Повадился свататься к Живочке деревенский парень. Всюду ходил по пятам, помогал с работой, слушал песни, и распалялось его глупое юное сердце сильней день ото дня.
– Всё для тебя сделаю, – убеждал, – новую избу справлю, хозяйство налажу, сам его буду вести. Хоть что делай, хоть век молчи, только пой мне, Живочка.
Улыбалась ему девица, ответа не давала.
А колесо года уже к осени повернуло. Убрали хлеб, запаслись на зиму. У кого яблоки мочёные, у кого грибы сушёные, а у старушки – полный погреб варенья, чтобы Живочке зимой лакомиться.
Вот прихватили первые заморозки, дни стали короче и тише. Летнее буйство жизни отгорело, и природа спокойно вглядывалась в самоё себя сквозь тонкий лёд. Вместе с природой угасла и Живочка: цвет сошёл с лица, седина тронула тёмную косу, глаза замутились и поблёкли. По целым дням пряталась она в избе, к жениху не выходила. К середине зимы подъела запасы и день ото дня становилась всё прозрачнее, как стеклянная птичка. Даже петь перестала.
Видит старушка – делать нечего, пришла, значит, пора. Взяла она нож, взрезала себе руку, нацедила крови в миску. Подносит Живочке: пей, дочка. Выпила Живочка крови, и в тот же миг зажглись щёки румянцем, тяжёлой медью налился волос. Рассмеялась Живочка, залилась малиновкой посреди зимы, побежала к жениху. А старушка перетянула руку потуже тряпицей. Боли она не чуяла.
Всю зиму кормила старушка Живочку своей кровью, так что к весне совсем высохла и иссякла, словно затхлый ручей на мёртвой земле. Остались от неё только косточки, и те прозрачные, будто стеклянные. Собрала их Живочка в платок, поплакала немного да и схоронила на погосте. Ночью ветер выл под окнами стаей голодных волков, а утром порскнула в небе птичка, прозрачная, как тонкий лёд, и улетела неведомо куда.
– Одна ты осталась, – сказал жених. – Теперь я о тебе позабочусь. Будем вместе жить, будешь петь мне и нашим детям дни напролёт.
Думал, Живочка только головой качнёт, как обычно. Но та рассмеялась:
– На кой тебе сдалась старуха? Посватайся лучше к молодой девке, уж она-то тебя обогреет! А мои холодные кости тебе не понравятся.
И ушла приговаривая:
– Вот бы смерть прибрала поскорее.
Белянка и Василиса-Змея
Случилась в один год ранняя, дружная весна: споро растопила зиму и уже расцветала на её водянистой талой крови первыми цветами. По тем цветам шла лесной тропой Белянка. Весна гнала её вперёд, нежный ландыш указывал путь, юное солнце играло в волосах, будто хотело растопить, да сил не хватало. Вот шла Белянка и песню напевала, да так, что даже птицы умолкали, уступая ей:
– Умоюсь я росой, расцвету да милого к себе позову. Ты скачи, царевич, ко мне, ко своей ненаглядной жене.
В то время мимо леса как раз проезжал молодой царевич Лухар верхом на гнедом коне. Он держал путь в соседнюю страну к своей наречённой, но тут услышал в лесу песню. Затрепетало сердце царевича дикой птицей. Позабыв о невесте, повернул он коня и пустился на голос. Вскоре среди деревьев показался девичий стан, и гнедой, оскальзываясь на весенней распутице, вынес Лухара к Белянке.
Смотрит на неё царевич – налюбоваться не может. Вся-то она, как молодая берёзка, тонкая да ладная, косой бела, лицом чиста. Спешился, не помня себя, взял платок, расшитый цветами да ягодами, что вёз невесте, и покрыл им плечи девицы. А та – ну хохотать:
– Уж не к моей ли красе подбирал? Что же ты, соколик, на голубку слетел, когда тебя соколица дожидается?
Сама строжит, а сама улыбается: по нраву ей пришёлся и царевич, и подарок. А Лухар будто не слышит:
– Будешь моей? – требует. – Ну, будешь?
Разлилась Белянка звонким смехом, да таким, что птицы подхватили и понесли – через лес, через поле, через реку, прямо в высокий терем, в светлицу к княжне Василисе, Лухаровой невесте. Слышит Василиса птичий смех, и мутная падера наползает на сердце, скребёт сухим снегом посреди весны. Где же царевич Лухар? Почто не едет друг сердечный? Заметалась Василиса, и нет ей места, нет покоя. То заплетёт долгую косу, то расплетёт, и всё твердит: «Где же мой царевич, где сокол ясный?»
Дело уже к вечеру, и слышит она, наконец, стук копыт. Сбегает княжна вниз, на двор да за ворота, а там конь царевича, порожний, весь в мыле. Расплакалась Василиса. Велела напоить коня, а он морду воротит, копытом бьёт, кровавым глазом сверкает. Нет ему покоя: беда с царевичем! Тогда села Василиса верхом, и конь понёс её за околицу, да через поля, да прямиком в лес-бурелом. Летит – земля под копытами стонет, грива на ветру полощется, в ней звёзды жёлтыми мухами играют.
Вот спустилась ночь, привёз конь Василису в глухую чащу. Вокруг не видать ни зги, только совы хохочут да скрипят вековые сосны. Страшно стало Василисе, но делать нечего. Стала она жениха звать. Тут взошла над лесом луна, и увидала Василиса, что идёт к ней девица красоты несказанной. Белый волос по белым плечам струится, груди точно две сахарные головы, ноги как молодые деревца. Улыбается Василисе:
– Никак моего царевича кличешь? Так знай: не видать тебе его. – Махнула на Василису платком с синими цветами и красными ягодами, затянула: – Как змея болотная извивается, чёрной чешуёй заплетается, так и ты, Василисушка, заплетись, так и ты, подколодная, изогнись. Травой-муравой прорасти на век долгий – ни петь тебе больше, ни слова молвить!
Закружило тут Василису, замутило. Глядит – а рядом с Белянкой царевич Лухар стоит, будто чужой, колдовством схваченный. Хотела позвать его Василиса, да онемела, и изо рта у неё трава проросла, а тело чешуёй покрылось. Стала она огромной чёрной змеёй, а корни к земле привязали. Расплакалась тут Василиса-Змея – набралось целое озеро слёз и утянуло её на дно.
На другой день привёз царевич Лухар Белянку в свой терем, и вскоре сыграли свадьбу. А после молодая жена велела мужу коня прирезать. Не посмел Лухар ослушаться и прирезал, да только никто не заметил, как выпорхнула из гнедого душа и зябликом в небо устремилась.
С тех пор стал царевич угрюм, молчалив. Дни и ночи сидел подле жены, глаз отвести не мог от её красоты. Да и простой люд дивился на молодую царевну, когда она сиживала у окошка. Но вот пришло лето, и чем жарче припекало солнце, тем реже показывалась царевна на свет. День-деньской пряталась в горнице, в самом тёмном и прохладном уголке. Только в хмарь выходила из терема, и народ сыпался ей под ноги, будто горох. Рты раскроют, любуются: красота-то какая! «Благослови, матушка», – детей подносят. А Белянке только в радость. Поцелует их в маковки, свадебным платком обмахнёт, пошепчет что-то на ушко. Иной раз ничего, обходилось. А случалось, дитя как подменяли: мать не признавало, за родную кровь не считало. Таких детей царевна повелела приносить ей на воспитание.
Вот войдёт к ней в горницу муж, а Белянка, обложившись чужими детьми, кормит их по очереди да ласково кличет игошами. Молока у неё полные груди, и не убывает. Пищат младенцы, дерутся между собой, кусают Белянку до крови, а та знай себе хохочет, всё-то она хохочет!
Долго ли, коротко ли, подросли игоши и все в Белянку пошли: беловолосые, синеглазые. Стали они убегать от названой матушки то на рыбалку, то по грибы. Проснётся Белянка, а детей и нет. Тогда накидывает она на плечи свадебный платок, подходит к окошку и поёт зазывную:
– Игошата-пастушата, воротитеся-оборотитеся, молочка поешьте, матушку потешьте.
Где бы ни были игоши, сей же час побросают все дела и бегут домой, будто их кто за цепь тянет.
Так минуло шесть лет. Седьмое лето выдалось на диво знойное. Спит Белянка целыми днями в прохладной горнице, только к вечеру просыпается. Игоши бездомными былинками носятся по полям да по лесам. Вот занесло их в лес дальше обычного: то подосиновик огненный сорвут, то куст дикой малины объедят. Кубарем с пригорка скатятся – хохочут, рады свободе.
Вдруг откуда ни возьмись – зяблик. Вьётся, красногрудый, над их головами, свиристит, будто зовёт куда-то. Побежали игоши за ним вприпрыжку. Руками машут, схватить пытаются, а вёрткий зяблик только дразнит, в руки не идёт. Летит погоня, трещит валежник, гул стоит на весь лес! Не заметили, как забрались в самое его сердце. А там – озеро. С севера сторожат его вековые сосны, на южном бережку вётлы косы полощут. Мигнула над озером красная грудка зяблика и пропала, как не было.
А игоши уж и думать о нём забыли. Бросились в воду гурьбой – ух и солона! Плещутся, смеются и не знают, что на дне долгим сном спит княжна Василиса. Нет в её травяном сердце ни горючей обиды, ни чёрной злобы, одна тоска по потерянному счастью.
Вот наигрались игоши, а как вышли на берег – стали прежними. Василисины слёзы всю белизну с них смыли, колдовство разбили. В тот же миг в высоком тереме проснулась Белянка. Чует: неладное творится. Подошла к окну, платком от солнца укрылась и затянула:
– Игошата-пастушата, воротитеся-оборотитеся, молочка поешьте, матушку потешьте.
Но сколько ни звала Белянка, сколько ни пела – сгинули игоши. Тогда кликнула Белянка мужа. Вошёл в светлицу царевич Лухар, борода и кудри белее снега, глаза пустые. Иди, говорит ему Белянка, на все четыре стороны, ищи детей моих, где хочешь, и без них не возвращайся.
Послушался Лухар Белянку и пошёл искать игош. Вот бредёт он по жаре – ни дождичка, ни ветерка. Разморило царевича, и стал он думать, где бы отдохнуть. Ноги сами привели в лес, к солёному озеру. Глядит Лухар, как на воде солнце играет, и тоска сдавливает остывшее сердце. А по кому тоска, по какой такой потере – о том не помнит.
Захотелось ему испить из озера. Припал к воде – и обожгло всё нутро слезами Василисиными. Вмиг вспомнил о невесте, и вся бель с него сошла. Стал царевич Лухар самим собой и взмолился:
– Встань, Василисушка, пробудись ото сна, выплынь на бережок.
Забурлило тут озеро, поднялась со дна Василиса-Змея: трава сквозь чешую проросла, гибкое тело зелёной шерстью покрылось. Не испугался царевич Василисы – вошёл в воду, обнял тело змеиное, крепко прижал к груди. В тот же миг распалось колдовство, и стала Василиса прежней.