Мастер переделал свою работу.
Не успел он вымолвить слово «готово», как стражники связали ему руки, а Копилка стал докладывать царю об опасном преступлении мастера Трофима и Петрушки.
Едва услышал Формалай, что кто-то сел на его трон, как тотчас вскочил и, не ожидая помещика Копилку, бросился бежать по улице.
— Держите мошенника Трофима, — бросил он на ходу. — Мы ему придумаем такую казнь, чтобы другим неповадно было занимать царский трон.
…Петрушка лежал на полу, а вся дворцовая челядь тряпичного государства окружила его и рассматривала во все глаза. И никто не обратил внимания на вбежавшего в зал разъяренного Формалая.
— Это так вы мне служите? — едва успев сесть на трон, зычным басом зарычал Формалай. — Вон отсюда!
Через полминуты в зале почти никого не осталось. Только Хранитель царской памяти снова уселся в углу и поправил чалму. Скороход встал у запасного выхода и поднял одну ногу, как бы показывая, что он готов отправиться в путь сию же минуту. Хранитель царского платья спрятался за занавесями.
Стражники втащили связанного Трофима.
— Как ты, мастер, посмел посадить на мой трон своего сына! — зарычал Формалай. Борода у него тряслась, руки сжимались в кулаки, а глаза горели диким зеленым блеском.
— Я не успел в срок сделать такую голову, которая бы не думала, но всегда принимала правильное решение… — робко начал объяснять Трофим. — Ведь вы приказали переделать свою голову.
— Опомнись! — Формалай шагнул к мастеру и зажал ему рот рукой. — Какой заказ, какая голова? Разве моя голова плохо думает, что ее приходится чинить? Или она некрасивая? У меня самая лучшая голова, какая только есть на свете.
Мастер Трофим пытался оправдаться, но Формалаева ладонь все крепче зажимала ему рот. Он хотел, чтобы никто не знал, какой прибор вставил в его голову мастер Трофим.
Царь продолжал:
— Всякий, кто осмелится хоть на минуту сесть на трон, будет сожжен на костре.
Хранитель памяти, как обычно, хлопнул себя по лбу и возвестил:
— Запомним! Каждого, кто осмелится хоть на минуту сесть на трон, сжечь на костре!
— И первого сожжем Петрушку, — подсказал Копилка.
— Совершенно точно, Петрушку. — Царь встал, поднял кверху руку, как для клятвы, и торжественно произнес: — Петрушка будет сожжен через три дня.
— Пощади! — Мастер грохнулся на пол и умоляюще протянул вперед руки.
— Пощади! Сожги лучше меня. Я старик, а мой Петрушка пусть живет.
— Нет, — прозвучало в ответ. — Петрушка умрет. А ты мне еще нужен. Ты будешь делать мне солдат, и они пойдут на войну. Только работать ты отныне станешь в тюрьме. Тебя нельзя оставлять на свободе.
— Простите! Простите! — умолял Трофим, но стражники подняли мастера с колен и повели к двери.
— В тюрьму его, в тюрьму! Пусть там починит судью и сразу начнет шить солдат, — приказал правитель.
ДОМ ИЗ ПЕСКА
Солдаты Формалая жили в казармах. Едва до них донеслась весть о том, что царь распускает армию, они вышли на улицу, и со всех сторон понеслись выкрики:
— Я вернусь к жене и ребятишкам! Буду выращивать гречиху, сеять рожь и пшеницу.
— Я разведу большой сад и по вечерам стану вместе с ребятами сидеть под яблоней и рассказывать сказки.
— А я выучусь ремеслу ткача и буду ткать на своем станке самые красивые ткани.
— А я буду строить дома. Большие, светлые. Я буду каменщиком.
Каждый высказывал свое заветное, и никто не слушал друг друга.
Вдруг один солдат отстегнул свою саблю и бросил ее прямо перед входом в казарму.
— Не нужна мне она!
А вокруг слышался веселый шум и звон металла. Сначала куча оружия была совсем маленькая, потом превратилась в небольшой холм, а потом стала похожа на гору. Она уже загородила дверь казармы и поднималась до крыши.
В разгар этой шумной суеты прибыл запыхавшийся генерал. Он старался самым первым прибежать в казарму, чтобы не допустить развала армии. Но как ни быстро он катился на своих колесиках, добрая весть долетела до солдат раньше. Атьдва застал у казармы весело смеющихся солдат и кучу брошенного оружия. При его появлении никто не вытянулся, как обычно, в струнку, никто не поднял руки для приветствия.
— Здравствуйте, воины! — еще не отдышавшись, выпалил он.
В ответ не последовало обычное: «Здравия желаем…» Шум стих, но толпа молчала.
— Братцы солдаты, — продолжал генерал, — не бросайте оружие. Вы воины. Ваше дело маршировать, стрелять и воевать. Мы соберемся вместе, завоюем царство Чуда-Юда морского, и тогда у нас будет много земли, коров, лошадей, много всякого добра и богатства.
Сначала солдаты слушали его тихо, но чем дальше он говорил, тем шумнее становилось вокруг, тем больше выкриков неслось из толпы.
— Сам иди завоевывай Морское царство, — неслось из одного конца.
— Гнать его отсюда! — раздалось совсем близко.
— Братцы, — генерал поднял вверх обе руки. — Не оставляйте меня. Мы вместе воевали!
— Мы воевали, а ты ордена получал! — раздалось из толпы. — Мы больше не хотим воевать! Мы не хотим на свалку!
— Мы хотим пахать землю, растить ребятишек, строить дома.
— А я что буду делать? — выкрикнул генерал. — Я не умею строить дома, не умею копать картошку, не умею бить молотом в кузнице. Куда я? — Генералу казалось, что он только подумал об этом, а на самом деле слова прогремели на всю площадь.
Солдаты ответили хохотом.
— Подметать улицу, — шутил один.
— Ловить светлячков, — добавил другой.
И третий крикнул:
— Построй дом из песка, тогда мы вернемся.
— Солдаты, ребятушки! — взмолился Атьдва. — Мне никогда такого дома не построить.
— Захочешь, чтобы солдаты вернулись к тебе, построишь. Берись за работу.
Атьдва резко нагнулся, чтобы взять первую горсть песку, но непривычные к такому движению ноги на колесиках подвернулись, и генерал ткнулся носом в бугор. Снова поднялся, но на этот раз колесики увязли в песке и забуксовали…
Атьдва, как мы уже знаем, не умел думать, но упорства у него было хоть отбавляй. Он так хотел, чтобы армия вернулась к нему, что трудился на славу. Он ползал на коленях, пытался возвести стену. Но, увы…
Солдаты сначала смеялись над Атьдва, но скоро это им наскучило, и они разошлись по своим домам.
ТРОФИМ РАССЕРДИЛСЯ
Ослепший судья метался в камере, как зверь в клетке. «Когда же за мной придут? Когда же Формалай позовет меня обратно? — рассуждал он сам с собой. — Ведь не может государство жить без судьи».
Шли часы, а за Нашим-Вашим никто не приходил. «Почему на меня Формалай рассердился? Я верно служил царю. Ему не найти больше такого преданного слуги».
Тут дверь открылась, и два стражника втолкнули в камеру Трофима.
— Господин Нашим-Вашим, — произнес один из них, — Формалай Большой прислал мастера Трофима, чтобы он пришил тебе глаза.
Трофим стоял, не двигаясь. Он почти не думал о себе, о том, что он безвинно угодил в тюрьму. Он только шептал:
— Петрушка, мой любимый Петрушка. Тебя сожгут на костре, и я ничем не смогу тебе помочь…
Горе мастера было так велико, что он разговаривал вслух, не замечая этого. А судья, прислушиваясь к тихому бормотанию, подвигался все ближе и ближе. Наконец он ухватился за рукав Трофима:
— А ну, пришей мне быстрее глаза. Государство не может быть без судьи. Пришивай скорее, не ленись.
Но мастер не спешил брать в руки иголку. Он думал о сыне и упрекал себя:
— Ах я, старый дурак! И зачем я послал во дворец вместо Формалая Петрушку? Погубил своего родного сына.
— Как так — Петрушку вместо Формалая? — Судья дернул мастера за рукав.
У мастера на душе было так тяжело, что он готов был поделиться своим горем с первым встречным. И он начал рассказывать, как Формалай приказал ему устроить такую голову, которая бы, не думая, принимала правильное решение, как он вовремя не выполнил задание и вынужден был надеть на Петрушку костюм Формалая и посадить его на царский трон. Едва Трофим в своем рассказе добрался до этого места, как судья подпрыгнул от удивления и завизжал:
— Это из-за тебя, из-за твоего разбойника-сына я лишился глаз. Пришей мне их сейчас же, сию минуту! А не то твоего сына не только сожгут, его будут кипятить в горячем масле или жарить на большой сковородке.
Прерванный на середине рассказа, мастер Трофим растерялся. По привычке повинуясь приказу, взялся за иглу и начал пришивать судье глаз. Но сквозь слезы он плохо видел, что нужно делать, и пришил глаз совсем не там, где надо.
— Что ты делаешь? — бранился Нашим-Вашим. — Разве ты не видишь?.. Ты пришил мне глаз на подбородке.
Мастер отрезал пуговицу бритвой.
— Шей снова! — судья погрозил Трофиму кулаком.
Мастер рассердился: «Ах, неблагодарный! — подумал он. — То сына моего называет разбойником, то меня грозится побить. Я тебе покажу, как издеваться над честной куклой».
— Эта пуговица плохая. Очень блеклая. Ее нужно заменить, — сказал мастер. — А ты, Нашим-Вашим, не сердись. Я ошибся немножко. С кем не бывает. Да не такие случаи бывали… Вот недавно оторвали солдату в драке ухо. И пришлось мне пришивать новое. Я пришил ему собачье. Так он и пошел, бедняга, в строй — одно ухо человеческое, а другое собачье.
— Разве у тебя есть собачьи глаза? — забеспокоился судья.
— А как же, не только собачьи. Вот и лошадиные. Вот верблюжьи, мышиные, а вот эти кошачьи, зеленые.
— Нет, нет, Трофимушка, — взмолился Нашим-Вашим. — Ты уж пришей мне, пожалуйста, человечьи.
— Можно и человечьи, — согласился Трофим. — Да нет у меня здесь человечьих. Хочешь, волчьи пришью.
— Что ты! Что ты, Трофим! Я судья — и вдруг волчьи глаза. Как я Формалаю покажусь.
— Есть еще львиные… — ухмыльнулся Трофим. — Может, подойдут. Лев — царь зверей.
— Нет, нет! Звериные не нужны. Человечьи пришей.
— Тогда придется подождать. Есть у меня дома глаза хорошие, яркие, голубые, как раз такие, какие любит наш мудрый Формалай.