам самого Андрюши и при каждом промедлении очередного письма плакавшей неутешными слезами и дежурившей по целым дням у бюро справок о раненых и убитых. Должно быть, у нее есть какие-нибудь новые совершенно точные сведения об Андрюше, если она остается спокойной, несмотря на зловещее совпадение газетного известия с сообщением Закатова.
-- А вы и поверили! -- с мягким упреком повторила Прутникова. -- Признайтесь, ведь поверили?
Я робко ответил:
-- Поверил.
-- И пришли утешать меня?
-- Не утешать, Варвара Федоровна... Какие тут утешения!.. Пришел... Ну, разве я мог не прийти, Варвара Федоровна?
-- Вы славный, вы любите Андрюшу, вы добрый и вы не стали бы так шутить, как этот Закатов!
Она подошла ко мне совсем близко, с материнской нежностью провела рукой по моим волосам.
-- Видите, как хорошо вышло! Вы пришли утешать меня и сами нашли утешение у меня... О, у меня есть, чем утешить вас, если вы искренно любите Андрюшу!.. Хотите, я вам прямо скажу, не буду вас мучить. Я его видела.
-- Где? -- встрепенулся я.
Не отвечая на мой вопрос, она повторила:
-- Я его видела. И не один раз видела. Уже три вечера я вижу его. И сегодня тоже увижу.
-- Где?
-- И вы его тоже увидите... Хотите?.. Но что же я спрашиваю? Конечно, вы хотите! И вы заслужили это, вы -- его друг... Вы его тоже увидите.
-- Но где же? Где, Варвара Федоровна? Я ничего не могу понять! Неужели Андрюша вернулся? Может быть, он ранен и привезен в госпиталь?
-- О, нет, что вы, что вы, Господь с вами! -- испуганно отозвалась Прутникова. -- Он не ранен, он здоров, он нисколько не изменился и такой же веселый... Вы сами увидите!
-- Значит, он в самом деле вернулся?
-- Я же вам говорю, вы его увидите! -- слегка нахмурившись, строго сказала Варвара Федоровна. -- Который час?
-- Восемь.
Она засуетилась.
-- Восемь? Что же мы сидим? Ах, Боже мой! Едемте! И, пожалуйста, ничего больше не спрашивайте... Я ничего не могу вам сказать и ничего не могу объяснить... Через полчаса мы там будем, и вы сами все увидите и все поймете...
Я повиновался.
На всем пути от Суворовского проспекта до Петроградской стороны я не проронил слова об Андрюше. Но в душе я испытывал сильное волнение, и полчаса езды показались мне целой вечностью. В уме сменялись одно предположение другим, странные догадки еще более чудовищными. Но ни одно из моих предположений не приблизило меня к разгадке, которая ждала меня в одном из домов Большого проспекта.
* * *
-- Извозчик! Направо к подъезду!
Помогая Прутниковой выйти из саней и в то же время с недоумением оглядываясь вокруг, я осторожно произнес:
-- Но, ведь здесь какой-то театрик, Варвара Федоровна!
-- Молчите! -- спокойно отозвалась она и с насмешливо-снисходительной улыбкой повторила: -- Молчите, идите за мной и делайте все, что я вам скажу. Ведь вы обещали не быть чересчур любопытным... Идемте!
Мы вошли в вестибюль театра. Это был один из многочисленных петроградских кинотеатриков "с дивертисментом". Огромные плакаты на стенах вестибюля возвещали о показываемых на экране картинах и о "гастролях" какой-то певицы... Какое отношение все это имеет к прапорщику Андрею Семеновичу Прутникову, находящемуся в действующей армии на галицийском фронте?.. Почему именно здесь вздумала эта странная, может быть, лишившаяся рассудка женщина искать своего сына, который сидит в это время где-нибудь в окопах, если не покоится уже в могиле!
Но слово дано. Я ни о чем спрашивать не должен. Я молчу и повинуюсь приказаниям Варвары Федоровны. Только взглядом, все время устремленным на нее, выражаю свое недоумение и свои сомнения.
Лицо Прутниковой отражало радостное возбуждение, предвкушение приближающегося счастья. Варвара Федоровна даже как будто помолодела, и глаза ее были ясны. Нет, это не безумие. Надо ждать и молча повиноваться...
Я взял в кассе билеты и ввел Прутникову в залу.
-- Туда, направо, к стене... -- диктовала Варвара Федоровна и проходила между рядами твердой походкой, и видно было, что она хорошо изучила эту залу.
На убогой сцене куплетист, загримированный "босяком" в грязных лохмотьях, из-под которых, впрочем, по временам показывался уголок франтовской накрахмаленной рубахи, обутый в лапти поверх лакированных ботинок, пел самодельные куплеты на злобы дня и для вящей убедительности после каждой фразы отплясывал камаринскую.
-- Ах, еще только куплетист! -- недовольно произнесла Прутникова. -- Неудачно пришли. Только что начался сеанс. Должно быть, второй. Теперь будет петь Аполлонова, после нее выступят испанки-танцовщицы, потом начнутся картины, -- драма "Роковая любовь" и комическая "Выбор невесты"...