И рассказала ей черепаха о смелом как Марфинька, серебряном одуванчике.
В некотором царстве, далеком государстве правил цветочным народом царь Золотой Одуванчик. И был у него сын, Серебряный Одуванчик. Такой пушистый, что все на поляне им любовались и все его любили: перекати-поле ему за коня было, мотыльки ему сказки сказывали, а пчелы его не трогали. И захотелось Одуванчику повидать новые страны. Снарядил он корабль, попрощался с отцом, Золотым Одуванчиком, и покинул цветочное царство.
В первый же день подул на море сильный ветер, сорвал с одуванчика всю его серебряную одежду. Приближенные, видя его таким жалким и общипанным, не захотели ему больше служить. И выбросили его за борт прямо в море. Поплыл, как умел. Одуванчик. И добрался, наконец, до неведомого берега. Тут подобрала его синица и принялась вить из него гнездо. И какое хорошее гнездо получилось! Оно было ярко-зеленое и никогда не увядало. Вывела в нем синица лазоревых деток, но синички, даже когда научились летать, и то с неохотой покидали свое нарядное гнездышко. Осенью, собираясь в теплые края, синички упросили мать взять с собой и гнездо, и полетели они, держа его в своих тоненьких клювах. А пролетая над морем, нечаянно уронили гнездо в воду. Волны подобрали его и понесли высоко над водой. И так Одуванчик им понравился, что сами серебряные, одарили они и его серебряной одеждой. Долго плыл по волнам Одуванчик, и наконец, прибило его к родной стороне.
Царь, Золотой Одуванчик, как узнал, что сын его, Серебряный, воротился, прибежал со всей своей пестрой свитой на голубой берег. Но сын, хоть и был таким же пушистым как раньше, а глядит строго.
— Что с тобой, — спрашивает царь, — что ты видел в заморских краях, чему научился?
— Многому, — говорит Одуванчик, — а главное тому, что всего лучше быть дома.
И вспомнил он, как на чужбине синицыным гнездом был и вниз головой висел.
— Эх, — думает Марфинька, — а вдруг синица из меня тоже гнездо вздумает вить? И понесут меня синички в клювах через синее море? А плавать-то я не очень умею. Пойду-ка я лучше домой под березу.
Так и сделала.
ЗАЯЧИЙ РАЙ
Повесила Марфа замок, золотой лопух, на дверь своей норки, и с узелком немудреного заячьего добра в одной лапе, а в другой корзинка с гостинцами, вышла в путь-дорогу к заячьему раю проведать отца.
— За синими долами, где в одну алую стежку небо с землей сходится, прямой путь, — напутствовал Марфу еж.
— О! о! о! — пела по заячьи Марфинька, скача по лесу.
И размечталась зайка: «как бы мне попасть в незнаемые страны: за волчьи тропы, за утиные болотца, за барсучьи леса, где заячий рай раюет?» И не заметила, как встал вдруг перед ней белый песчаный город, окружен высоким валом.
— Кто там ходит? — окликнул Марфиньку черный карлик, нос пупыркой.
Весь закован в блестящие латы, он грозно расхаживал по валу.
— Я странница Марфа, иду в заячий рай к отцу в гости, — и потянулась лапой куда-то за солнце, где этот рай раюет.
— Не махать лапами! — заорал на Марфиньку черный часовой: он еле на ногах удержался от поднявшейся песчаной тучи.
— Ты покалечила своими лапами немало нашего народу, и за это ответишь! — грозно пальцем указывая на Марфу, добавил подошедший к черному часовому тощий, ровно иссохшая былинка, носатый карлик, и спесиво принялся поправлять высокий, как сахарная голова, острый колпак.
Зайка от страха просто окостенела: перед ней на валу было видимо-невидимо черного народу.
— Да это никак самые настоящие муравьи! — подумала Марфа, разглядев под высокой сахарной головой недобрый муравьиный глаз.
Одним прыжком переметнулась Марфа за белую стену муравьиного царства и снова шла к небу, в дорогу недальнюю-неблизкую, туда, где заячий рай раюет.
Она бежала все быстрей на своих длинных заячьих ногах, прыгая через кусты и кочки. Незаметно пришел вечер, вышла луна, и обернувшись серебряным яблоком, медленно покатилась по небу.
В тихий вечер на сон грядущий рассказывают птицы деревьям сказки. Слушать их-не переслушать, Марфинька уж как навострила уши. И тихий вечер собирал эти сказки и укладывал, как в колыбель, в сердце зайки.
Но когда за большими птицами и самая малая пичуга, начав страшную сказку про одноглазого великана, перепискнула свое «жили-были» — незаметно поднялся ветер, собирая со всех четырех концов ветрова царства черные тучи. И полил дождь.
В лесу стало так темно, в закопченной трубе и то веселее.
А как клюнула, сверкая меж черных стволов, молния, зайка до того испугалась, земля и небо гремят! И у первой попавшейся лачуги принялась колотить в дверь кулаком:
— Отворите!
Дверь неслышно, пятясь, раскрылась, и два медвежьих глаза щелкой глянули на зайку. Это был годовалый медвежонок, против зайки великан.
— Где твоя мамка? — оробев, спросила Марфинька.
— Нет у меня мамки, охотники уволокли, пропала: один в лесу управляюсь. А ты кто такая, чего по лесу ночью бродишь?
— Я странница Марфа, иду проведать отца, ищу заячий рай.
— Ну ладно, ступай отогревайся. Ишь, водица-то с тебя ровно с рябастой березы.
Медвежонок обошел вокруг зайки и заковылял к огоньку греть чайник. Марфинька уселась на лавку. Лавка была крыта красным ковром — вышито мелким крестиком: медведихи работа.
Медведь уселся на табуретку, и растопыря лапы, как в зеркальце гляделся в свои горячие ладошки; его никакая гроза не пугала.
Сверчок за печкой чурикал, продолжая прерванную песню:
Бу-у-бу,
Ужо все вы, медведи,
Носолапы-мохнаты,
Нету на вас пропаду,
Уйму.
— А ты скажи, странница, ты что видела, или чуем знаешь, на что глаза востришь, уши сучишь? — говорил медвежонок, подкидывая в печку сосновые шишки.
— А вот послушай, ведьмедюшка, — подала голос, отогревшись, Марфа, — скажу тебе, что птицы на ночь деревьям сказывали.
— Я люблю неправдашные сказки! — медвежонок подцепил коготком с уголька золотую искру, и в его лапах заиграли, переливаясь, разноцветные огоньки.
— Да уж чего, не наши. Я с птичьего голоса записала, боюсь спутаться, — Марфинька полезла в свою корзинку и вытащила кленовый листок.
— Козий! — обрадовался медвежонок, — кленовый! Козы клен любят. Ну, сказывай!
Но свалявшийся листок был таким неказистым, весь измятый, разорванный, и в чем только держалась его кленовая душа! Самой козе не прочесть.
За печкой пел сверчок:
Бу-у-бу,
Ужо все вы, медведи,
Косолапы-мохнаты…
— Мо-ох-наты-косо-лапы, — подхватил медвежонок, в лад раскачиваясь на табуретке, — бу-у-бу.
Сверчкова да медвежья песня пуще всякой подушки ко сну клонит.
Свернувшись в трубочку, кленовый листок скатился с колен Марфиньки под лавку. Под лавкой расправился. И вся пичужья сказка ярко на нем выступила, как печатная.
В саду, у короля желтых роз, родилась дочь — белая роза. И уж как берёг, как лелеял ее король. Махровые маки, зоркие нянюшки, день и ночь склонясь над ней, жались друг к другу стеной. И медовой пчелке не дозволено было до нее касаться. А садовику-клопу велено за сто верст обходить ее травяную постельку. И было у нее три брата, нет четыре, и пять сестер, но по красе им было далеко до сестрицы — белой розы.
— А у меня, поди, тысяча братьев и тысяча тысяч сестер, — вспомнил кленовый листок своих сестер и братьев в блестящих зеленых одеждах, и всех их сразу увидя, улыбнулся.
Как-то в полночь в сад короля роз прилетел северный ветер, и на вьюжных крыльях унес белую розу в страну полярной ночи, где умирал юный принц, последний из рода Нойдов.
А как взглянул он на белоснежную королеву, потеплело у него на сердце. И в тот же час злой недуг ушел от него за льды, за ледяные скалы, и там рассеялся. И прижал счастливый принц к груди белую розу — свою невесту.
— И что так Марфиньке в сказке полюбилось? — недоумевал кленовый листок, — ничего необыкновенного, и без всяких медвежьих огоньков.
— Меня тоже сорвал северный ветер и унес от родимого клена, и не попадись я на пути в лапы к зайке, я, кленовый царевич, давно бы женат был на прекрасной принцессе, на белой розе! — засыпая под сверчковую колыбельную, хрустел кленовый листок.
Давно отгрохотала гроза. Прошла ночь. Сверчок перепел в который раз свою песню, и подвали к брюшку перинку из медвежьих оческов, спал под теплой печкой.
И только одному медвежонку не заснуть было во всю ночь.
— Подымайся! — говорил он, легонько тряся за плечо зайку, — а то я тебя нечаянно съем, время завтракать!
Марфинька оправила себе уши. За ручку попрощалась с медвежонком. И дальше в путь к заячьему раю.
А тут поднялось солнце, озолотило верхушки дерев, проснулись птицы, поползли букашки кто куда, всякий зверь раскрывает окна и двери своего жилья.
— С добрым утром, красное солнце!
Еле-еле бредет Марфа, зуб на зуб не попадает. Небось вчера в грозу лапы промочила. Замаялась, села на траву и заплакала:
— Заячий рай, где ты, заячий рай?
А лапы идти дальше отказываются.
Хорошо, что знакомый грач сжалился над Марфинькой и уговорил заячьи лапы отвести Марфу домой.
— А в рай? — плакала зайка.
— В другой раз, я сам тебя поведу, — обещался грач.
У постели зайки сидит Еж Ежович.
— Хорошо еще, только носом хлюпаешь, — выговаривал Марфе еж, — а то, долго ль, трясовица схватит!
— А я ее не схвачу!
— Она тебя схватит! — сердился на зайку еж.
— А расскажи мне, Еж Ежович, какой такой этот заячий рай? — просит Марфа, а глаза у зайки как два вареных бурачка.
— Да какой же еще, известно: капустка там, что твоя береза, такая высоченная, и лапами кочан не обнимешь, а морковка рыжая, скачет по дорожкам, чтобы зайцам вдоволь лакомиться. Да и веток еловых и вербочек вороха нарублены, то и знай грызи.