Полны копытца водицы!
Отворил козлище дверь.
Ворвался в дом жадный Волк, стал козлят пожирать, добро хватать, суд и расправу чинить, а козлище-брехунище — Пэтенище пощадил, пожалел, даже поцеловать себя с другого конца милостиво позволил, в ливрею обрядил, у двери поставил, мол, и старый, и бородатый, — как есть, по форме, швейцар!
Нажрался Волк, заленился.
«Зачем, — думает, — еще мне к козлятам ходить? Пусть сами идут».
Вытянул Волк морду вперед и закричал громким голосом:
— Козлятушки, ребятушки!..
Только кликнуть успел, а уж слышит издалека блеют:
— Ма-а-атушка! Ма-а-аменька!..
Видит: вскачь, что было сил, несутся к нему с разных сторон козлы — венгерские, финские и румынские.
Видят они Волка клыкастого, когтистого, шерстистого, да притворяются (такого он на них страха нагнал!):
— Мх-а-атушка! Ма-а-аменька! — кричат.
Волк их жрет, а они от страха трясутся и, как Волк приказал, улыбаются, стесняются, что больно тощие, костлявые. На зубах у Волка хрустят, а приговаривают:
— Ма-а-атушка! Ма-а-менька! Кормилица! Поилица!..
Нажрался Волк, совсем обнаглел.
«Кой чорт, — думает, — тонким голосом, нежным петь! Пусть-ка попробуют дверей не открыть!»
Пошел Волк на восток.
Подошел к земле русской, советской, да как гаркнет, не тонким, а своим — хриплым, жадным, мерзким голосом:
— Эй вы, мать пришла!
— Мать? — спросили из дома.
— Мать, мать! — прохрипел Волк и бросился в двери.
Но тут они сами раскрылись, и на крыльцо вышли не козлятки, а здоровенный детина с дубиной в руках.
— Мать, так мать! — сказал он, размахнулся, да ка-ак треснет Волка по черепу:
— Получай благословение!
У Волка аж искры из глаз посыпались. Треск такой раздался, что по всему миру слышно стало: кто из козлят еще живой был, в волчьем плену томился, — проснулись, подскочили, обрадовались:
— Никак Волк на Человека напоролся!
Кинулся Волк детине на шею, да тот в сторону подался, и промахнулся Волк.
А детина замахнулся дубиной, еще раз Волка по черепу саданул:
— Это тебе за мать, а это за ребятушек, за козлятушек.
А из дверей, глядь, другие ребята идут, на бой выходят, — один к одному, молодые, здоровые, смекалистые. Дубины у них железные, кулаки увесистые.
И сейчас с лютым Волком бьются, — вы головы подымите, уши откройте, послушайте — аж на всю землю хруст разносится.
А вы читать читайте, да на ус мотайте, время не теряйте — один за троих, трое за девятерых, каждый за всех поспевайте, работайте: штыком и пушкой, молотом и плугом, каждым словом и делом своим — в труде и в бою — бейте фашистскую гадину!
Мальчик-с-пальчик
Жили себе старик со старухой. Вдруг ворвались в их родное село фашисты — и ну грабить, разорять, людей убивать. Из пушки стреляют, из ружей бьют, ножами пыряют, голосами не нашими, а звериными кричат, рычат.
— Будь они прокляты! — говорит дед. — Что нам с тобой теперь, старуха, делать?
— Худо пришло, старик! — отвечает старуха. — Некому заступиться, некому нас уберечь. Все сыны — на службу ушли.
И ну по пальцам считать:
— Большой — летчик, другой — танкист, средний — артиллерист, четвертый пехотинец, а пятый…
Досказать не успела, пяти пальцев не сосчитала — влетели фашисты в избу:
— Подавайте красноармейцев!
И на старика лезут, за бороду хватают.
А старик осерчал — все одно помирать! — так нате же вам: в рыло офицерское пятерню сует, пальцы по-одному выпрямляет, кричит:
— Большой летчик, другой танкист, средний артиллерист, четвертый пехотинец, а энтот — мизинчик!
— Мьезинчик?! — взревел офицер, взмахнул саблей и отрубил старику палец.
Заплакала старуха, подняла с полу пальчик, в тряпочку завернула, за печь унесла, положила.
А офицер не унимается, по избе бегает — плащом шуршит, сапогами скрипит, багровеет, ярится:
— Где, где, — кричит, — красноармейцы?
Молчит старик. Молчит старуха.
Погрознел офицер, насупился:
— Даю вам сроку тридцать три минуты и тридцать три секунды! А потом я вас замучаю, убью — потихонечку, помаленечку, осторожненько!
На часы глянул, «Морген фри — нос утри», — сказал, каблуками щелкнул и ушел, а за ним и солдаты.
Опечалился старик, заплакала старуха:
— Некому нас защитить, оберечь, от лиха проклятого, фашистского спасти…
Вдруг кто-то из-за печки человеческим голосом и говорит:
— Матушка! Сними меня отсюда.
Испугалась старуха, задрожала.
— Ты кто таков?
— Я — твой сынок, народился из батюшкиного мизинчика.
Старуха со стариком его с печи сняли, смотрят — мальчик крохотной-крохотной, еле от земли видно! И назвали его — Мальчик-с-пальчик.
— Ну, вот и хорошо, — сказал он. — Теперь надо вас из фашистского плена вызволять.
Старуха снова заплакала:
— Батюшки, батюшки! Да куда же ты такой махонький. Было горе одно, а еще прибавилось: бедовало нас двое, а теперь втроем бедовать придется!
— Не плачь, матушка, — сказал Мальчик-с-пальчик. — Не время плакать теперь, я хоть маленький, да удаленький. Ты вот слушай: как войдут немцы в избу, молчите, — мол, ничего не знаете.
Сказал и в подполье юркнул.
Так и было. Влетели немцы в избу.
— Ну, — кричат, — выдавайте большевиков!
А старик молчит. И старуха молчит.
— Где летчик?
А Мальчик-с-пальчик из подполья:
— Я здесь!
— Ага! — радуется офицер. — Одного нашли!
— Где танкист?
А Мальчик-с-пальчик из подполья басом:
— Я здесь!
— И второй нашелся! — офицер ладошками хлопнул.
— Где артиллерист?
— Я здесь!
— Где пехотинец?
— Вот я!
— А где мьезинчик?
— Туточки! — кричит Мальчик-с-пальчик, а сам по подполью носится — из разных углов откликается.
Офицер вскочил:
— Доннер веттэр! Сейчас мы их всех задавим. За мной!
Выхватил саблю да как сиганет в подполье, за ним остальные фашисты.
Только убрались, а Мальчик-с-пальчик уже кричит:
— Чего, старик, рот разинул? Запирай подполье!
Вскинулись старик со старухой, подполье захлопнули, на крышку его сундук приволокли, поставили, сами наверх забрались, сели, сидят, дрожат, шепчут:
— Батюшки! Страсти-то какие! Пропадет наш Мальчик-с-пальчик. Убьют его фашисты окаянные!
А те в подпольи беснуются, вопят, кричат, друг дружку в темноте опознать не могут, друг дружку штыками пыряют, прикладами насаживают. Ну, словом, убийство одно.
А Мальчик-с-пальчик в щель забрался да знай покрикивает:
— Бей, коли, руби!
А немцы пуще прежнего потеют, стараются, как змеи сплелись, в горло один другому вцепились, кровью исходят, насмерть бьются. Только было осмотреться задумали, а Мальчик-с-пальчик уж кричит:
— Вот он летчик! Вот танкист!
Поднялись фашисты, натужились, как дали, так с одного разу из своего же офицера дух вышибли и сами полегли костьми. Все, сколько было, так под полом и остались.
Тут Мальчик-с-пальчик сквозь щель в половице в избу поднялся и говорит:
— Ну, родные мои, батюшка и матушка, это лишь начало, а что будет — все впереди. Благословите меня.
— Куда ты, сынок?
— На войну, фашистов бить. Этих перебили, а они новые лезут, всю округу заполонили, по деревням рыщут, опять к вам придут насильничать, бесстыдничать. Тут одному не управиться. Пойду людей скликать, братьев на подмогу сзывать, вас, отца и матушку, из плена спасать.
— Кто ж ты будешь тогда, неужто летчик?
— А кто же?
— Буду я — партизан.
— Батюшка, милый ты мой! — заплакала старуха. — Да разве ты можешь? Ты ж маленький!
Ухмыльнулся Мальчик-с-пальчик. На подполье показал.
— Велика Федора, да дура. А другой золотник мал, да дорог. Благословите меня.
Делать нечего. Благословили старик со старухой меньшого сына, и отправился Мальчик-с-пальчик партизанить.
— Если что случится, вы только кликните, а уж я тут.
Сказал и ушел.
Вот идет он день, идет два… вдруг видит — станция. Стоят поезда, паровозы пыхтят, дым пускают, а немцы еще пуще пыхтят— вагоны ворованным добром грузят.
Усмехнулся Мальчик-с-пальчик:
— Эх, поди, умаялись работнички, чума вас возьми! Дай-ка я вам помогу, подсоблю, облегчу…
Подобрался Мальчик-с-пальчик к вагону— шмыг, — и наверху уж. Понюхал: керосин, не керосин — бензин, не бензин, — мечта одна— что для летчиков, что для танкистов. Легкий, душистый. Кажется, в корыто налей — и то полетит. Вот какой!
Оглянулся Мальчик-с-пальчик, а кругом ящики с патронами, со снарядами, с бомбами. Страсть одна, а не багаж!
Нагрузились немцы — боле пихать некуда.
Сел у бочонка фашист — тощой, голодный, мечтает:
— Повезу я бензин прямо господину офицеру. Господин офицер самолеты бензином заправит, пулеметы зарядит, бомбы подвесит — полетит русских бомбить, убивать. Тут и войне конец. Буду я русскую водку пить, колбасой московской закусывать, украинским салом заедать! Буль-буль-буль! Русски водка очень корош!
Аж слюнки текут.
А Мальчик-с-пальчик навострил уши, слова не пропустит — слушает, да и рукам спать не дает, трудится, в бочонке дыру сверлит.
— Не бывать тому, — говорит, — что ты, выродок, выдумал!
А фашист прислушался, огляделся, видит— никого. Пуще прежнего мечтать стал. Зубы скалит, улыбается:
— Вознесусь я высоко, фюрер мне на грудь железный крест повесит, ручку пожмет. Как выйду я со своей Амальхен на улицу, все горожане на нас смотреть будут, шляпами махать будут, кланяться. И все в гости нас позовут, угостят и вином, и пивом, и сосисками. А я, знай, только — буль-буль-буль — пить-попивать буду да приговаривать: корош пиво, корош вино, а русски водка еще лучше!
А у самого в пустом живот