— Да что ты нынче не весел? — спрашивает белка.
— Скука одолела, — говорит грач.
— Скука, — удивляется белка, — что бы это могло быть?
А грач и сам не знает.
Белка ему говорит:
— Давай-ка, грачик, пойдем по свету и разузнаем, где это скука живет.
Уговорила — пушистый хвост. И они пошли. Под теплым дождем путешествовать одно удовольствие.
Навстречу им заяц. Остановились путники, спрашивают:
— Скажи, косой, где это скука живет?
— В нашем лесу, — и заяц стряхнул с усов дождинки, — этим моя бабка всю жизнь хворала, уж как дед ни старался ее развлечь, а она, бывало, сидит на медвежьем балу и все свое повторяет: «скучно». Так на балу от этой самой скуки и померла.
— Ты, косой, чепуху городишь.
— Да я ничего, — сказал заяц и скакнул от дождя под елку.
Идут они дальше, а хорошо под дождичком прогуляться. Заяц и вправду ничего не понимает, думает белка. Навстречу еж. Остановили колючего, и к нему про скуку.
— Скука? — еж поймал розовой лапкой дождинку, — да это грач все сам выдумал: у него просто зубы болят!
Еж еще дождинку поймал.
— Всех не переловишь! — сердито заметил грач.
— Ну прощайте! — и еж пошел по заячьему следу, то спрячется под кустом, то снова покажется: видно дождик его очень прохватывал.
А путники дальше идут. У грача из-под шляпы один клюв торчит, а с клюва капель. Раньше с белкой по приятельски, а тут неразговорчивый, насупился.
— Да в чем дело? — спрашивает белка.
— Какое дело, — ворчит грач, — иду я и думаю, к чему бы это еж о зубах заговорил: ведь зубов у меня нет!
— Иносказательно, — смеется белка, — надо все понимать наоборот.
— Я и сам так думаю, — ободрился грач, — у ежа иглы острые.
— Еще бы, — подхватила белка; видит, грач чуть повеселел, обрадовалась, — ты, грачишка, как по лесу летать будешь, где орешник замечай, мне потом скажешь.
— Ладно, белка, а про зубы я все-таки не понимаю.
На поле крестьянин просо сеет. Не сказали и здравствуй, а прямо про скуку.
— Ты все знаешь, — говорит белка, — растолкуй, и рассказала ему, как грач, сидя на ветке, хохлился, а потом о скуке: скука, вишь, его одолела, почему бы это?
Усмехнулся мужик:
— Наконец-то и к вам, звери, скука пришла; значит, не все разлюли-малина. Кто ее знает, откуда она, эта скука, а надо полагать, что это и есть скука, когда всю жизнь дело не по душе, а делать надо, или когда загвоздка и концов не найти. Очень бывает скучно. А вам для чего это?
— А так, — сказала белка, — только посоветоваться…
— Пойдем, — тянет за лапу грач, — мне от его слов еще скучнее.
А из лесу издалека слыхать кто-то прет, ветки ломает. Наддали шагу. Так и есть: Михайло Иваныч.
— Что ты такая распаренная? — спрашивает медведь белку.
— Да с той поры, как я с грачом связалась, и меня скука одолела, — говорит белка, — скучно мне, Миша, вот что.
— Эна скука! а вот посмотри.
Взял медведь в одну лапу платок, а другой подбоченился, и пустился в пляс: повернется направо, рожь ему в пояс поклонится, налево, полевым цветам подмигнет; а пошел в присядку, зашумели придорожные тополя, завели тополиную песню. Не выдержала белка, да за Мишей, пыль с дороги хвостом метет, запыхалась.
— Спасибо, — говорит, — тебе, Михайло Иваныч, у меня вся скука через лапы вон вышла.
— Ну, а ты, грачок?
— Скучно, брат Миша, скучно мне!
Миша насупился:
— Уведи, белка, этого чернушу куда подальше, мне от одного его вида неприятно чего-то.
Белка скорее грача под ручку — с Мишей шутки плохи!
Дождь прошел. За облаком синело. С дороги подымался пар. И вдруг выкатилась из тумана сама плутовка — лиса.
— Что это вы, други-приятели, — спрашивает лиса, — будто даже похудели?
— Грачу все на свете немило, — сказала белка, — скука его одолела.
— Да чего проще, — щелкнула зубом лиса, — я ему зараз всю скуку как рукой сниму!
И безо всяких открыла пасть: ей самое время закусить после дождика.
— Стой, лиса, — испугалась белка, — не ешь грачонка: в нем скука сидит, захочешь его проглотить, а скука у тебя поперек горла и станет.
— Что правда, то правда, — сказала лиса, — как-нибудь в другой раз… съем без скуки, — путалась лукавая, точно оказывала одолжение, — ну прощайте, пойду покурю!
И только что лиса за куст, из-за куста волк.
— Волк уж наверно знает, — шепчет белка грачу, — как от скуки избавиться можно.
— Волк Волкович, — оробев, не своим голосом обратился грач к серому, — скажи пожалуйста, как мне от этой безобразной скуки избавиться?
— Знаю, конечно знаю, — сказал волк, — да только нынче мне некогда, у кумы баню топят, попариться охота, в другой раз я тебе все растолкую. Прощай! — и побежал.
Грач, как раскрыл клюв — волка слушать, так и стоит дурак дураком.
— Я тоже было настроилась послушать серого, — сказала белка, — чего только волки не знают; ну, видно, в другой раз.
И опять идут приятели.
Грач совсем нос повесил. На свет бы ему не глядеть!
«Я и летать-то, верно, разучился!» думал грач, смотря как весело его ореховая спутница перепрыгивает через дождевые канавки.
Туман, как рядно, расползся: снова печет солнце. Дорога подсохла. И все стало, как было, когда грач поутру летал да перелетывал, про скуку еще ничего не зная.
Глянул грач на небо и показалось ему небо до чего близко, совсем у него под крылом. Одним взмахом отделился он от земли и привычно, будто ничего и не произошло, полетел к себе в лес.
Попробовала белка окликнуть грача, да уж куда, его и не видно. Поглядела ему вслед, порадовалась за него, и свернув с большой дороги, знакомыми тропками пошла к своему елошному зеленому дому.
МЫШКА ЗОЛОТОЙ УСИК
олько размахнулся кот положить свою когтистую лапу на голову мышки, как мышка и говорит коту:
— Не ешь меня, кот, я мышка — золотой усик.
И с того часа стал кот у мышки стричь ее ус: что пострижет за день, вырастет за ночь втрое длиннее. А золото не простое, а серебряное.
И живет кот припеваючи, накупил себе: и сафьяновые серебром подкованные сапоги, и настоящую расшитую золотом егерскую куртку. Захотелось дворец — вырос на горе и дворец. Все за мышкин ус дают, ни в чем не отказывают.
Так жил кот, котовал: чего только душе захочется, все ему само под морду тычется. И стало коту скучно — и вправду, какое веселье, сиди у себя дома у теплой печки, да наевшись с золотых блюд, мурлыкай. А ходить по задворкам такому тоже не стать.
А мышка, кот придет к ней поутру ее усик остричь, мышка всегда весела.
И говорит кот мышке:
— Иди, мышка, ко мне жить: хоромы у меня большие, печь теплая, всего вдоволь!
Мышка с радостью: почему не пойти!
Перевязала она себе шелковинкой золотой ус и за котом пошла. Да не легко это мышке за котом следовать — и не хочет, да все забегает вперед, а коту неприятно, сердится. Кое-как, наконец, поладили, дошли, и водворилась мышка у кота.
Мышка только всплеснула лапками: чего только нет, и куда коту ее золото!
А кот на радостях подарил ей раковинку — кум, морской кот, на именины принес: хорошая раковинка, никогда б не расставался, и только вот для мышки.
Уселась мышка в раковинку и под синюю песню покатила-поехала по морю: ей волна с волной перевивается, ей тростник шумит и камень о камень перескальзывает.
Диву дался кот, и сам было залез в раковинку, уж и хвостом помогал, и лапами и усом — ни с места, только бока себе оцарапал.
И так во всем: у кота ничего не выходит, а мышка что ни затеет, ей во всем удача и всегда она веселая.
И задумался кот: с чего бы это мышка такая веселая? Или и сердце у нее из того же золота, что и усик? не иначе.
И пристал кот к мышке, проходу не дает:
— Отдай да отдай ему золотое сердце!
А мышка понять ничего не может, только золотым усиком поводит.
— И что тебе, кот, за корысть в моем простом, в моем мышкином сердце?
А коту что ни говори, все без толку, и только видит и только слышит: золотое сердце.
Без мышки было коту скучно, а и с мышкой тоску не размыкать. Одно на одно выходит — небольшое веселье. А мышка попрежнему веселая.
И решил кот погубить мышку и завладеть ее сердцем.
— А какой длины у тебя вырастет ус, — спрашивает кот мышку, — если не трогать.
— А должно с аршин, — говорит мышка.
Насупился кот:
— Слушай, коли до конца недели не вырастет в косую сажень, я тебя съем.
Мышка все поняла.
— Что там ждать неделю, — сказала она, если тебе это в радость, бери мое сердце!
И в ответ без раздумья кот убил мышку.
Не из золота, а живое сердце растерзал он своей лапой — и тайну веселого сердца с собой унесла мышка.
Неприкаянный бродит кот по миру — не избыть ему скуку.
А золотой мышкин усик сам без мышки пошел жить на белом свете. И там, где золото, заметьте, редко нет слез: как градинки чистые — мышки, и тяжелые кота.
ЛУННЫЙ КОНЬ
тояла как-то луна против окошка и смотрела, что за окном делается. И видит, в тесной каморке конь о трех ногах, а в углу две белые мышки: хвостиками узоры по зеркалу выводят, сон коню нагоняют.
— Ровно б этого коня я где-то видела! — подумала луна и вошла в окно. И только ступила на пол, как выросли у нее руки и ноги, и она превратилась в маленькую девочку. И до чего настоящую, что мышки, приняв ее за хозяйскую дочь, шмыгнули под половицу, и как не бывало!
Поглядела луна на себя в зеркало. Что за чудеса! Она совсем не она, а смотрит на нее румяная пресмешная девочка: за плечами у нее две русые коски, на ней розовое бумазейное платье, а поверх еще и клетчатый передник. Испугалась луна, да скорее назад к окну.
А трехногий конь и говорит:
— Не дело прыгать! Еще, как я, без ноги останешься.
И вправду, голова у ней закружилась, как глянула она вниз через окошко, страшно!