Даром слова он не владел, даже за деньги, не то, что даром, поэтому матерился нещадно и наигранно скрипел зубами.
Поэтому с ним френдились только какие-то подозрительные личности, пытавшиеся продать ему пару свежеотчеканенных из чистого серебра биткойнов.
Яга удовлетворилась объёмом васильевой печени (такая у его печени была фамилия, министерская) и, усадив Василия в бадейку, прикрыв её крышкой и положив гнёт (тоже из невидимок-неопределимок, но гнул всегда изрядно, в двенадцать колен с поворотами, так что уши вяли, а вяленые уши - первейшая закусь), пошкандыбала топить печь.
Печь, чтобы не быть утопленной, самовоспламенилась изнутри и весело, демонстрируя оптимизм и веру в будущее, затрещала поленьями. Поленья рыдали смоляными слезами, гармонируя с грустным настроением Василия, свернувшегося в бадейке, накрытой крышкой, придавленной гнётом.
Гнёт гнул, уши вяли, электрики качались в проводах, вызванивая звеньями страховочных поясов мелодию поп-музыкальной песни:
Осень, осень, лес остыл и листья сбросил,
И лихой ветер гонит их за мной.
Осень, осень, ну давай у листьев спросим,
Где он май, вечный май...
"Март... - шептал Василий. - Вечный март!"
Кот, Манга и Яой…
Пошёл кот на рынок.
За продуктами. Убедили его, что мясо на гриле вкуснее сырых мышей.
Ходит, овощи к мясу выбирает. А за прилавком - кавказец. Волосатый такой. "Купи, - говорит с акцентом, - мангу! Недорого!"
Кот и позарился. Взял под мышку пакет с мангой, мясо в зубах держит и домой на трёх лапах ковыляет. Мечтает, как мясо-гриль с печёной мангой кушать будет.
Открывает дома пакет, а там... Мужик там... В смысле, кот мужеска пола. Потягивается, мурлычет, представляется: "Я -Ой. Яооой! Яооооой!"
С тех пор кот тянок предпочитает. Тянок кавказцы не продают: сами пользуются...
Шаверма
Восточная сказка
Кот был ленив (по бабьим слухам,
Но лыко всякое в строку).
Пил, ел и спал. Чесал за ухом.
Всё это - лёжа на Боку.
Лизал себя он без утайки,
Котов дразня, что так живёт,
И всей лихой помойной шайке
Свой демонстрируя живот.
Он сыто жил. Он думал: вечно
Он будет жить. Всегда и впредь.
Хозяйка вдруг бесчеловечно
Забыла двери запереть.
И он ушёл навстречу страсти.
Навстречу бурям и громам.
А там Костян. И он, к несчастью,
Мечтал набить лавэ карман.
И где же кот? Лаваш и соус –
Вот одр его. И по частям
Его Костян, забыв про совесть,
За бабки впаривает вам.
Товарищ! В этой гнусной лавке
Погиб и съеден рыжий кот.
Тот прав, кто, не поставив лайки,
Торговца сходу в морду бьёт!
Прощай, шерстистый. Было б хуже,
Когда б, качая на весу,
Тебя б бомжи несли на ужин,
Как кровяную колбасу?
Японский городовой!
Поморская сказка
Жил-был помор Киря. Кирилл по Святцам. И того помора Государь на восток послал. Известное дело: кого государь куда послал, туда тот и идёт. А Государь в то время от Запада отвернувшись был. И слал всех на Восток.
Так помор Киря на самом дальнем Востоке и очутился.
Очутился, очухался, глядь-поглядь - все девки в цветные тряпки заворочены, а мужики от бедности ноги соломой обкрутили и так и ходят.
У самого-то Кири сапоги были моржовые, сносу им нет. Отроду у них в Соломбале в солому обутыми не ходили!
А с собой у Кири угощение имелось. Трещочка строгого посолу да водка неизвестного градуса, потому что ещё тогда Менделеев не родился, да и в предках у него, Менделеева, Менделя-Менделея ещё не было...
Вот и стал мужиков тех Киря потчевать. Понятно, тут же начались "ты меня уважаешь?", "а в хлебало?", "пейдодна!"...
Короче, смотрят те мужики соломенные, а перед ними - харя синяя, в глазах огонь, зубами трещочку терзает, а сам говорит-говорит-говорит...
К тому же, у мужиков тех такой огонь от водки кириной в животах разгорелся, да от трещочки строго посола такая тоска на них напала, что похватали они кинжалы свои и животы себе покромсали.
А бабы, радостные оттого, что Киря им теперь безраздельно достанется, головы своим мужикам саблями и посносили.
Киря же, глядя на такое паскудство, сплюнул только и обратно к царю увеялся. С докладом.
Царь-государь Кирю наградил бочонком мальвазии и тремя рублями, а потом в гнев снова впал и Кирю на Запад послал.
Однако Киря до настоящего Запада не добрался, а осел в корчме рыжего Пейсаха в Великом княжестве Литовском.
Где с местными панами регулярно дрался, отчего у их, панов, холопов оселедцы трещали.
Поговаривают, что в корчме повстречал он недоутопшую персидскую княжну, полюбившую его за царское имя Кир и щедрость.
Так вдвоём и спились...
О смелости и законе Ома
Он смелым рос. И он всегда
Стремился к незнакомым высям.
Он захотел на провода
Высоковольтные пописать.
Громоздко пеший переход
Навис горбом над проводами.
И по нему ходил народ,
Не призадумавшись годами,
Что мчат по рельсам поезда,
Стремясь неведомо куда.
Искрил, летя, электровоз,
Вагоны полнил чёрный уголь.
Прошёл, и уголь весь увёз.
И Он покинул тёмный угол.
Внизу шумели провода,
Прогревшись от закона Ома.
Он сделал, что хотел всегда!
Не зря он пива выпил дома!
Сверкнула вольтова дуга,
Посёлок светом озарила.
Мы с Ним простимся навсегда:
Легчайший пепел лёг в могилу.
Придумав странные мечты,
Запомни: никогда не писай,
Достигнув нужной высоты,
На провода из горних высей!
Бабу-Йога
Сказка про попаданца
Иван Сидорович прибился к цирку в седьмом классе. Учиться не любил, дома алкоголик-отец, драться и вместе с дружками "чистить" младших боялся (про колонии наслышан, половина района через них прошла).
Вот и связался с циркачами. Люди весёлые, щедрые, кормили его за малую помощь и даже дали раскладушку в уголке за слоновьей клеткой. Там его и нашёл директор цирка, Эфраим Раммштайн.
Мальчишка показался ему перспективным: тонкая кость, длинные мышцы, растягивающиеся связки. И Дядя Эфраим отдал его в обучение акробату Семеновичу, пьющему белорусу из Могилёва, потерявшему семью во время гастролей где-то в Самарканде. Жена с детьми зарылись в гору бухарских дынь и исчезли. Узбек-продавец, сморщенный как урюк, только руками развёл. Русские такие странные. Это он сказал по-узбекски. И Семенович, поверив продавцу, что семья найдётся, отправился дальше, в Новосибирск.
Семья так и не нашлась, но пришёл исполнительный лист на алименты, выданный Высоким судом эмира Бухары. С тех пор при виде восточных людей в полосатых халатах Семенович прятался то в мусорный бак, то в бутылку, то в карман Эфраима Раммштайна.
Платить алименты ему было нечем, всё пропивалось и раздавалось в порыве братской любви, охватывающей славянина после полулитра крепкого.
Ваня в учениках познал много боли, когда, делая его тело гуттаперчевым (что это, Ваня не знал, но больно было реально), Сидорович выворачивал ему суставы и сворачивал его тело в баранку.
Позже, когда акробат Семенович неудачно попытался пройти по канату после литры выпитой, Ваня получил антрепризу. Не было трюка, который ему не поддался бы. А врождённый страх не раз спасал ему драгоценную его шкуру.
В девяностые цирк закрылся. Артисты разбрелись, кто в банды, кто в бизнес.
Иван уже Васильевич решил стать депутатом. И при его гибкости и способности пролезть в любую щель без смазки, стал.
Депутатство закончилось вместе с жизнью, когда обиженные братки, посчитавшие откаты слишком накладными, взорвали депутатский "бумер" на проспекте Вернадского.
Сам Ваня не видел, по естественной причине, куски своего обгоревшего тела, но, улетая в бесконечность, слышал назойливую песенку в исполнении прибывшего на место происшествия опера Зубило: "Руки сами по себе, ноги сами по себе, голова - то ли там, то ли тут..."
Очнулся Ваня в ином мире. То ли в параллельном, то ли в перпендикулярном. То ли в нашем, но в древности.
В том мире славяно-русы жили на огромном пространстве от Пенджаба до Островов. Ваня быстро сообразил, что выдавать себя за титульную нацию - накладно.
И язык отличается, и реалий не знает. И тут два пути: подаяния просить или на рудниках уран добывать.
И он присвоил себе иранское происхождение, приняв имя Бабу.
Цирковые его навыки были в порядке. Тело гнулось, хотя и поскрипывало. Но на хлеб из ячменя, ячменное же пиво и индийских доступных женщин хватало.
Не раз его спрашивали местные: как достичь такого совершенства? Ваня ухмылялся: йога! Что это такое, никто не знал. Но к имени его прибавилась кличка "Бабу-Йога".
Со временем, когда тело перестало соглашаться выполнять сложные и опасные трюки, Бабу-Йога мог только иногда, для малого заработка, скрутиться в баранку, просовывая голову между своих ног и упираясь длинным носом (а нос у него подрос из-за общей худобы) себе в ягодицы.
Зрители бросали подаяние, но Бабу-Йогу за это презирали.
И когда он решил заработать, создав цирковую школу, детей ему не отдавали.
Бабу стал детишек заманивать, соблазняя рассказами о дальних гастролях и прекрасных девицах.
Некоторые, наслушавшись и научившись паре трюков, убегали на бескрайние просторы. Так пошли слухи, что дети, попавшие к Бабу-Йоге, служат ему основой для приготовления лагмана.И домик его, построенный на пне баньяна, обходили стороной.
Длинный горбатый от переломов нос, худоба, острые белые (вставные) зубы, пропавшие дети... Слава покатилась по Империи.
Дурная слава.
И катилась до тех пор, пока славяно-русский богатырь Святогор не отрубил Бабу-Йоге голову. Куда отправился далее наш попаданец? Узнать бы.