А королевич волосы свои длинные русые растрепал, глазом посмеивается, да песню за песней вжаривает так, что у ложечников из оркестра ложки не выдерживают, лопаются да колются...
Ох, и хорош собой королевич... Ох, в самое сердце проникает, да так, что потом ничем его из того сердца не выковырять - не выжечь...
Тут-то самое поганое и началось. Бабы, те понятно. Передники посрывали, машут заполошно, орут непоймичто. Точно как дикие германцы на толковище.
Глаза у баб как плошки, груди плахту рвут, стегнами ижицу выписывают.
То присказка. А сказка впереди. Из мужиков там был только батюшка-государь. И того проняло. Разожглись его чресла, сидит, ноздри раздувает, заморские духи обоняет. Царь, в офенях, всякого видал. И про любовь мужскую не понаслышке, своими глазами в дороге не раз видел. Только самого ни разу не потянуло: какое в мужике удовольствие, волос дикий да срам немытый. Что с самим собой этим делом заниматься. Ни радости, ни памяти.
А офени таку любовь "мимоходом" величали. Мол, Господь наказал пастуха иудейска за то, что семя зря проливал. Вот и придумали иудеи, как наказания избегнуть: иной ход, не бабий, искать. А от них зараза эта по всем царствам-государствам расползлась.
При батюшке нашего царя за такое на кол сажали, а только после войны работников в царстве поубавилось, и негласно царь распорядился: самим с такими мимоходниками дел не иметь, но и их как бы не видеть.
Если тайком да тишком, да не с детьми малыми, а по согласию да воле обоюдной, пущай... От нас не убудет. Хоть и не прибудет. Детишков то от них не дождёшься. Из мимохода детишки не вылазят...
У царя на примете да под строгим глазом даже во дворце один такой имелся. Псарь Ерошка. Погань, конечно, а как псарь -незаменимый. Собаки его любили, да и держал их в сытости да в труде. Дня не проходило, чтобы с собаками тот псарь на охоту в ближний лесок не пошёл.
А уж на настоящей охоте, да на парфорсной... Цены ему не было.
Что лису, что зайца, что оленя, что медведя, что волка - те собаки любого добудут и в нужное место пригонят. Мастер, как англы говорят. А они, немытые, в охоте толк знают...
И уж было сам надёжа-государь пуститься в пляс да в верчение вкруг королевича собрался. Уж, прикрыв глаза, видел он щёки бархатные да руки белые гостя дорогого, как влетела хиусом в залу царевна. Влетела, оторопела, а потом во всю силу как завопит: "Альберт! Алечка! Приехал, наконец!"
И за руки королевича хватает да к отцу ближе влечёт. И, на франкский манер батюшку папа называя, тараторит: "Ты представляешь! Мы в Афинах год с ним архитектуру изучали! Он столько знает, столько умеет! Папа, ты должен нашему гостю оказать почёт и уважение! Алечка, сердце моё, как я рада тебе!"
А сама уже его на крылечко тянет, поговорить о своём, о девичьем, а у самой глазки горят, как у рыси лесной. И дрожит будто вся...
Царь кулаки сжал, да так, что ногти мозоли от меча прокололи и кровь закапала. Проскрипел глухо: "Гостю горницу лучшую, мёда стоялого да брашна всякого побольше. А ещё псаря Ерошку позовите!" И ушёл тяжкой поступью в покои.
Ерошка недолго у царя пробыл, вышел с улыбкой загадочной и побежал влюблённых (а тут сомнений быть не может: королевич на царевну как кот на сметану смотрел, только что глаза свои языком не облизывал) разлучить и царское поручение исполнить. Для собственного удовольствия, кстати.
Ушла царевна со слезинкой на ресницах по отцову зову, а псарь стал королевича сладкими заедками угощать, мальвазию предлагать, да руку на спину ему ненароком класть.
Смутился королевич: не ждал в царстве италийских отношений. Это там, у них, норма. Специально бани-термы для такого построены. А тут же дух русский, тут такое невместно!
Побурели щёки у королевича, напряг он спину, и улетел псарь Ерошка прямо в терновый куст.
Выбрался исцарапанный, да царю и доложился: так мол и так, не из наших этот королевич. По женской он части.
Царь потом припомнил ему это "не из наших". Неча царей классифицировать! Дарвин нашёлся! И отправил Ерошку послом к арабам. Те к мимоходцам люты. Где теперь бывший псарь, даже собаки не ведают. Исчез. Наверное, по пути в италийскую землю свернул... Где и затишился.
Делать нечего, надобно играть свадебку.
Сидит грозен царь на пиру чернее тучи, губы лосиные не ест, свои кусает. Зелено вино не пьёт, не поёт - не пляшет.
У многих челядинов душа в пятки ушла.
А у домоправительницы, что закупками вина ведала, так и вовсе отлетела. Половину денег ведь прикарманила, старая. Ходи вот теперь без души. Без души и деньги без надобности.
Потом, через сколько-то лет, она на остров один уехала. Там таких много. Чёрные все, бесовское отродье... Бродят по ночам, свежие мозги ищут. И домоправительница бывшая с ними. На кладбище в склепе живёт. А ты не воруй казну государеву! На вас, воров, никакой казны не напасёшься!
Пировали, как и положено, три дня. Ложек сломали немерено, баянов порвали три дюжины, Бояну подбили глаз, цимбалист застрял раздувшимися от жира пальцами в цимбале, плясуны по семь пар сапог стоптали, благо сапоги казённые, скоморохи представили заморскую пиесу "Матильда" про грешную любовь некого государя к плясунье; выпили и съели всё, что на столах было, пошли на кухню и ещё принесли. Мальвазию с мёдом мешали вяленым ершом; говорящую щуку упоили, вылив в колодец бочку, а закусить ей пареной репы дали.
С тех пор у щуки присловье: "Проще пареной репы". И передёргивается вся, аж колодец гудёт.
Текло по усам. По лапам. По хвостам. Это так, личное...
Потом, когда свадьба отгремела-отплясала, две недели опохмелялись, чем бог послал. Бог послал щедро, каждому хватило и ещё осталось. Молодые наконец из покоев выбрались: худые, встрёпанные... Ажник горько смотреть. И снова: "Горь-ко! Горь-ко!"
Так и новый месяц народился. Мужики, что домой ходили скотину покормить, ну, там жену, тёщу, на обратном пути на кривоезжей дороге ступу нашли. В ней Баба Яга по шею в мальвазии спит. Позвали Горыныча, чтоб отнёс к избушке-на-курьих-ножках, но куда там. У того головы болят и кружатся. Воздух гоняют, чтобы пировать прохладнее было. В общем, пир-на-весь-мир.
Привычное же дело...
А когда в себя возвращаться начали, нигде царя обнаружить не смогли. Пропал царь, будто морской Змей слизнул.
Попервому так и подумали: пошёл батюшка-государь к морю освежиться али по нужде, тут его и того...
Ан нет!
Царевна письмо нашла.
"А чтобы царство не делить и люд простой в блуд не вводить, оставляю тебе, доченька (и мужу твоему) всё в сохранности. А сам убываю в монастырь, свои и ваши (это я народу) грехи замаливать. С тем и остаюсь любящим тебя отцом.
Царь.
P.S. Детишков побольше наделай, противный! И чтоб обликом в тебя, а душой да умом - в царевну. Тьфу, в царицу уже."
А начало письма всё горючими слезьми закапано. Народ ажник шапки поснимал: вон как дочь свою батюшка-царь любил! Вот так детей обиходить да воспитывать надобно!
(Это из толпы учитель местный, блаженный, прокричал. В этот раз его бить не стали: правду баил).
А царь в Лавре с Илейкой Муромцем беседы душеспасительные вёл, походы вспоминал да с гордыней боролся. А ещё по ночам с бесями-суккубами. Или с инкубами. Кто их разберёт, мимоходцев.
Побеждал, а потом снова ночью в атаку шёл. Храбрый он был человек. И монах крепкий.
***
А.С. Пушкин дослушал очередную байку Кота Учёного. Тема была знакомая. Немало графьёв и князьёв он к позорному столбу за подобные дела пригоздил эпиграммами.
И французик этот, что пулю ему в живот закатил, тоже... Мерзавец... Мимоходец.
Сплюнул А.С. Пушкин от таких мыслей в море (до него аршинов сорок было, но достал).
И записал, скрипя чиненным пером:
"Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя..."
«Я свобо-оден!!!»
Вечером, в среду... В семнадцать, по-моему...
Учуяв секса хмельной душок,
Ушёл гулять с котами помойными
Ласковый, тихий, незлой Пушок.
Две недели пилил он кликами
Ночи плотную темноту.
Творил литургию богу великому –
Старому Драному Первокоту.
Потом вернулся, покрытый блохами,
Пряча слезящиеся глаза.
Терся об ноги. "Видишь, плохо мне!" –
Пытался жестами показать.
Помыт, залечен, заласкан, вычесан,
Он на подушке своей лежит.
И знает: снова хозяева - выкусят!
Снова к помойным котам сбежит!
Брось, Александр Сердцевич, - Чего там? Все равно!
И тут, наконец, Баба Яга котика за загривок ухватила. Сколько ни вейся, всё равно конец известен.
Понял Василий: сегодня у Бабы ужин а-ля фуршет. И он на этом ужине - главный.
За окном сентябрь качал провода (на проводах висели протухшие электрики, отпугивая лесную нечисть, изрядно проредившую припасы в подклети), за окном шумел серый дождь стеной... Погода нелётная, ржа может ступу сожрать.
Кто может ступу сожрать, ступа не могла объяснить. Но Баба Яга не любила, когда кто-то в её присутствии громко ржёт, а также попукивает или отрыгивает. Всё это она сама хорошо умела. И некто, кто, ржа, может сожрать ступу, был ей физически, до спазмов, противен.
Ступа же, получив выходной, скрипела немузыкально:
"...Я встретилась с печалью,
А любовь прошла стороной!"
Ламповые схемы в ней гудели, трансформаторы сыпали искрами, осциллограф покачивал вяловатой стрелкой. Уныние.
В пазу между брёвнам мышь привязывала к сучку нитку от клубочка-проводника, собираясь на ней повеситься. По традиции.
Баба Яга тем временем запустила когтистые пальцы Василю в подшёрсток, приговаривая ласково, с цыканьем зубом, известный текст про котика-тёпленького животика. Пальпировала брюшину, определяя состояние печени. Печень была увеличена на треть: в последние полгода Василий больше пил, чем ел.
А ел больше, чем общался с кошками. А с кошками он общался больше, чем френдился в сети, где вёл от имени Яги несколько блогов.