Наталья КодрянскаяСказки
казка — это полевые цветы среди белой зимы; мечта на прогорклом пожарище посреди нагроможденных неперелазных развалин; это песенный подъем, когда усталые невольно закрываются глаза, а руки висят плетью, или как в осенний вечер, без пути-дороги, под непроглядный дождь, прилетит ветер — ветрова песня: поет о богатом минувшем и горечью пронизанном, единственном и неизгладимом — что было, что будет и чего не бывает.
Сказка — воздух: небылью жив человек. Сказка — дыхание и крылья. В сказке забыться и пробуждение.
Сказка — наше детство и наше прошлое в веках, что никогда не бесследно и живет до последнего мига. И туда, на «тот свет», мы понесем каждый свою любовь и свою сказку. Да и сама любовь только сказка: как в сказке, волшебством подымет гору на пустом месте и огоньками рассветит и самую поддонную темь.
Один только сказочник своей сказкой передаст аромат, звук и цвет видимой и невидимой природы — от звездных сверкающих путей и звездных песенных гнезд до подземного «грибного» гномьего царства и подводных зеленых русалочьих «хором».
В чем правда природы?
Правда природы в ее до краев изобилии и в ее очаровании: неиссякаемый ключ жизни — безудержно; покой и тишина, а в глубине буря — чего не передаст и точнейшее описание, и никакие «красоты» тургеневского слова не выразят, и что так легко и просто скажет сказка.
Какое счастье — дар сказывать сказки!
Сказка и сон ходят вместе.
В старину, когда были непроходимые леса, а зрению человека большой простор, их встречали по дорогам: один — косматый, другой — косатый.
А я их вижу: за плечами крылья, а глаза огненно-черные, трехгранной звезды, а по голосу не отличаю: уводящий и ласкающий в мои бессонные ночи.
Ни о какой житейской правде в снах и в сказке. Пространство без границ, время без годов. И все совершается не по нашему, а по щучьему веленью без необходимого, непременного в деловых буднях почему. Но в этом беспорядке все по-своему стройно и нерушимо.
Сон снится, сказка складывается.
Сон не проверить и не повторить: передаешь, как умеешь. Сказка, и самая как сон волшебная, всегда складка с непременным запевом и заключением.
Есть сказки-сказывают сон. И есть сны — снится сказка.
В сказке-сновидении можно точно показать, каким словом начинается сон. А в снах-сказках — на каком прерыве сон переходит в сказку.
Источник сказки — видение в состоянии одержимости, что по-русски зовется «не в себе». Глазам открывается волшебный мир за трезвыми будничными явлениями жизни.
Выдумывать сказки может человек только в таком «не в себе». И это ничего не значит, что я не лунатик, но моя «Посолонь» из лунатизма. Тут все на какой-то грани вывиха из обыкновенного порядка в строй без расчета и без оглядки.
Непременное условие для сказочной выдумки: перекрой глаз — душевный вывих, но и имея этот редчайший дар, не значит еще уметь складывать-сказывать сказку, надо словесный дар и мастерство — руку набить.
При словесном даре и мастерстве, сказка — вершина искусства. Из песни слова не выкинешь, а к сказке ничего не прибавить.
Живая жизнь сказки — чудесное. Ее действие — волшебство. Вспомните ваше детство: слушая сказку, помните, как стучит сердце, а улыбка радости несется, как весенний дождь — а какие бедовые обстоятельства, гроза и опасность, и сквозь сурь, как светик, чудное, и опять улыбнешься.
В сказке поэзия (не путайте со стихами). Сами красятся краски и звучат. В сказках все формы: от трагедии до водевиля, подлинно докука и балагурье. И ничто так не вызывает душевное волнение-встрепет, как сказочный образ и сказочные лады.
Доля сказочника — завиднее не найти.
Но взглянув на стену трезвости и благоустройства, призадумаешься: такое ли это счастье родиться на земле сказочником? Без бури может прожить только порядочный, а всю жизнь под грозой карабкаться — хватит ли духу?
Сказочник — странник.
Приютят — хорошо; турнут — щелкни языком и иди дальше. Но никого не встречают с такою любовью, как только сказочника. И за эти миги любви я благословляю мою долю и вашу — богатую словесным вымыслом, теплотою сердца и взлетом воображения. Обрадовать человека и приласкать зверя, какое это счастье.
Родина сказки — Индия. Память о зверях-людях и о человеке-звере: Панчатантра («Калила и Димна», «Стефанит и Ихнелат»).
О житье-бытье живой природы до разделения на словесных и бессловесных хранят память черные сказки Африки. И уходящие с лица земли народы необъятной Сибири. Помнят много в Египте, греческая мифология и исландские саги.
Из зверо-человеческого выделится человек-зверь со всеми чертами человека и зверя. Шакал у кабилов, лиса у китайцев, заяц в Тибете, а у нас медведь — Михайло Иваныч.
К первой памяти о зверях уходит память и о жизни невидимой природы: не звери и не люди — «они самые»: все навыворот и наоборот, не на месте и без места, вкось и накось — нарознь.
Природа видимая и невидимая живет дружно, обиды не знали. Рога не для бодки, клыки не для рубки, а чтобы помолчать. Слон, какие губищи, а великий молчальник, а леший — крадет дорогу, да он только тешится, и человека встретишь — пасется с леопардами.
Что нарушило этот вселенский союз? И распря и война станут отцом-матерью жизни.
Огонь — слово — и - сновидение.
Человек, по древней легенде, начинается со смешения языков. Заоблачную башню строили и люди и звери и духи. И все разбрелось, и никто никого не понимает: язык зверей и язык духов звучат невнятно человеку, и звери с духами не перекликаются.
Тогда сновидения прорвали явь и нагородили страхов. Страх и боль, и само солнце пронизано горечью, и не звездная музыка, а обреченность и разлука взволновали землю.
Сказка восстанавливает нарушенное, потерянное и забытое.
Непрерывность нашего существования на земле воссоздается в образах сказок.
Сказка складывается по наитию — сказка выдумывается — сказочник, как шаман, уходит в другой мир и потом сказывает, что там видел, о своих встречах и о житье-бытье не-нашем.
Выдумка сказок, как весенняя капель: или хватит мороз, или истает под солнцем. Но душу не забьет ни книга, ни житейская суета. Сказочником не делаются, а родятся. Заглушить в себе охоту сказывать нельзя. И невольно потянет сказывать на новый лад старое сказанное, или подхватить, как песню, и ее разделать по-своему.
Так случилось со мной после моей «Посолони», я перешел к сказочным матерьялам, я прислушивался к голосам из веков и продолжал эти голоса, наполняя своим. Я больше не мог писать по-посолонному, где-то почуял, что неизбежно будут повторения, если уйду куда-то в свое, на свой страх. На мою долю Норны отмерили мне только видения «Посолони»- пройтись по земле, как солнце ходит, с весны на зиму — по-солонь.
Гоголя, от которого пошла вся русская литература, Норны одарили богатыми Вечерами. С «Вечеров близ Диканьки» начинается Гоголь. В них и глубочайшая память наития и подхват с голоса — матерьялы и записи.
И как странно — как мало мы себя знаем! — сам он застесняется этих своих вечеровых сказок — не захотел включать в собрание своих сочинений. А между тем, и это будет завершение его творчества, напишет он сказку, продолжая вечеровую свою «Ночь под Ивана Купала», пустит ощипанного Басаврюка колесить по русским дорогам.
Оркестр Гоголя — С. Т. Аксаков, Тургенев, Писемский, Достоевский, Мельников-Печерский, Салтыков — и представить себе не могли, под какую чудовищную «натуральную» музыку настроили они свои инструменты.
В Гоголе, как и у Гете, величайшая лунатическая память и пример работы по матерьялам — по сказанному, вековому откровению.
Наши первые русские сказочники: Афанасьев и Даль.
Собрание Афанасьева — основа матерьялов по русской сказке. Неисчерпаемый источник для сказочников. Но был у него соблазн исправлять народную речь — лад речи — на книжную для понятности. Даль выступил со сказками Казака Луганского (псевдоним). Почитатель Сведенборга, спирит, он был лишен всякого сказочного дара и останется навсегда памятен своим Толковым Словарем.
Одновременно с Далем, Гоголь и Пушкин. Гоголь осыпается звездами. Пушкин летит в лазурь.
До Гоголя «Гоголь» — Орест Мих. Сомов, соредактор «Северных Цветов» — познакомил Гоголя с Пушкиным — его повлекла тайна гоголевской черной земли, а пути ему нет. И та же судьба: Вельтман, автор «Лунатика»; у Сомова нет камушков мальчика-с-пальчика, а у Вельтмана каменный дождь слов забил выход на черную волю.
И Даль и Гоголь и Пушкин и Сомов и Вельтман — источник сказок — русские или обруселые до неузнаваемости. Другое дело, тоже современники Гоголя и Пушкина: Погорельский («Лафертовская маковница» и «Черная курица») и Одоевский («Пестрые сказки Иринея Модестовича Гомозейки») — в их сказках веяние Гофмана, Тика и Новалиса, а русское — имена, да Москва с Петербургом.
И тоже современник Гоголя и Пушкина — Сенковский, универсальный, как Одоевский; его сказки — по монгольским и арабским источникам.
Этими именами и замыкается круг русской сказки. Чудесное покидает русскую землю. И снова возвращается в сказках Толстого и в Лесковских легендах.
«Сказки» Щедрина и всех, кто за ним потянулся, продолжают традицию московских «дураков» царя Алексея Михайловича, «Живописец» и «Трутень» Новикова. Конечно, веселит показать Льву, что он Осел, а набожной Вороне, что она Стервятник. Только и в самой хлесткой сатире сказка не ночевала.
Толстой, как и Лесков, сказок не выдумывали — гоголевское исступление им чуждо. Сказки Толстого, как апокрифы Лескова — с голоса.