– Сказки! Всем известно, что горы – это большие моховые кочки, реки – всего-навсего бегущая трясина, а людские городища – ветки да кучи грязи. Кругом одно болото.
Однажды нашли болотные глубокий овраг к западу от трясины. Какое замечательное место, подумали они, здесь мы заживём лучше прежнего. Вскоре затопили и заболотили, а потом пели и плясали, довольные новосельем. Но тут посреди оврага вспенилась чёрная вода, пошла пузырями – и выпросталась на свет громадная туша. Присмотрелись: никак медвежья? Стало быть, залили берлогу, а хозяин в ней издох давно. Плавает туша, не тонет – и смердит страшно! Судили да рядили болотные, как с напастью разобраться, но ничего путного не придумали. Взяли да и вытолкнули тушу на берег: авось само как-нибудь рассосётся.
Вновь зажили беззаботно, не ведая тревог, да только принесла варакушка вести: мишка весь грибницей зарос, да не простой, а синющей. Поначалу её, конечно, на смех подняли. Но варакушка твердила своё: всю калину уже плесенью побило, кукушкин лён сгноило. Призадумались болотные – ну, айда проверять. Пришли на край. Ба! Берег от грибницы синий-синий, а посреди туша лежит себе, полёживает, плесенью расцветает. Но для болотных грибница – дело привычное. Синяя, так что ж? И рыжая бывает, и красная. Попеняли болтушке, что развела канитель на пустом месте, и забыли.
А грибница в считаные дни покрыла добрую часть болота. Ощетинились синим пухом деревца и кочки, берега лазурью оделись. Даже вода поголубела. Птицы всполошились, вмиг встали на крыло – только их и видели. Гады болотные, кто ползком, кто скоком, все разбежались. А мавкам с водяными куда от родной трясины деться?
Поначалу струхнули, конечно. Потом видят: вроде никто не помер. Значит, безобидная, решили они, и давай гулять пуще прежнего. Только один за другим начали плесневеть. Сперва понемногу, тихой сапой: у кого рука распушится, у кого спина зацветёт. Чем только ни скребли грибницу, чем ни тёрли – без толку. Вскоре привыкли к плесени, будто она тут веки вечные царила. Даже хвастались, у кого синее, а у кого кудлатей наросло. Прочно впилась в них грибница, иным и до самого умишка добралась. Ходили такие с синими макушками, плесень нахваливали, а на оставшихся зелёных поглядывали уж вовсе не добро.
И стало болото совсем другим. Вся живность в нём повывелась, одни переродки остались, и были они вполне довольны новым укладом. Только Чир и Шушанка ещё сохранили разум, потому что прятались в тихой заводи.
Вот прилетела к Чиру варакушка и говорит:
– Я возвращаюсь к родным, и ты спасайся, если не хочешь плесень на макушке.
– Милая варакушка, и рад бы спастись, – отвечает ей Чир, – да Шушанка никак не может родное болото бросить.
– Оно ей такое же родное, как эта грибница. Забыли вы, болотные, как в людях жили! Ну, ничего. От чистой воды вспомните.
– Где же взять нам чистой воды, варакушка? Старые мавки поучали, что кругом одно болото да моховые кочки.
– С такими мыслями ты трясину из себя ни в жизнь не выгонишь, – свистнула варакушка и была такова, только монисто сверкнуло на грудке.
Обнял Чир безутешную Шушанку:
– Старухи говорят одно, варакушка иное. Давай не слушать никого. Посмотрим на мир своими глазами.
Вот вышли они из трясины на твёрдую землю и в путь отправились. Идут лесом день и другой – повстречали большую лужу: вода в ней мутная, гнильём пахнет.
– Ох, как пить хочется, – говорит Шушанка.
– Потерпи, – отвечает ей Чир. – Найдём получше.
Идут дальше, день и другой, – посветлел лес. Стоит на пути заброшенный колодец. Взялся Чир за ворот и поднял ведро, полное воды. Прозрачна та вода, только запах едучий.
– Совсем меня жажда замучила! – жалуется Шушанка.
– Потерпи, – отвечает ей Чир. – Найдём получше.
Вот идут ещё день и другой. Наконец, вышли из леса. Тропа перед ними вьётся в холмах, а за холмами горы встают грядой. Слышат: неподалёку вода играет, девичья песня ему вторит. Чир и говорит Шушанке:
– Ты спрячься здесь, а я подойду ближе, посмотрю, хороша ли та вода.
Послушалась Шушанка и спряталась, а Чир вышел к ручью. Бежит вода, сверкает на солнце, каждый камень на дне видно. Рядом девушка, кувшин подставляет ручью и поёт совсем как варакушка. Заслушался Чир, близко подошёл – девушка его и увидела. Но не испугалась водяного, а рукой поманила, как старого знакомца.
– Спасибо, что помог мне, Чир-дружочек, – говорит она, блестит на груди знакомое монисто. – Теперь я тебе помогу.
Протянула ему кувшин, полный чистой воды. Глотнул Чир – вмиг вся зелень с него сошла, папорот отвалился. Стал он вновь юношей, красивым да статным, а жизнь свою болотную позабыл. Тогда взяла его девушка под руку, увела в свою деревню, и зажили они душа в душу.
Долго ждала Чира Шушанка – не дождалась. Сама вышла к ручью, а там и нет никого, только трава болотная на камнях лежит. Запричитала Шушанка: как же я теперь буду одна-одинёшенька? Села на камень плакать – наплакала целое болото. Погиб в том болоте ручей, а мавка и не заметила. А как выплакала все слёзы, огляделась с досадой:
– Ну и глупа была варакушка! Вот смотрю на мир – и что ж? Кругом одно болото.
Шила-на-гиг
Если бы кто спросил Шилу-на-гиг, который год она живёт на земле, старуха вряд ли смогла бы ответить. Лета сменялись зимами, дожди – солнцем, а дни – ночами. Шила-на-гиг коротала свой долгий век в ветхой избе посреди озера. К дому вела одна дорога: заросшая лесная тропа да дощатый помост на четырёх сваях. По весне, напившись талой воды вдоволь, озеро скрывало его, подтапливало избу, лизало пятки Шиле-на-гиг. Месяц, тонкий обрезок ногтя, трижды наливался плодом снежноягодника и трижды опадал, прежде чем сходила озёрная вода. Оттого, говорят, у старухи перепонки наросли меж пальцев, а тело всё мхом покрылось.
В одну из холодных осенних ночей Шила-на-гиг вышла из избы и выплеснула ушат помоев в мягкую траву озёрного берега:
– Вот вам, гостюшки, под ноженьки, пошли прочь с моей дороженьки. Слово моё крепко, слово твёрдо, как хвост у чёрта. Трава заплетёт, хлябь засосёт, нет ко мне пути – ни проехать, ни пройти.
Задрав юбки, припадая на одну ногу, посолонь оббежала ветхий домишко, хлюпая в земляном месиве. На мостках вытоптала грязными пятками обережную печать:
– Потяни, сыра земля, захолоди, черна вода, не дойди, человечья дочь, – прочь с глаз моих, прочь!
Пошарив по двери и окнам, разбухшим от сырости, нащупала старые охранные метки, и, вдавливая в дерево толстый ноготь, подновила. Вот и всё на том. Выдохнув, наконец успокоилась, упала без сил на валун и стала ждать.
Вот ступает из лесу девчушка, в простой рубахе, в белом платке и с корзинкой. Шила-на-гиг поводит кривым носом, чует: дымом да молоком пропахшая, неопасная. Знать, пошла по грибы да и набрела на заповедное озеро. И не видит же, безглазая, ничегошеньки – ни мосточка, ни домочка, ни самой Шилы-на-гиг.
Сидит старуха на валуне, одна нога выше головы, другая на сторону, следит за чужачкой, глаз не спускает. Ждёт, когда та уйдёт подобру-поздорову. А девчушка – вот егоза! – на помост вскочила да бегом-бегом, прямо к избушке. Гнилые доски под ней даже не скрипнули, обережную печать проскочила – ног не замарала. Испугалась тут Шила-на-гиг. Виданное ли дело: человечье дитя – а зрячая, и преграда нипочём, и старуха у неё как на ладони. Метнулась она в дом, девчушка – за ней. Под кров проскочила, и обереги не остановили.
Огляделась гостья – страшно! Изба у Шилы-на-гиг чёрная да сырая, стужа из подпола хватает за ноги, с крыши прелая солома потихоньку сыплется, на озере лягвы заходятся криком. Сама хозяйка шарит в печи кочергой, ворочает угли. Скрипит через плечо:
– Грибов-то много набрала?
– Ой, много, бабушка, – отвечает девчушка. – Все руки оттянула.
– А раз так, неси сюда, вечерять будем.
Высыпала она всю корзину на стол и взялась за работу. Каждый гриб осмотрела, от земли и травы почистила. Глянула Шила-на-гиг – все белые, крепкие, без червей. Сама нашла или помогал кто? Поджала губы старуха: свалилась же на голову глазастая!
Пока она раздувала угли да подкидывала дров, гостья нарезала грибы, залила дождевой водой из кадки, заправила травами да кореньями, и вышла такая похлёбка, вкуснее которой Шила-на-гиг давненько не едала. Поели на славу, и старуха принялась расспрашивать: кто такая, откуда, как вышла к озеру?
Девчушка и отвечает:
– Пошла с сестрицами в лес, они сначала аукали, потом перестали. Только к полудню поняла, что отбилась. Бродила по лесу весь день, а обратную дорогу так и не нашла. На счастье, повстречался мне лесной дедушка – до того потешный! Сам маленький, а ручищи большие и борода лопатой. Он и подсказал, как выйти к избушке на озере, даже проводил немного. И наказал тебя, бабушка, не страшиться: сперва накормить, а после оберег просить.
Пожевала Шила-на-гиг губами, крепко задумалась. Говорит:
– Стало быть, ёлман научил. Ладно, будет за ним должок. И какой оберег ты хочешь, провора? Все мои препоны ты обошла, все замки разбила. Чего теперь брать с ветхой старухи, коль она себя оборонить не смогла?..
А девчушка просит:
– Сделай мне такую куколку, чтобы одна нога костяная.
Осерчала тут Шила-на-гиг, по столу хлопнула:
– Нечего человечьей дочери такое выпрашивать! Ступай на печку спать, раз принесла нелёгкая, а утром чтоб духу твоего на моём озере не было!
Делать нечего – легла девчушка и вмиг уснула. А Шиле-на-гиг не спится. Ходит она по избе из угла в угол да на печь поглядывает. Думает: то ли в домовину пора уже ложиться, то ли гостья её с диковинкой. Взяла да и сняла с неё платок – вспыхнул тут огонь, заплясал по рукам Шилы-на-гиг, полетели во все стороны искры, и стало в избе светло, как днём. То горели пожаром волосы незванки. Глядит старуха – не наглядится, локоны, как сокровища, перебирает. Сделаю куколку, как ты просишь, шепчет Шила-на-гиг и острым ножом срезает с темени огненный волос.