Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова — страница 3 из 25

Жизнь и мысль

Дворяне Лызловы

Московские дворяне Лызловы особой древностью рода не отличались[143]. В 1680‑х гг., когда Палата родословных дел собирала дворянские «скаски» для составления пяти новых родословных книг (из них была завершена только первая, так называемая Бархатная книга), Лызловы представили родословную, восходящую всего лишь к XVI в., причем ветвь будущего выдающегося историка Андрея Ивановича была младшей в роде[144].

Не располагала семья и значительным богатством. Помимо дворов в Москве Лызловы имели небольшие поместья на порубежных землях, в основном на Перемышльской засеке. Это был чисто служилый род, уповавший более на жалованье, нежели на доходы с земельных владений. Имея в XVII в. относительно невысокие придворные чины жильцов и стряпчих[145], старшие родичи Андрея Ивановича частенько «кормились» на воеводствах – в Старой Русе, Муроме, Можайске, Калуге, Смоленске, Устюге Великом, ведали дозорные засеки, составляли переписные книги и т. п.[146] Разумеется, они были только товарищами, т. е. помощниками более знатных и чиновных воевод (товарищей у воеводы было от одного до трех). Не только система местничества, в значительной мере себя изжившая, но главное – должностные правила Разрядного приказа не позволяли назначать на воеводства или ставить во главе полка лиц чином ниже стольника. Послать на воеводство толкового стряпчего было можно, но… пожаловав ему стольнический чин.

В отличие от многих сородичей, родитель будущего историка Иван Федорович Лызлов сделал весьма успешную карьеру при царском и патриаршем дворах. Начинал он, как все члены фамилии, с малого. В 1636/37 г. разрядные документы фиксируют службу Лызлова в младшем придворном чине жильца. В 1645 г. Иван состоял в свите боярина В.П. Шереметева, сопровождавшего датского королевича Вольдемара при его неудачном сватовстве к царевне Ирине Михайловне. В 1648/49 г., когда он по именной челобитной был переведен в стряпчие, многочисленные Лызловы продолжали служить «царской светлости в передней и в житье», а сам Иван Федорович не имел ни вотчин, ни поместий[147].

42 крепостных двора в Вологодском и Перемышльском уездах, возможно, вкупе с деревенькой в Можайском уезде отмечены за Иваном Лызловым десять лет спустя[148], когда в качестве доверенного лица государя он выполнял задания по линии приказа Тайных дел. Миссии отца историка были трудны, малоприятны и не слишком почетны, но совершенно необходимы в тыловом обеспечении войны с Речью Посполитой (1653–1667), начатой с блеском, а законченной при полном истощении соседних славянских стран.

Россия не дошла до степени развала польского «Потопа» и малороссийской «Руины», однако в борьбе с внутренней смутой выдвигалось тогда не меньше видных деятелей, чем на полях сражений. Будущий канцлер А.Л. Ордин-Нащокин во Пскове и будущий патриарх Никон при подавлении новгородского восстания, еще один будущий канцлер А.С. Матвеев в событиях Медного бунта, двое князей Ф.Ф. Волконских (Меринок и Шериха) при утишении волнений восточных племен от Астрахани до Мензелинска, – успешные карьеры можно насчитать десятками, как и погибельные подвиги, вроде смерти самого славного из военных Римских-Корсаковых в бою с разинцами…

Иван Федорович Лызлов бодро подвизался на той же ниве борьбы с внутренними беспорядками. В 1657/58 г. он сыскивал на Вятке беглых, то есть не явившихся в строй солдат: и неудивительно, учитывая, что именно там правительство Алексея Михайловича держало в мирное время на пашне и промыслах «выборные», то есть отборные солдатские полки, только царем Федором Алексеевичем переведенные под Москву в Бутырки[149]. Как не вспомнить, что и отец А.В. Суворова век спустя отличится и в сыскных делах, и в тыловом обеспечении[150], заложив прочную основу военной карьеры своего хрупкого, болезненного, но гениального сына!

Впрочем, дезертирство и даже бунт служилых по прибору были в России обычным и не самым опасным делом. Главным бичом любого военного начинания было снабжение действующей армии. Довольно вспомнить, как плачевно закончился поход отборного войска М.Б. Шеина под Смоленск в начале 1630‑х, когда немногие спасшиеся от голода и цинги вынуждены были капитулировать перед королем Владиславом, а командующий со товарищи были казнены за «измену». Волокита вкупе с прямым воровством ответственных за снабжение в России во время войны – явление вечное и воистину космическое по своей неодолимости и масштабам.

С 1658 по 1664 г. Иван Лызлов героически выполнял распоряжения приказа Тайных дел по наведению порядка «для хлебных зборов и отпусков и для стругового дела» – то есть накопления, распределения и доставки продовольствия – в прифронтовой полосе: районах Смоленска, Дорогобужа, Брянска и Вязьмы, на крымских «засеках», а в 1662 г. воеводствовал в Юрьеве-Польском. Эти местности, издавна прославленные «шишами» (именуемыми «партизанами», когда они действовали против поляков, и «разбойниками» – коли наоборот), позволяли бессовестным хозяйственникам многое списывать на «бой и грабеж».

Таковой, впрочем, случался и на деле. В 1663/64 г. Приказ Большого дворца поручил И.Ф. Лызлову побывать «в Стародубских селах для розыску мужичья воровства, как хотели убить приказного человека Ивана Веревкина». После этого «розыска» сведения о службе отца историка надолго исчезают. Обнаруживается Иван Федорович только в 1673 г. при межевании земель Троицкого-Сергиева монастыря в Серпейском уезде (длившемся несколько лет), причем в чине патриаршего боярина, с 1674 г. – главы Патриаршего разрядного приказа, ведавшего всеми служилыми людьми московского архипастыря[151].

Государевой службы он, впрочем, не оставлял, и новая тяжелая война – с Турцией и Крымом – призвала Ивана Федоровича на воеводство в важных с точки зрения обороны русских пределов со стороны «Дикого поля» городах Нижнем и Верхнем Ломовых (1678), а затем в Путивле (1679) – центре сосредоточения второй южной армии, действовавшей в Малороссии[152]. Видимо, Лызлов отличился распорядительностью и приглянулся царю Федору Алексеевичу. В 1680 г. он попал в число судей Казанского и Поместного приказов, а в 1683 г. имел уже чин думного дворянина[153]. Попасть в Боярскую думу было высочайшей, но почти недостижимой мечтой московского дворянина, если он не был аристократом. Думными дворянами стали, например, первые русские генералы, создатели новой армии. Таких счастливчиков действительно были единицы.

В биографии И.Ф. Лызлова далеко не все ясно. Очевидно, что его блистательная служебная карьера известна весьма фрагментарно. Еще можно понять, что молодой человек доброй московской фамилии выдвинулся из жильцов в стряпчие, минуя чин дворянина московского. Но исследователи не обнаружили документов и о производстве его в стольники, хотя, минуя эту ступень, он вряд ли мог получить думский чин.

Еще более фрагментарны наши представления о служебной лестнице Ивана Федоровича при патриаршем дворе, где он вдруг очутился боярином. Да и отношения его с патриархом Иоакимом, ярым противником реформ царя Федора, загадочны. С одной стороны, Лызлов покинул Патриарший разрядный приказ и явно выдвигался в администрации реформаторов, с другой – после кончины Ивана Федоровича 17 августа 1684 г. известный злопамятностью патриарх лично отпевал своего боярина в церкви Введения на Хлынове[154].

Очевидно, задача углубленного изучения массы приказной документации, хранящей (даже при потере многих обобщающих служебных документов, вроде боярских книг и списков) детальную информацию о каждом служилом человеке – и администраторе в особенности – станет особенно актуальной после широкого усвоения учеными значения «Скифской истории» А.И. Лызлова. Тогда-то и будут, следует надеяться, написаны интересные исследования об отце и других родственниках выдающегося русского историка.

Недоросль и новик

16 июня 1670 г. царь Алексей Михайлович «пожаловал из недорослей Андрея Иванова сына Лызлова, велел ево написать по жилецкому списку, а на свою государеву службу для ево молодых лет посылать не велел, покаместь он в полковую службу поспеет в указные лета» (№ 1). Е.В. Чистякова в совместной статье с М.П. Лукичевым и отдельной работе[155] предполагает, что поелику служебная карьера начиналась в 15 лет, то и родился Андрей около 1655 г.

На начало действительной службы в 1670 г. указывают, вроде бы, обязательные документы, требовавшиеся при записи в чин. Один из них (№ 2), написанный холопом И.Ф. Лызлова и только заверенный Андреем, гласил, что ни реальных поместий и вотчин, ни даже поместного оклада за новиком нет. Другой (№ 3), повторяя это заверение, описывал Андрея как грозную военную единицу: «На твоей великого государя … службе буду я … на коне, с саблею, в саадаке (лучном приборе. – А. Б.), да конь прост, да три человека з боем» – т. е. три вооруженных военных холопа.

Эти документы датируются сентябрем-октябрем 1670 г. и свидетельствуют, по мнению названных ученых, будто Андрей Лызлов был «уже готов нести военную службу». Но речь шла совсем об ином. «Скаски» при записи в чин лишь подтверждали, что новик материально способен (редко сам, обычно на средства отца) к службе в конном строю Государева двора.

Как воинство, этот Московский полк давно спел лебединую песню под Конотопом (1659). Да в 1670 г. и войны-то не было. Речь шла о записи недоросля в чин с необходимыми сопроводительными документами, подразумевающей отсрочку малолетке от действительной службы. Этот нехитрый прием, хорошо известный ученым по практике XVIII в., почему-то выпадает из нашего восприятия допетровского времени.

Реальное совершеннолетие Андрея Лызлова следует отнести либо к середине 1670‑х гг. – времени пожалования в стряпчие, которое историк даже не запомнил точно (ср. № 9 и 13), либо, вернее, к декабрю 1676 г., когда он был приведен к присяге в Успенском соборе в связи с записью из стряпчих в стольники (№ 4). По крайней мере, 27 декабря Андрей лично присутствовал в Кремле. В последнем случае мы не ошибемся, связав время его зачатия с 1660 г., когда энергичный Федор Иванович бывал дома лишь краткими наездами.

Любопытно, что «скаски» 1670 и 1676 гг. писал все тот же доверенный «человек», т. е. домовой или военный холоп И.Ф. Лызлова Гурий Сафонов сын Третьяков. Самостоятельным поступком выглядит челобитная Андрея Лызлова о назначении его в полк (армию) князя В.В. Голицына в июне 1677 г. (№ 6), после того как будущий историк уже был записан в полк князя Г.Г. Ромодановского. Но и произведенный по этой челобитной перевод, и вся стремительная карьера Андрея от жильца до стольника объясняются, очевидно, влиянием его отца.

Производство в высокий чин в конце 1676 г. и назначение в армию летом 1677 г. надежно свидетельствуют о совершеннолетии Андрея Ивановича. Безусловным критерием перехода из разряда новиков в действительную службу является удовлетворение челобитья Лызлова о верстании поместным окладом (№ 8). 22 февраля 1678 г. он получил оклад в 600 четвертей, что, конечно, не гарантировало получения земли вообще и тем паче в означенном количестве.

За землю российскому дворянству предстояло воевать, а поместный оклад означал, как правило, только обещание доли в грядущем разделе благоприобретенных территорий. Одновременно назначенный Лызлову денежный оклад в 30 рублей в год (чуть выше жалованья квалифицированного подьячего) символизировал устремление самодержавного государства, взяв на себя нагрузку по поддержанию служилых дворян, решительно добиваться решения земельной проблемы. Что и происходило на полях сражений.

За кулисами Чигиринских походов

В свите Голицына

Андрей Иванович вовсе не случайно напрашивался в армию Василия Васильевича Голицына, действовавшую в качестве тылового прикрытия главной ударной армии прославленного полководца Григория Григорьевича Ромодановского. Именно в последней сосредоточились лучшие регулярные войска, туда стремились дворяне, жаждавшие подвигов и славы на полях сражений с отборным турецким воинством Ибрагим-паши по прозвищу Шайтан.

Могучие мировые державы готовились к решающей битве у стен древней крепости Чигирин: центра предавшейся туркам Правобережной Малороссии и ключа к огромным владениям в северо-западном Причерноморье. 20 июня 1677 г., когда Андрей Лызлов уже выехал в Путивль к войску Голицына (в котором, согласно челобитной, собрались «сродичи» юного стольника), Ибрагим-паша двинул свою армию от Дуная.

Шайтан вел в наступление примерно 60 тысяч турок[156], включая 10–15 тысяч янычар и закованную в латы кавалерию спаги в сопровождении 19 тысяч вспомогательных войск молдаван и валахов. Тяжелая артиллерия неприятеля насчитывала 35 пушек (под 20–36 фунтовые ядра) и 80‑фунтовых градобойных мортир. На переправе через Днестр под Тигином с турками соединилась Крымская орда: до 40 тысяч сабель, по обычному преувеличению числа татар. 3 августа 1677 г. враг обложил Чигирин.

Традиционное вооружение стольника, с которым Андрей Лызлов явился в полк, намекало, на что годится 15‑тысячная армия Голицына, окопавшаяся в Путивле. Дворянин выступал в сопровождении двух конных вооруженных слуг и одного обозника с длинной пищалью и бердышом по стрелецкому образцу.

Из своего оружия Андрей первым назвал саадак: лук в налучье и колчан со стрелами – крайне необходимый для парадных выходов. Даже государь, не говоря уже о боярах и драгоценно разодетых членах свиты, – все выступали на публичных торжествах с саадаками, прекрасные образцы коих доселе хранятся в Оружейной палате.

Реальным оружием дворянина Лызлова была сабля и две пары пистолетов: одну носили за кушаком, другую – в седельных кобурах-ольстрах. Большие седельные пистолеты назывались тогда рейтарскими (по калибру они немногим уступали рейтарским карабинам); одними карабинами вооружалась легкая конница – драгуны, а пистолетами, вдобавок к сабле и копейцу, – гусары[157]. Защитное вооружение, обязательное для регулярной дворянской конницы – рейтар и копейщиков – в «скаске» Лызлова не упоминалось, что явно свидетельствовало о принадлежности стольника к парадной свите командующего.

Впрочем, сама армия Голицына ни по численности своей (15.000), ни по составу полков (в основном дворянских рот в драгоценном и ярком, но малополезном в бою убранстве) не могла предназначаться для полевых военных действий. Даже Ромодановский, имевший 32 000 испытанных десятилетиями службы по Белгородскому разряду воинов, а с полками «прибылой рати» В.Д. Долгорукова – 49 000, для решительного сражения располагал примерно 67 % от этого числа. Знавший силу и выучку обновленной армии турок командующий не имел желания подставлять под удар толпы дворянского ополчения с холопами или крестьян, объявленных в военное время солдатами и драгунами и норовивших в любой момент сбежать. Он полагался лишь на проверенные полки пехоты: выборных солдат и московских стрельцов – и кавалерии: рейтар и драгун.

Для юного стольника Лызлова слабость армии Голицына не была очевидна. Всего год назад только что пожалованный царем Федором в бояре князь Голицын с такой же по численности 15‑тысячной армией, плюс 4 полка левобережных казаков, стремительным рейдом на Правобережье взял Чигирин с его турецким гарнизоном и 250 пушками, заставив казаков выдать гетмана-изменника Петра Дорошенко.

Лихие пограничные драгуны полковника Г.И. Косагова, с которыми Голицын совершил смелый рейд в 1676 г., вряд ли произвели бы впечатление на молодого Лызлова по сравнению со сверкающей сталью и драгоценностями армией Голицына 1677 г. Но Косагов со своими молодцами и казаками Серко брал Перекоп, а блестящие дворяне, окружавшие Лызлова в походе 1677 г., не имели опыта боев и побед. Побед от Голицына и не требовалось: Чигирин он взял силой своего ума, заставив казаков выдать и гетмана, и янычар. И в 1677 г. именно он руководил кампанией как старший воевода и мозг, тогда как беспримерно отважный Г.Г. Ромодановский был ударным кулаком[158].

Поражение Шайтана

Стратегический план Москвы был обычен. Туркам была предоставлена возможность обломать зубы и пасть духом, штурмуя Чигирин. Только когда Ибрагим-паша Шайтан увяз под городом и утратил возможность удара по русским пределам, полки Ромодановского и казаки Левобережного гетмана Ивана Самойловича 10 августа сошлись на Артаполате и двинулись к Бужинскому перевозу через Днепр. Шли не спеша. Российская армия отличалась неповоротливостью даже среди тяжеловесных, сложно управляемых и привязанных к магазинам европейских войск того времени.

Слава богу, что к концу столетия наши военные не всегда действовали на авось, полагаясь на помощь пресвятой Богородицы и «твердостоятельность» защитников крепости. Турки, хоть и уступали французам с итальянцами и немцами в теории фортификации, практически были лучшими в мире городоемцами[159]. Чигирин был ими моментально окопан бастионами и траншеями, его каменные укрепления разрушены, артиллерия подавлена, здания разбиты бомбами. Турецкие минеры с изумительным мастерством вели подкопы даже сквозь скалу, на коей высился замок.

Творения заблаговременно направленных в Чигирин инженер-полковников Николая фон Залена и Якова фон Фростена отчасти задержали штурмовые работы турок. Россияне и малороссы, в свою очередь, были непревзойденными мастерами окапываться и делать вылазки. Под командой генерал-майора Афанасия Трауэрнихта они каждый новый штурм встречали на запасных ретраншементах, позади взорванных турками, а новинка тульских заводов – ручные гранаты – производила ужасные опустошения в рядах нападавших, заменяя поврежденные пушки.

Несмотря на «великое утеснение» от турецких бомб, гарнизон торжествовал над турками: за три недели осады Чигиринская крепость «костью им в горле стала». Ибрагим-паша скоро понял, что сражается в основном не с казаками, засевшими в нижнем городе, а с русской гвардией, занимавшей замок. Московские стрельцы и выборные солдаты, числом до 5 тысяч, ходили на вылазки в полной парадной форме, «как на праздник», блистая разноцветными кафтанами и нашивками полков, перевязями-бандалерами для зарядов, начищенными касками и кирасами.

Вскоре Ибрагим-паша встретился с неповиновением войск, стремившихся уклониться от боя с «московитами». 20 августа осаждающие не решились воспрепятствовать подполковнику Фаддею Тумашеву, который с трубным игранием и развернутыми знаменами прошел в Чигирин по мосту через Тясьмин. Он привел 615 белгородских драгун и 800 гетманских сердюков. Спасти турецкую армию от разложения могла битва в чистом поле, где они имели крупный перевес в числе и, за счет крымских татар, в маневренности.

Ромодановский не дал врагу возможности развернуть силы, атаковав сам из на первый взгляд невыгодного, но единственно верного для состава его армии положения. В ночь на 27 августа в том месте Днепра, где высокий западный берег понижался и полуостровами вдавался в воду, четыре наших полка (солдатские Верстова и Воейкова, казачьи Левенеца и Барсука) на барках форсировали реку и отбросили татарский заслон. Последовавшая утром беспорядочная атака турок была отбита сосредоточенным из-за реки огнем 126 полевых пушек и гаубиц Пушкарского полка, гвардейских полков и конной артиллерии драгун.

Лишь к вечеру 27 августа турки смогли организовать серьезную атаку, но наткнулись на трехкилометровую линию укреплений и были отброшены плотным огнем полковой артиллерии и мушкетов выборных солдат дивизии А.А. Шепелева и полка М.О. Кровкова. К началу решительного сражения Ромодановский имел на укрепленном плацдарме 15‑тысячную отборную армию, умело перебросив через Днепр полки Гордона, Гранта, Росворма, кавалерийский корпус полковника Г.И. Косагова и казаков Новицкого (Нежинский, Гадячский и Полтавский полки).

Враг, конечно, не пренебрег возможностью раздавить разделенную рекой армию россиян, отрезав огнем переправу русских подкреплений. Почти сутки соединения армии Ибрагим-паши, подходя к полю сражения в беспорядке, устремлялись в бой. Лишенные возможности атаковать всей массой маленький плацдарм, защитники которого превосходили нападавших выучкой и огневой мощью, турки и татары не имели успеха. Ромодановский сразу по высадке десанта подкрепил мужество ратников оборонительными сооружениями, которые всегда резко повышали стойкость россиян, да и невозможность отступления повышала стойкость полков.

Доблесть турок и татар превзошла все ожидания. Не имея полевой артиллерии и гренадер, они по собственным трупам волна за волной летели на огонь закованных в сталь солдат и рейтар, прикрытых рогатками и защищаемых копейщиками. Конные и пешие россияне стреляли с места, шеренгами, демонстрируя совершенно европейский стандарт боя. Полковые пушки, палившие прямой наводкой из интервалов между батальонами и ротами, страшные гранаты, сыпавшие прямо из пехотных рядов, массированный огонь артиллерии, сведенной в Пушкарский полк, из-за реки – творили чудеса.

Ромодановский сделал все, чтобы показать туркам решительное превосходство новой российской армии. И все же натиск отборных частей веками победоносного, уверенного в своей несокрушимости врага был ужасен. Сама переправа через Днепр стоила россиянам нескольких десятков погибших, а в сражении на плацдарме была потеряна едва ли не половина ударной армии: 2460 человек убитыми и около 5 тысяч ранеными. Битва могла бы закончиться ничьей – то есть стратегически в пользу превосходящих числом осман.

Дело решила не рекомендуемая тактическими канонами XVII–XVIII вв., но применявшаяся талантливыми полководцами вроде шведского короля Густава Адольфа атака холодным оружием, начатая кавалерийским корпусом Г.И. Косагова. Ее успех поддержали остальные сильно поредевшие полки. Мужественный противник был сломлен и отброшен на пять верст, оставив на поле боя 20 тысяч трупов, включая множество турецких офицеров и крымских мурз, ханского сына и сыновей Ибрагим-паши.

В ночь на 29 августа, когда Ромодановский и Самойлович еще не завершили переправу, все морально раздавленное турецко-крымское войско бежало в сторону Бужина, бросая артиллерию, обоз и продовольствие. Преследования не было: лишь конная разведка разбила небольшой арьергардный отряд, пока убеждалась, что неприятель испарился окончательно. С 5 по 10 сентября российская армия простояла под Чигирином, починяя сильно разрушенные укрепления, а затем отправилась на зимние квартиры[160].

Решение об остановке военных действий и окончании кампании принадлежало боярину князю В.В. Голицыну, полки которого, прикрывая тылы главного войска, подошли к переправе через Днепр. Именно ему (несмотря на равный с Ромодановским, но далеко не столь выслуженный чин, много меньший военный опыт и вспомогательный характер его воинства) царем Федором Алексеевичем было повелено писаться первым воеводой всей действующей армии, решать стратегические вопросы и держать связь с Москвой посредством специально учиненной Калужской скорой почты[161].

Из ставки главнокомандующего

Из ставки Голицына военно-политическая ситуация выглядела совсем по-иному, нежели на полях сражений. Вряд ли можно сомневаться, что молодой дворянин Андрей Лызлов был захвачен всеобщим энтузиазмом и надеждой на скорую, решительную победу, царившими в русских и малороссийских войсках[162]. Тем более сильное впечатление должны были произвести на него сомнения и колебания, охватившие главнокомандующего после блистательной и прославляемой всеми победы Ромодановского.

Нетрудно было заметить, что князь Василий Васильевич Голицын не стремится к закреплению российских войск на покинутой турками территории Правобережья или хотя бы к очищению малорусских земель от немногочисленных, но беспокойных сторонников нового, после взятого в Чигирине Дорошенко, турецкого ставленника «Юраски Хмельницкого»[163]. Вместо естественного после победы и поощряемого благодатным сезоном развертывания боевых действий на широком фронте россияне стремительно отступили по левому берегу Днепра. Одновременно наши силы покинули театр военных действий в Приазовье, отводя по Дону войска и флот, заключив с турками перемирие и разменяв пленных (этот фронт более не был задействован в войне[164]).

Рациональное объяснение столь странных последствий разгрома Ибрагим-паши было на виду. Но мало кто из современников задумывался над геополитической динамикой, ставшей позже важным аспектом исторического анализа в «Скифской истории» Лызлова. Углубление конфликта России и Османской империи грозило трагическими последствиями для обеих держав – подобных персонажам притчи о «двух дерущихся» при изрядном числе «третьих смеющихся».

Война, начатая в конце 1672 г. под знаком прекрасной идеи оборонительного союза славянских государств против мусульманской агрессии в Европе[165], стала крупнейшим дипломатическим поражением правительства канцлера Артамона Сергеевича Матвеева (1671–1676). Польша, на помощь которой устремилась Россия, не столько сражалась, сколь была сражаема. Не успели русские полки собраться в поход, как Речь Посполитая уже потеряла Каменец-Подольский и заключила с турками позорный Бучачский мир, не только нарушив союзнические обязательства, но прямо поставив Россию под удар, «уступив» неприятелю Правобережную часть Малороссии с Киевом.

Хотя чрезвычайными усилиями российской дипломатии договор удалось разорвать, Польша оставалась союзником ненадежным и опасным. Матвеев крупно просчитался, надеясь привлечь к союзу христианские государства Европы. Русские посольства в Рим и Венецию, Священную Римскую империю германской нации, Англию, Францию, Испанию, Швецию, Голландию, Курляндию, Бранденбург и Саксонию, а также в традиционно неприятельский туркам Иран, не добились ни малейшей помощи[166].

Тем не менее российские войска были брошены в массированное наступление и уже в 1673 г. глубоко увязли в кровавых боях, развернувшихся на огромном фронте от Днестра до Азова. Турецкий султан лично командовал походом на Правобережье, где его форпостом был хорошо укрепленный Чигирин – столица гетмана-изменника П.Д. Дорошенко. Крымский хан всей ордой ломился через «засечную черту» – укрепленную границу России с Диким полем. В свою очередь русские полки пробили выход в Азовское море. Под командой прославленного Г.И. Косагова построенный на Воронежских верфях (задолго до Петра I) военно-морской флот вместе с донцами бороздил Азовское и Черное моря «для промыслу над турецкими и крымскими берегами»[167].

К воцарению юного Федора Алексеевича в начале 1676 г. Правобережная Малороссия была пустыней, на которую с ужасом взирали гетманы-соперники Правого и Левого берега Днепра, Дорошенко и Самойлович («от Днестра до Днепра духа человеческого нет»)[168]. В России имелись в наличии повышенные налоги и, при огромной недоимке, постоянные экстренные поборы, ограниченные мобилизационные ресурсы и распыленные на чрезвычайно растянутом фронте регулярные войска, которые только и были достаточно боеспособны, но составляли меньшую часть армии.

Уже через несколько месяцев, в октябре 1676 г., провал курса Матвеева обнажился с ужасающей ясностью. Польский король Ян Собеский заключил с неприятелем новый сепаратный мир. По предательскому Журавинскому договору Речь Посполитая не только «уступала» Турции и Крыму Малую Россию – но обещала султану и крымскому хану военную помощь против Великой России. Однако царь Федор, пожаловав боярство князю Василию Васильевичу Голицыну (который уже 18 лет пребывал в стольниках), вовремя отправил его с чрезвычайными полномочиями в Малую Россию. Русская дипломатия, подкрепленная энергией талантливых военных (Ромодановского, Косагова, И.И. Ржевского и др.), одержала первую тактическую победу.

17 октября, когда представители Яна Собеского готовились подписать унизительный Журавинский договор, перед царем Федором Алексеевичем и Боярской думой были брошены клейноды правобережного гетмана вместе с турецкими значками, взятыми в сдавшемся без крови Чигирине. Теперь место решающих битв было определено: инженеры и гвардия укрепляли Чигирин, а Ромодановский концентрировал в своей армии лучшие регулярные полки. Энергично готовился к обороне и Киев, хотя турки не могли идти на него в обход Чигирина ни по военным, ни по моральным соображениям.

Неповоротливая российская армия получила возможность дать генеральное сражение. Разгром Ибрагим-паши предотвратил страшивший Москву удар турок на Киев и захват ими всего Правобережья. Противоборство великих держав явственно сосредоточилось на Чигирине. И в то же время на враждующих сторонах произошло сходное столкновение между благоразумными дипломатами и решительно настроенными военными.

Вряд ли юный стольник Лызлов, даже пребывая в 1677 г. в ставке Голицына, мог осознать глубину пропасти, в которую бросила Россию идея «христианского единства», сподвигшая А.С. Матвеева начать войну против мощнейшей экономически и сильнейшей в военном плане Османской державы, не заключив прочные союзы с другими сильными государствами. На деле, уже к первому Чигиринскому походу, в котором принял посильное участие Андрей Иванович, надежда, что христианские страны Европы могут объединиться, чтобы отразить и обратить вспять наступление осман, разлетелась в прах. Но поверить в такое кошмарное предательство христианской веры и осознать глубину цинизма европейской политики могли только самые просвещенные государственные деятели, такие как царь Федор Алексеевич и князь В.В. Голицын.

Даже они, если вспомнить санкционированный царем рейд Голицына на Чигирин в 1676 г. и иметь в виду их дипломатические усилия последующих лет, не желали верить в иллюзорность идеала христианского единства», так же как их предшественники долго отказывались поверить в пустоту идеи «братской помощи» Малороссии. Эти две ипостаси политического идеализма обошлись России очень дорого[169]. Но если великие политики вскоре смогли, со скрежетом зубовным, осознать вред иллюзий, щедро оплаченных кровью и потом русского народа, то ждать забвения идеалов юным воином, скачущим к Днепру под огромным знаменем Большого полка в рядах столь же отважных и простых дворян, попросту невозможно. Лызлов мечтал победить «агарян», его командующий искал способ вывести страну из войны.

Весьма сомнительно, чтобы Андрей Лызлов оказался посвященным и в тайну второго, главного Чигиринского похода, во время коего он пребывал вместе с отцом на воеводстве в Верхнем и Нижнем Ломовых. Однако «Скифская история» 1692 г. показывает, что со временем он понял мотивы политики царя Федора и В.В. Голицына, в ближний круг которого попал уже в 1677 г. Об этом свидетельствует, на наш взгляд, работа Лызлова над знаменитым «Сборником Курбского», наиболее ранняя рукопись которого отмечена в России в 1677 г. Согласно владельческой записи, книга сочинений и переводов обличителя тирании и православного просветителя князя Андрея Михайловича, центральное место среди которых занимала «История о великом князе Московском», была «писана … в дому боярина князя Василья Васильевича Голицына» накануне первого Чигиринского похода, 22 января 1677 г.

Передающий владельческую запись список с нее был сделан уже во время похода в Малой России[170]. Он включил материалы, развивающие политическую направленность «Истории» (перевод частей «Хроники Сарматии Европейской» Александра Гваньини[171]), поэму Симеона Полоцкого на смерть царя Алексея Михайловича (1676 г.), а также перевод повести Андрея Тарановского «О приходе турецкого и татарского воинства под Астрахань» – единственного подробного повествовательного источника о первой русско-турецкой войне (1568–1570)[172]. Последующие списки сборника распространялись среди избранного круга придворных и особо просвещенных лиц[173]. Лызлов использовал сборник в Голицынской редакции при работе над «Скифской историей».

Логично предположить, что переводы из Гваньини и Стрыйковского были сделаны во время спокойного для армии Голицына первого Чигиринского похода членом свиты главнокомандующего Андреем Лызловым. По крайней мере именно он в марте 1682 г. дополнил сборник переводом 2 главы 1‑й книги и 1–3 глав 4‑й книги Хроники Стрыйковского[174]. В этой редакции «Сборник Курбского» занял заметное место в рукописной традиции кодекса[175].

История трагичного для турок похода 1569 г. в российские пределы свидетельствовала о могуществе дипломатии, способной уравновесить несопоставимые военные силы и содействовать сокрушительному поражению превосходящего по численности и вооружению неприятеля. Однако ее нелегко было понять по одному сочинению Тарановского, без использования дипломатических архивов, показывающих важнейшую роль русского посланника Семена Елизарьевича Мальцева[176].

Значительно больше для понимания стратегической ситуации в 1677/78 гг. давало сочинение Симона Старовольского «Двор цесаря турецкого и жительство его в Константинограде», впервые напечатанное в 1646 г. и выдержавшее множество изданий. В России оно было переведено сразу после выхода книги и затем переводилось многократно[177]. Лызлов, согласно авторской записи, завершил свой перевод в ноябре 1686 г., в преддверии Первого Крымского похода (1687). Живой рассказ Старовольского о достопримечательностях Стамбула и жизни султанского двора был тщательно адаптирован Лызловым для русского читателя с помощью пояснений и комментариев в квадратных скобках и на полях[178].

Не только описание арсеналов и мощного военного производства, но в еще большей мере сведения о доходах и расходах султанов, пронизывающие все повествование (включая «утехи» в серале), о традициях и религии турок давали представление о военно-экономическом могуществе Османской империи и идеологических основах ее наступления в Европе. Даже эти устаревшие на десятилетия данные подтверждали убеждение царя Федора и его единомышленников, что Турция не смирится с поражением в Малороссии и в максимально благоприятных для себя условиях способна если не победить на поле брани, то довести Россию до разорения худшего, чем в недавнюю войну с Польшей и Швецией.

Рассказ Лызлова в «Скифской истории», что причиной успешной экспансии турок была, во‑первых, разобщенность и вражда между христианами, а во‑вторых – массированность действий султанов, бросавших все свои силы и средства на одного противника, был основан на тщательном историческом анализе, сделанном им много позже описываемых событий.

Русским политикам 1670‑х гг. не надо было догадываться о последствиях войны один на один с Османской империей при известиях о настроениях таких активных соседей, как поляки и шведы. Смертельный риск был совершенно очевиден. Даже стольник свиты Голицына, не говоря уже о высокопоставленных лицах, наверняка имел между двумя Чигиринскими походами достаточно информации для верных умозаключений. Это не значит, что он их сделал, ведь даже далеко не все бояре ситуацию верно поняли. Но главное, к должным выводам пришел сам государь.

Хотя сам царь Федор Алексеевич знал польский язык, в 1678 г. по его указу в Посольском приказе был сделан очень точный перевод сочинения Старовольского. В это же время государь, лично изучив историю русско-турецких дипломатических отношений с 1613 г. и отправив мирное посольство в Стамбул, убедился, что только сравняв Чигирин с землей, державы получат шанс на выход из войны[179]. С другой стороны, огромное значение придавали Чигирину поляки, с которыми как раз истекал срок Андрусовского перемирия 1667 г.: по нему Россия была обязана вернуть Речи Посполитой Киев, а остальное Правобережье и так числилось по перемирию за поляками. Уступка Малой России туркам, сделанная в Журавне, по мнению воинственно настроенных панов не означала даже мысли о переходе Правобережья к Москве[180].

Если вы не поняли ситуацию, не огорчайтесь. Многие современные историки ее не понимают, отказываясь, как истинные гуманитарии, сложить два и два. Вся «картина маслом» описана мной в исследовании государственной деятельности царя Федора Алексеевича[181]. Вот ее главные черты вкратце.

Россия одна вела войну с Османской империей, кратно превосходящей ее в численности войск и «золотых солдат». Государственные доходы, кровь войны, у султана были, сравнительно с нашими, неисчерпаемы. Уже к началу царствования Федора Алексеевича экстренные налоги, необходимые для содержания и снабжения армии, душили экономику России. Чем больше их вводилось, тем меньше собиралось: люди не могли платить. Сумма недоимок росла, а число собранных серебряных копеек (рублевой монеты не было) становилось меньше. За победоносные для нашей армии 1676 и 1677 гг. ситуация стала много хуже.

Призывы царя к сословиям жертвовать на войну исполнялись, дворяне, купцы, архиереи и др. честно собирали деньги, отдавая серьезную часть имущества, а монеты становилось все меньше. А.И. Лызлов был в курсе ситуации – по царскому указу он, как и все помещики, должен был вносить в казну деньги за своих крестьян: ждать, когда крестьяне их соберут, казна не могла. Теоретически из собранных копеечек он должен был получать жалованье стольника. На практике денег едва хватало для содержания, снабжения и пополнения боевых частей, понесших за годы войны изрядные потери. В отличие от Лызлова, царь видел всю картину в динамике по годам, с точностью до полушки и до каждого записанного в армию человека: дворянина, стрелецкого сына, охотника и даточного от крестьян. С людским ресурсом тоже все было плохо.

Продолжать войну Россия не могла: это было экономическое самоубийство. И закончить войну, отказавшись от защиты Правобережья, казалось невозможным: Голицын для того и брал Чигирин, чтобы османско-крымские войска не пошли на Киев и в русские пределы. Разгромить турок и татар, очистить все Правобережье в одной кампании Россия, может быть, и могла. Но Османская империя продолжила бы войну в идеальных для себя условиях, против одного противника. Ее вековые враги, персы и австрийцы, с которыми султаны по очереди воевали, были просто счастливы передышкой и стояли в сторонке, довольно потирая руки. А поляки и шведы, недовольные итогами предыдущих войн с Россией, ждали только ее истощения, а лучше поражения, чтобы напасть на русские пределы с запада и севера, возвращая «свое».

В Москве знали, что во дворце султана в Стамбуле не все довольны затратной войной за выжженную землю Правобережья. Прекратить войну османы не могли: моральный фактор в их мотивации был очень силен. Чести султана был нанесен урон: он не смог защитить правобережного гетмана, принявшего турецкое подданство; русские взяли в Чигирине его вассала, его бунчуки и его янычар. Вернув Чигирин, султан был обязан затем наказать русских: такова была традиция османской политики.

Однако почему именно Чигирин? Ведь на деле маневренная война шла на условном фронте в тысячи километров и на морях, нарушая турецкое убеждение в том, что Черное и Азовское моря есть султанские озера. Потому что фокус войны свел на эту небольшую крепость князь В.В. Голицын; безусловно, по воле царя Федора Алексеевича, от которого получил чрезвычайные полномочия. В самом деле: в 1676 г. князь взял Чигирин, а в 1677 г. свернул весь фронт боев на суше и на море, как бы предлагая султану отмстить за поражение его войск именно тут, именно в боях за Чигирин. Никто уже не вспоминал, что Россия бросилась воевать в защиту Речи Посполитой, ныне союзницы Турции. В Стамбуле только вздохнули, когда русские перестали донимать их владения повсюду, где могли дотянуться, включая побережье Крыма. Поражение Ибрагим-паши под Чигирином затмило прошлое. Если бы Чигирин исчез, а честь султана была бы восстановлена, стороны могли прекратить смертельную для Москвы и невыгодную для Стамбула войну, в которой затраты были велики, а доходов – ноль.

Однако просто «разорить» Чигирин было невозможно. Турецко-крымская военщина притязала минимум на все Правобережье с Киевом. Ее следовало остановить и строго наказать, чтобы благоразумные дипломаты смогли закрепить мирным договором достигнутое военно-политическое status quo. Преподать урок туркам и татарам должны были русские и малороссийские воины, которые, в свою очередь, не могли думать о разрушении Чигирина иначе как о катастрофе[182]. Угроза военного поражения заботила всех, вплоть до государя, лично вникавшего в детали энергичных мероприятий по укреплению Киева и Чигирина[183].

Трагедия Чигирина

Мы не можем утверждать наверное, что драматические события второго Чигиринского похода оказали определяющее влияние на формирование исторических взглядов А.И. Лызлова, поскольку их подоплека осталась тайной не только для современников, но и для исследователей[184]. Не исключено, что молодой стольник пришел к своим выводам позже, под воздействием более очевидных военно-политических закономерностей Крымских походов. Но оценка последних настолько значительно зависит от понимания переломного решения царя Федора Алексеевича и В.В. Голицына 1678 г., что своеобразие концепции «Скифской истории» в любом случае уходит корнями в поля сражений вокруг Чигирина.

Согласно ожиданиям, султан Магомет IV двинул на Правобережье Днепра мощную армию под командованием великого визиря Кара-Мустафы. 8 июля 13‑тысячный российский гарнизон Чигирина во главе с окольничим И.И. Ржевским узрел под стенами 80 тысяч турок, около 5 тысяч молдаван и валахов с их господарями и 30 тысяч татар хана Мурат-Гирея, при 25 осадных пушках, 12 мортирах и 80 полевых орудиях: турки учли опыт прошлого года и резко усилили свою артиллерию.

Между тем 50‑тысячная армия Ромодановского, еще в середине июня соединившаяся с 30 тысячами казаков Самойловича и донцами, совершала странные маневры вдоль Днепра, переправившись на правый берег лишь при приближении турок. 9 июля, когда Кара-Мустафа приступил к осаде Чигирина, Г.И. Косагов по приказу провел в крепость еще 2200 человек подкрепления, оставив укрепленный лагерь над бродом через Тясьмин, немедленно занятый татарами, и отступил к главной армии. Странное поведение известного отвагой полковника, который с этого момента надолго исчезает из военных сводок, было заслонено от глаз современников и потомков еще более изумительными решениями Г.Г. Ромодановского. Упомянутый 10‑тысячный отряд татар, наткнувшись на равный по численности корпус думного генерала В.А. Змеева (полки рейтар, драгун и солдат), в панике бежал, но русские не стали занимать Тясьминский брод, необходимый для сообщений с осажденными в Чигирине.

Оправившись от изумления, Кара-Мустафа 12 июля бросил в атаку 20‑тысячный турецкий корпус и Крымскую орду. Полки Змеева отступили под зверским натиском, но когда неприятель был остановлен огнем Пушкарского полка С.Ф. Грибоедова – оправились и контратаковали. Турки и татары бежали с поля – преследования не было. Они неудачно атаковали 15 июля – Ромодановский стоял как вкопанный, не делая ни шагу к Чигирину.

Согласно официальной версии, командующий по царскому указу ждал подкрепления от князя К.М. Черкасского, отправленного вербовать калмык и прочих в легкую кавалерию. И впрямь, 28 июля Черкасский привел от 2 до 4 тысяч «бедных, голодных и оборванных наездников» на фронт, где даже регулярная конница русских и турок в основном держалась в резервах. 31 июля Ромодановский начал движение к Чигирину, в котором уже три недели шли жесточайшие бои с применением самого передового фортификационного, минного и артиллерийского искусства.

Турки использовали сопровождение атаки перемещаемым в глубь обороны артиллерийским огнем через головы наступающих, гранаты и штурмовые отряды. Ежедневно на Чигирин обрушивалось до тысячи ядер и бомб. Русские совершали такие чудеса, что, согласно французским источникам, Кара-Мустафа вынес на военный совет решение снять осаду. Однако турецко-крымские командиры, памятуя о сильном изменении состава своей корпорации после ретирады Ибрагим-паши, решились не только продолжать штурм крепости, но и занять господствующие высоты на другом берегу Тясьмина.

Этим было предопределено кровавое сражение за «Чигиринские горы» (высоты над Тясьмином вокруг Стрелковой горы), на которые круто поднимался с приднепровской равнины Кувечинский взвоз. 31 июля янычарские корпуса Каплан-паши и Кер-Гасан-паши, окопавшиеся на высотах с 50 пушками и усиленные отрядами татар, открыли огонь по русским, продвигавшимся по Кувечинскому взвозу к переправе через Тясьмин. В ночь на 1 августа атака на высоты не удалась. Вскоре оказалось, что условия местности не позволяют русским поддержать штурм артиллерией.

Вся тяжесть боев легла на регулярную пехоту: прежде всего правофланговые дивизии генерал-поручика А.А. Шепелева и генерал-майора М.О. Кровкова (6 тысяч солдат). Несколько атак было отбито, но русские не отступились. Под ужасным огнем неприятеля генералы повели солдат в бой, выйдя перед строем и надев шляпы на шпаги. Янычары потеряли ретраншементы и батареи, бросили лагерь и даже бунчук, но Каплан-паша, собрав резервы, отрезал русских на горе.

Шепелев, срубивший шпагой бунчук паши, был ранен. Построившись вокруг него в каре, солдаты стойко оборонялись, дожидаясь подхода главных сил. У них осталось мало боеприпасов, но помогали пушки, втащенные на гору руками. Резервный корпус думного генерала В.А. Змеева ужаснулся новому штурму, но 9 стрелецких полков (6 тыс. человек) центра армии Ромодановского вовремя пришли на помощь солдатам. За стрельцами на взвоз взлетела конница Змеева.

3 августа защитники Чигирина наблюдали паническое бегство турок, преследуемых русской кавалерией, к горящим мостам через Тясьмин. Казаки Самойловича с левого фланга армии Ромодановского ворвались уже в главный турецкий лагерь, отряды Косагова и генерала Вульфа заняли острова на Тясьмине. И тут российская армия, стоявшая буквально в трех верстах от Чигирина, будто заснула.

Героический комендант крепости окольничий И.И. Ржевский, наблюдавший сражение со стен Чигирина, был сражен турецким ядром. Возглавивший оборону генерал-майор Патрик Гордон напрасно просил Ромодановского ослабить турецкий натиск на крепость, атаковав лагерь визиря. Командующий не шелохнулся даже 11 августа, когда турки взорвали подкопы и взяли нижний город, где эскадроны полковника фон Вестгофа, прикрывая бегство казаков, полегли почти целиком. Всего с четырьмя полками Гордон отстоял замок, отбил ворота нижнего города и восстановив переправу, по которой должна была прийти помощь.

Вместо подмоги его войска порознь, без ведома коменданта, получили приказ Ромодановского сдать крепость. Бездарная эвакуация привела к гибели более 600 человек, тогда как за всю осаду русские потеряли убитыми 1300. Гордон, отказавшийся покидать свой пост без письменного приказа и не уничтожив тяжелое вооружение, в ночь на 12 августа пробился к переправе последним из прорвавшихся. Отрезанные в замке взорвали пороховые погреба. Ромодановский, от которого храбрый шотландец потребовал объясниться, не смог ответить ни слова…

Командующий в отличном порядке отвел армию к Днепру, отбив по пути все атаки турок и татар. У старой переправы через Днепр он простоял с 14 по 17 августа, как бы ожидая сосредоточения вокруг войск Кара-Мустафы. Затем русские и малоросские полки дружно атаковали, обратили неприятеля в беспорядочное бегство и, подобрав трофеи, без помех ушли на Левобережье. Визирь, подсчитав потери и сравняв с землей остатки Чигирина, также удалился с театра боевых действий в сторону Буга, на котором, правда, запорожский атаман Иван Серко сжег мосты.

За Днепром Ромодановский подал в отставку; отводить войска на зимние квартиры пришлось уже В.В. Голицыну[185]. В глазах армии и народа славный воевода был обесчещен, о его «измене» ходили самые дикие слухи. 15 мая 1682 г. князь Григорий Григорьевич Ромодановский был разорван на части, защищая царский дворец от разъяренных стрельцов и солдат. Его сын Михаил, служивший помощником отца, чудом избежал позорной смерти (и позже был обвинен Петром в сговоре со стрельцами!). Оба унесли в могилу тайну падения Чигирина по прямому указу царя Федора Алексеевича, повелевшего им держать все в секрете[186].

Именной, то есть принятый без обсуждения в Думе указ государя от 11 июля 1678 г. говорил о разрушении Чигирина без обиняков: командующему с сыном предписывалось вступить в переговоры с Кара-Мустафой для восстановления «исконной братской дружбы и любви» между царем и султаном. «Буде никакими мерами до покоя доступить, кроме Чигирина, визирь не похочет, – приказывал Федор Алексеевич, – и вам бы хотя то учинить, чтоб тот Чигирин, для учинения во обеих сторонах вечного мира, свестъ, и впредь на том месте … городов не строить».

Единственная предосторожность предписывалась князьям Ромодановским: «того смотреть и остерегать накрепко, чтоб то чигиринское сведение не противно было малороссийским жителям». Для малороссов в то время Чигирин был политическим центром едва ли не более важным, чем Киев. Посему русское командование предприняло все, чтобы турки сами взяли крепость и чтобы у казаков, первыми ударившихся в бегство, не было поводов для возмущения… хотя бы московским правительством.

Конечно, вовсе скрыть дело под покровом тайны было невозможно. Так, до Гордона дошел слух, что Ромодановский получил в десятых числах июля царское предписание вывести Чигиринский гарнизон и взорвать крепость, если нельзя будет удержать ее[187]. Однако даже поляки, даже турецкоподданный Юрий Хмельницкий, для которых одно заявление, что чигиринская трагедия была задумана Москвой, было бы на вес золота, не смогли найти оснований для политического обвинения.

Всю тяжесть подозрений и позора принял на себя Г.Г. Ромодановский, выполнивший тайный царский указ, несмотря на то что он явно противоречил собственным убеждениям командующего, 20 лет исправно защищавшего Малороссию[188], а также явному указу царя «по совету» с патриархом и приговору Боярской думы от 12 апреля 1678 г., в котором повелевалось заявить туркам, что вся Малороссия издревле царская и лишь «на некоторое время от подданства … отлучилась … а у турских султанов никогда Малая Россия в подданстве не бывала»[189].

В.В. Голицын на этот раз удачно ускользнул от обвинения в измене, хотя и не пытался специально подставить Ромодановского. Перед походом Василий Васильевич боролся за назначение главнокомандующим для проведения своей политики умиротворения турок, но победили сторонники войны – и утвердили князя Григория Григорьевича, взявшего защиту Чигирина на свою личную ответственность[190]. Указ от 12 апреля предписал не сдавать Чигирин, и только 11 июля, когда сражения за крепость уже шли, царь решился на свой секретный указ.

В качестве последнего штриха трагедии самопожертвования, разыгравшейся на глазах будущего автора «Скифской истории», следует вспомнить, что младший сын Ромодановского уже давно находился в крымском плену и подвергался истязаниям всякий раз, когда отец бил татар. Зная о страданиях Григория Григорьевича, царское правительство никогда не сомневалось, что они не заставят полководца щадить противника. И эта многолетняя жертва Ромодановского выглядела напрасной, когда он подчинился указу оставить Чигирин…

Гибель Чигирина – подлинная трагедия, в которой столкнулись не правда и неправда, а святая истинная правда каждой из сторон. Воины царя и султана честно сражались и умирали за веру, государя и отечество. Великий визирь Кара-Мустафа принял уничтожение крепости как условие мира царя Федора Алексеевича, подготовленное В.В. Голицыным, и фактически свернул кровавую, бессмысленную войну за выжженную землю Правобережья. С точки зрения воинов, тайная политика, узнай они о ней, выглядела бы злодейством. Но те, кто вел эту политику, спасли и жизни людей, и благополучие своих государств[191]. Достигнутый в результате трагедии мир стал лучшим выходом из справедливой и священной с обеих сторон войны. Именно это Лызлов запомнил на всю жизнь, хотя даже мир обошелся России недешево.

Война и мир

«Разорить и не держать Чигирин отнюдь невозможно, и зело безславно, и от неприятеля страшно и убыточно», – заявлял царскому представителю Тяпкину Ромодановский еще в 1677 г. Он был прав: последствия чигиринской трагедии пугали. При вестях о ней беспокойство охватило россиян; патриарх Иоаким 26 августа 1678 г. призвал страну молиться за государя «и за вся люди от нахождения варваров»[192]. Московское правительство, по обыкновению, пыталось представить кампанию победоносной; свои потери убитыми определялись в 3290 человек, ранеными – в 5430 человек, тогда так турецко-крымские – в 30–60 тысяч[193]. Однако же Ромодановскому было опасно показаться в Москве, «чтобы народ не взволновался; так сильно против него негодование»[194].

В Малой России страх и возмущение были гораздо сильнее. Обвиняли вместе с Ромодановским гетмана Самойловича – и не без оснований. Князю Григорию Григорьевичу было велено согласовать «Чигиринское сведение» с гетманом: прежде тот резко выступал против этой акции, но, по-видимому, учитывал роль Чигирина как ставки правобережных гетманов-соперников. Когда после ухода армии Кара-Мустафы значительная часть Правобережья перешла на сторону Юрия Хмельницкого, Самойлович попросту приказал согнать оттуда население на Левый берег и выжечь оставшиеся города, местечки, села и хутора[195].

Важным средством пропаганды не только для Малороссии, но для всего Российского государства был издаваемый центром просвещения Восточной Европы «Синопсис»: первая печатная книга по истории Руси. В 1678 г. Киево-Могилянская коллегия предприняла второе издание этого популярнейшего произведения, дополненное описанием разгрома Ибрагим-паши (глава «О первом басурманском приходе под Чигирин»). Следующее издание (Киев, 1680), содержавшее описание героической битвы за «Чигиринскую гору» в 1678 г., подчеркивало исконную драматичность борьбы с басурманами[196] и оправдывало жертвы, принесенные на алтарь свободы[197].

Скифский фактор

Возмущение Малороссии было учтено царем Федором при принятии тяжкого решения оставить Чигирин и постепенно «утишено». Неожиданной для государя была острая реакция вроде бы спокойных мусульманских подданных России, воспринявших падение Чигирина как признак слабости «Белого царя». «Твой, великаго государя, город Чигирин турские и крымские люди взяли и твоих государевых людей побили, – доносили Федору Алексеевичу о мотивах вспыхивавших тут и там восстаний, – а они де потому и будут воевать, что их одна родня и душа: они де, турские и крымские – там станут битца, а они, башкирцы и тотара – станут здесь (в Приуралье и Сибири. – А. Б.) битца и воевать»[198].

Проявившийся в границах державы мусульманский фактор потонул в более широкой и мощной волне восстаний кочевых народов, прокатившейся по стране в 1678–1679 гг. Возмущением были затронуты, используя принятое в XVII в. официальное определение, инородцы самых разных вероучений и языков: калмыки, татары, башкиры, киргизы, ногайцы, тувинцы, тунгусы, ханты, самоеды, коряки и т. п. от Поволжья и Урала до Даурии и Камчатки. Обычные для царя Федора Алексеевича энергичные меры по защите инородцев от «обид» и сыск «неправд» русских властей, требования даже «к иноземцам держать ласку и привет» и предоставлять оным «жить по своей воле» перемежались кровавыми боями русских с кочевниками на огромных просторах[199].

Попытки либерального царя Федора простереть «милостивое и кроткое» правление на инородцев и жестокое преследование им «неправедных» русских воевод, якобы превышавших полномочия при защите мирного населения от набегов, были широко известны. Тем удивительнее оказался взрыв волнений и восстаний по всему российскому Востоку при распространении слухов об успехе турок и татар, мало или вовсе не знакомых большинству возмутившихся племен и кланов, в том числе буддистских и языческих.

Понятие скифы, положенное А.И. Лызловым в основу его будущей монографии, крайне жестоко формулировалось самой жизнью. Причины для недовольства могли быть различными, однако кочевники (прежде всего скотоводы, но также охотники и рыболовы) проявили свою общность против земледельцев. Документы отлично фиксируют эту особенность: резне подвергались не только русские, но в равной мере все инородческие села и деревни, прилежащие земледелию и вообще оседлому способу хозяйствования.

Указы царей, отчеты воевод и атаманов о боевых действиях за весь XVII в. повествуют о попытках племенной знати кочевников возвратить в свою власть (а то и просто в рабство) оседавших на землю инородцев без особого различия языков и веры. Но события 1678–1679 гг. явили общность гораздо более широкую, далеко выходящую за рубежи России. Волны восстаний «скифов» захлестывали страну, а воеводы и атаманы, рискуя вызвать царский гнев «своеволием», огнем и мечом защищали мирные селения, невзирая на национальность и веру их жителей.

В то же время международная политика правительства царя Федора Алексеевича, а позже канцлера В.В. Голицына, искавших союза с христианскими государствами, отчетливо подразумевала необходимость совместной обороны именно и исключительно оседлых, земледельческих народов, противопоставленных в труде Лызлова скифам.

Призрак христианского единства

Если скифский фактор был теоретически трудноразличим, но практически действен – то понятие христианского мира, издревле входившее в мыслительный арсенал и активно использовавшееся политиками, буквально на глазах Лызлова подвергалось дискредитации. Поведение короля Яна Собеского и всей Речи Посполитой, как будто взявшихся опровергнуть идею христианского и даже славянского единства своим клятвопреступным союзом с басурманами, не просто угрожало россиянам, но оскорбляло в лучших чувствах тех, кто пошел в бой ради спасения родственных по вере и крови соседей, для защиты от общей угрозы турецкого нашествия.

Не лучше обстояло дело и с более далекими «христоименитыми странами», казалось, забывшими о вере в борьбе за земли и сферы влияния. Само вступление России в войну оказалось трагической ошибкой правительства А.С. Матвеева, поскольку в том же 1672 г. все предполагаемые христианские союзники бросились терзать друг друга. Чигирин был прежде, чем Империя, Испания, Голландия и Пруссия прекратили наконец кровопролитную войну против Франции, Англии и Швеции.

Сразу же по заключении Нимвегенского мира (1679), на время остановившего европейское междоусобие, Россия вновь предприняла энергичную попытку сколотить христианскую коалицию для совместного отражения турецко-татарского наступления в Европе. Не боясь насмешек над «варварами-московитами», не понимающими «европейской конъюнктуры», послы царя Федора Алексеевича в 1678–1681 гг. гнули во всех западных столицах одну линию, твердя о необходимости хоть на время отложить распри и мобилизовать ресурсы, чтобы остановить, а по возможности и «воспятить» наступление басурман.

Добиться этой цели не удавалось вовсе не от недостатка ума и гибкости российских дипломатов, недооценка коих нередко приводила западных политиков к печальным последствиям[200]. Западная геополитическая мысль Нового времени, отягощенная остротой противоречий внутри небольшого европейского региона, еще не пришла к пониманию необходимости стратифицировать международные проблемы по степени их жизненной важности. Россия была вынуждена пойти на крайние меры, чтобы антитурецкая коалиция возникла хотя бы в условиях реальной военной опасности.

Слабость идеи христианского единства, о которой горько посетует в «Скифской истории» А.И. Лызлов, проявилась при первых же после гибели Чигирина переговорах в Речи Посполитой и Империи. В ответ на призыв к христианской совести король Ян Собеский и магнаты нагло потребовали «возвращения» Смоленщины и Малой России, а имперский канцлер попросту отмахнулся от союзного соглашения 1675 г., согласно коему Россия уже провела военную демонстрацию на границах Швеции[201].

Умерить реваншистские настроения шляхты удалось ценой невероятно трудных и многочисленных посольств 1678–1682 гг., причем в ходе переговоров отсутствие вопроса о Чигирине и Правобережье (исключая Киев) сыграло весьма важную роль[202]. Дело в том, что царь Федор Алексеевич и султан Мехмед IV договорились, как мы расскажем ниже, превратить Правобережье в демилитаризованную нейтральную зону (1681), в которой полякам места не было. Воевать в одиночку что с Россией, что с Турцией Речь Посполитая сил не имела. Следовательно, и ее угрозы воевать с Россией не имели смысла. Западный фланг России остался в безопасности.

Спорные проблемы северных территорий, при обоюдной демонстрации неприязни, по потаенному согласию со Швецией были отложены, к вящему успеху трансграничной торговли[203]. Хотя Кардисским миром 1661 г. ни русские, ни шведы не были удовлетворены, экономически он был выгоден обеим странам. Забыть идею войны с Россией шведам помогла и русская дипломатия. Москва укрепляла взаимовыгодные связи с Нидерландами, Данией и Пруссией, которые усердно вынашивали планы антишведской коалиции. Идею коллективной атаки на Швецию подогревала, в том числе в Москве, Франция, недавняя союзница шведов. Идея договора о вступлении России в союз против Швеции, неофициально доведенная до шведских дипломатов, весьма способствовала спокойствию северных рубежей России[204].

Изрядную сложность представляли отношения с Францией. Она, насколько было известно Посольскому приказу, упорно интриговала против России через вторые руки. Русские окольным путем вышли на Римского папу, дабы тот оказал влияние на католическую Францию. Демонстративно теплый прием великолепного посольства П.И. Потемкина в Англии (открывшей постоянную резидентуру в Москве) и особенно в Испании должен был еще более насторожить правительство Людовика XIV.

Конечно, предложение Потемкина объединить силы Франции и ее злейшего врага – Священной Римской империи германской нации давало иноземцам повод посмеяться над варварством московитов. Этот смех был бы более сдержанным, знай французские дипломаты о том, что Посольскому приказу были ведомы их усилия поддержать войну Турции против России, как и то, что они еще более заинтересованно подталкивали Блистательную Порту выступить против Габсбургов.

В сложившихся условиях российское правительство способствовало успеху тайных, как казалось французам, усилий дипломатов Людовика XIV. Единственное, чего реально добивались русские послы, было удержать Францию от нарушения нейтралитета на Рейне, когда турецко-татарские орды ворвутся в восставшую против Империи Венгрию и устремятся далее, к Вене. Этот успех был достигнут[205].

Наши дипломаты четко отделили красивые лозунги христианского (католического, протестантского и т. п.) единства от реальных (если не употреблять слова шкурных) интересов западных стран, и пользоваться этими интересами в своих целях, на благо мира среди христиан и обороны от наступления турок и татар.

Исламский мир

В то время, когда христианское единство оказалось фикцией, «басурманы», противостоящие христианам в «Скифской истории», также не проявили должной общности с султаном, хотя тот после захвата Мекки и Медины гордо именовался «главой всех мусульман». Надо признать, что опасность объединения мусульманских государств и орд против уверенно наступавшей в Азии христианской державы, России, оценивалась в Посольском приказе высоко. Уж точно намного выше, чем призрачная идея объединения христиан Европы против турок.

Опасения подтверждались тем, что мирный договор с калмыцким ханом (1677) после падения Чигирина был фактически разорван: влиятельнейший тайша Аюка заключил союз с Крымом (1680) и послал своих всадников воевать с Россией[206]. К объединению усилий с Турцией и Крымом, по достоверным известиям, склонялись также Бухарское, Хивинское и Юргенчское ханства. В то же время русский резидент в Персии (издревле политически и конфессионально противостоявшей Блистательной Порте, но обеспокоенной русской политикой на Кавказе) отнюдь не обнадеживал царя Федора Алексеевича возможностью вступления шаха в большую войну с Турцией[207].

Однако сама Турция не проявляла особой заинтересованности в объединении мусульманских государственных образований, граничивших с Россией. Не исключено, что в этом сказывался трагический опыт раздоров с подобными союзниками, приведших к почти полной погибели турецкого экспедиционного корпуса в 1569 г. Клановая организация османской армии хорошо хранила историческую память: особенно янычары, которые столетие назад пострадали больше всех[208]. Лызлов, кстати сказать, в «Скифской истории» расскажет читателям про эту войну много нового.

Из источников, изучавшихся им с 1677 г. и затем использованных в «Скифской истории», Андрей Иванович узнал, что грозные янычары давно не являлись главной силой могучего и разнообразного турецкого воинства. Они составляли меньшинство даже в пехоте и использовались в регулярных боях в крайнем случае. Зато как политическая сила, неоднократно сметавшая султанов и менявшая всю верхушку власти в Османской империи, янычары со временем лишь укреплялись.

Известное даже дворянину свиты Голицына было, конечно, ведомо московскому правительству и умело использовалось на практике. В 1678 г. мощный удар был нанесен именно по янычарскому корпусу, который в самых выгодных условиях обороны не смог противостоять русским солдатам и стрельцам. Это, как и следовало ожидать, сильно укрепило партию мира в Стамбуле и среди турецких сателлитов.

Валашский господарь, сообщая в Москву об огромных, до 30 тысяч человек, потерях армии Кара-Мустафы, выступил посредником в перегоорах. В Посольском приказе были систематизированы разведывательные и дипломатические материалы по Османской империи (1677–1678) и проанализированы результаты миссии Афанасия Поросукова во владения султана (1677–1679). Посланники и гонцы в Стамбул и Бахчисарай тщательно подготовили почву для переговоров[209], на которые выехал опытный дипломат, стольник и полковник Василий Михайлович Тяпкин[210].

В результате был заключен Бахчисарайский мир (1681), согласно которому Россия на 20 лет без потерь выходила из войны, отказавшись помогать неверным христианским союзникам так же, как султан и крымский хан презрели интересы вопиявших о помощи мусульман вроде тайши Аюки, чьи азиатские владения по умолчанию оставались в сфере геополитических интересов России.

Мир, часто критикуемый в исторических исследованиях как пораженческий и убыточный, фактически позволял России делать приобретения в Диком поле по левую сторону от Днепра, все более и более угрожая Крымскому ханству, а на правом берегу закреплял за царем Киев, прочно огражденный от польских притязаний соглашением о нейтрализации всего остального Правобережья. Ни Россия, ни Турция не должна была строить там крепостей и держать регулярные войска; казаки и татары получали право иметь там рыбные ловли, промыслы и кочевья.

О вторжении третьей стороны – Речи Посполитой, которой прежде принадлежали эти земли, – не могло быть и речи. Предательство, равно противное христианам и мусульманам, было таким образом жестоко наказано. Условия мира, согласно документам миссии Тяпкина, были заблаговременно одобрены Левобережным гетманом и старшиной как лучшие, нежели прежний неверный союз России с поляками.

Победа или поражение?

Убыточность Бахчисарайского мира оценивалась с точки зрения возможностей, якобы упущенных московским правительством в результате решения об оставлении Чигирина. В отличие от царя Федора Алексеевича, историки не понимали, что удержать за собой Правобережье Россия не могла, если бы Турция от него не отступилась. А султан отступить не мог, не смыв пятно со своей чести. Зато войну османы могли вести сколь угодно долго, а Россия такой возможности была лишена экономически.

Оценивая итоги войны, следует учесть, что боевые действия велись с 1673, а не с 1676 г. Россия вступала в войну, когда мыслимые в 1678 г. благоприобретения несомненно принадлежали Польше и на Правобережье сфера царских интересов ограничивалась Киевом. Само взятие Чигирина благодаря энергичным военно-дипломатическим действиям В.В. Голицына стало вынужденной мерой в условиях измены союзника. Поэтому то, что Правобережье оказалось разменной картой при умиротворении противоборствующих держав, реально оценивать лишь с точки зрения всей протяженной и драматичной игры. Ставкой на Чигирин царь Федор Алексеевич и князь Голицын изменили цели боевых действий и сделали ничью возможной, даже желательной для обеих сторон.

Османская империя была не вполне удовлетворена условиями договора. Уже при ратификации турки постарались изменить его редакцию, добиваясь всеми правдами и неправдами снятия ограничений на строительство крепостей в низовьях Днепра[211]. Фактические нарушения договора с их стороны усилением этих укреплений ясно показывали компромиссный характер перемирия, необходимого лишь для высвобождения османско-крымских сил, брошенных вскоре на Империю и Польшу.

Со своей стороны Россия отказалась от борьбы только в условиях международной изоляции, кризиса казенных доходов и незавершенности внутренних реформ, проявив зрелость политической мысли. Война в понимании царя Федора Алексеевича, князя Голицына и их единомышленников рассматривалась как инструмент политики, подчинялась политике, а не определяла ее[212]. Именно такое соотношение войны и мира, вооруженной борьбы и дипломатии было отражено в «Скифской истории» и отличало ее от бескомпромиссных военных речей Игнатия Римского-Корсакова.

Расчет Москвы, опиравшийся на представление о принципиальной агрессивности Османского государства, в которую не желали верить западноевропейские политики, оказался совершенно справедливым. Турецкая военная машина просто не могла стоять на месте. Уже в июле 1683 г. 200‑тысячная армия Кара-Мустафы устремилась к Вене, и только помощь со стороны Яна Собеского (в немалой степени инспирированная русской дипломатией) спасла истощенную осадой столицу Империи от разгрома. Одновременно в атаку ринулся османский флот: на Средиземном море Венеция вынуждена была сражаться за свои сокращающиеся владения.

Турки сами заставили западные государства объединяться перед лицом общей опасности и образовать Священную лигу на условиях, которые ранее тщетно предлагали московские дипломаты. Союз Империи, Речи Посполитой и Венецианской республики под эгидой Римского папы Иннокентия XI (1684) был основан на отказе от сепаратных договоров с Портой и требовал энергичных усилий по расширению Лиги за счет других христианских стран, прежде всего, как было прямо сформулировано в договоре, – России.

Роли диаметрально переменились. Теперь уже западные государства, связанные тяжелой и кровопролитной войной с Турцией и Крымом, вынуждены были взывать к христианской солидарности перед лицом османского наступления. Россия, оставаясь сторонним наблюдателем, могла быть уверена, что рано или поздно члены Священной лиги примут все ее требования, начиная, разумеется, с отказа Польши от территориальных претензий к своему будущему союзнику.

Однако для совершения этой блестящей дипломатической операции требовались (и в значительной мере вызывали ее необходимость) определенные внутренние условия, которые еще предстояло быстро и энергично усовершенствовать. Важнейшие из них отразились в биографии Андрея Лызлова.

Основы жизни

Служилые люди по отечеству, проще – дворяне, жили и служили доходами с земли, обрабатываемой уже порядком закрепощенными крестьянами. На эти средства они должны были воевать, и война шла прежде всего именно за землю. Андрей Иванович Лызлов на себе прочувствовал эту необходимость очень хорошо. Вспомогательным, но все более важным доходом дворянина было жалованье, платившееся из доходов государства. Лызлов, которому жалованье задерживали и сокращали, как и всем другим служилым, стал первым русским историком, обратившим пристальное внимание на обеспечение потенциального противника землей и на государственные доходы Османской державы. Он подошел к вопросу и шире, пытаясь понять, как экономическая основа жизни влияла на культуру и обычаи народов и государств, прежде всего военные. Дело не только в гениальности Андрея Ивановича (хотя и в ней тоже). Вопросы, на которые он искал ответов в истории других народов, были в его время крайне остры в его стране.

Земельный голод

Что бы там ни замышляли политики, озабоченные многолетней перспективой международных отношений, армия (и прежде всего дворянство) не могла смириться с отступлением перед турками в 1678 г. На фоне всеобщего возмущения действиями Ромодановского и Самойловича легко представить себе, что многие могли бы присоединиться к заявлению генерала Гордона: «Чигирин был оставлен, но не покорен»[213]. Речь шла не только о патриотизме, профессиональной гордости и увлеченности имперской идеей, развиваемой Римским-Корсаковым: все российское дворянство испытывало острый земельный голод, а служилые по отечеству южных уездов, составлявшие основу регулярной кавалерии, рвались в бой, чтобы выбиться из настоящей нищеты.

В результате смотров 1677–1679 гг. было установлено, что на одного дворянина и сына боярского в южных районах приходится в среднем меньше одного тяглого двора![214] Стоять на краю черноземов и быть нищими в виду бескрайнего Дикого поля из-за турецкой или татарской опасности было просто нестерпимо. Даже привилегированное московское дворянство, имевшее поместья и вотчины по всей территории России, исключая Русский Север, Урал и Сибирь, за счет роста своей численности (к 1681 г. его списочный состав включал 6385 служилых людей) обнищало изрядно[215]. Стольник Андрей Лызлов, получивший в 1678 г. поместный оклад в 600 четвертей[216], в «скаске» 3 января 1681 г. уверял, что служит «с отцова поместья», насчитывавшего всего 48 дворов в Вологодском и Перемышльском уездах (включая новопожалованные И.Ф. Лызлову по итогам русско-турецкой войны 11 дворов. № 9). 10 января Андрей Иванович вновь уверил правительство, что «поместья и вотчин за мною нет ни единой чети» (№ 10). – Ни клочка ни своей, ни служебной земли у стольника, в 1677 г. служившего в свите Голицына, а в 1678 г. выполнявшего важное задание по снабжению армии!

Бедность дворян в некоторой степени поощряла их стремление к действительной службе на денежном жалованьи. Андрей Иванович Лызлов, например, весной 1683 г. вызвался вместо А.М. Таузакова «жить на Москве в нынешней четверти» (стольники, не имевшие дворцовых чинов[217], служили четвертями посменно), отказавшись от «отпуска» (№ 11). Эту челобитную можно толковать и как стремление Лызлова быть поближе к царскому двору не только в свою очередь службы стольником. Важнее, что поместного жалованья Андрей Иванович так и не получил.

В соответствии с политикой правительства, которое многочисленными указами и новыми статьями к Соборному уложению 1649 г. стремилось укрепить принцип родового наследования земли, Лызлов получил в 1684 г. бóльшую часть владений (39 дворов) своего умершего отца (№ 13). Однако, несмотря на увеличение его поместного оклада по челобитной царям Ивану и Петру и царевне Софье 1686 г. (№ 12), расширить вотчину ему удалось только за счет «поступки» и мены у дворянских вдов Вологодского уезда: всего на 31 двор и одну пустошь к началу 1697 г. (№ 13).

Хозяйственная сметка Андрея Ивановича, округлившего владения до 70 дворов, к тому же получавшего по 9 рублей в год за сдачу земель под оброк, налицо. Вместе с тем его история хорошо иллюстрирует кризисное состояние поместной системы. Даже много послуживший дворянин высокого чина не получил ни пяди земли и ни единой «души» от правительства, способного удовлетворять лишь самые неотложные нужды в пожалованиях безземельным военным и чиновникам, дабы они не «отбыли» службы, а также власть предержащим и фаворитам, что для «верхов» всегда является наиглавнейшим.

Для обеспечения растущего числа дворян поместьями, даваемыми под условием службы, и вотчинами (в дворянской собственности) существовало лишь три способа: передел существующих владений, закрепощение новых категорий населения и расширение границ на удобные для сельского хозяйства земли.

Дворянство, естественно, с алчностью смотрело на дворцовые владения царской семьи, составлявшие по переписи 1678 г. 88 тысяч крестьянских дворов, в то время как все вместе думные чины владели 45‑ю тысячами дворов. Еще привлекательнее выглядели церковные владения, в которых насчитывалось 116 461 двор! Только за патриархом было более 7 тысяч дворов, тогда как самый богатый среди бояр имел около 4 600, а средний боярин – всего 830 дворов (окольничий – 230, думный дворянин – 150 и т. д.)[218].

Собственные владения государь мог раздавать невозбранно, но не бесконечно, ибо это противно было всей философии феодального государства. Если при Алексее Михайловиче за тридцать лет было роздано 13 960 дворов дворцовых крестьян, а при Федоре Алексеевиче за шесть лет – 6 274 двора, то диктовалось это как политической необходимостью, так и щедростью государя. Между прочим, князь В.В. Голицын как доверенное лицо царя Федора получил 2 186 дворов, выдвинувшись в число богатейших людей страны. Отсутствие рачительного хозяина в правление царевны Софьи и в особенности Нарышкиных сопровождалось пожалованием за 17 лет (1682–1699) более 24 тысяч дворов, причем одни Нарышкины присвоили себе более 6 500 из них, перекрыв все раздачи дворцовых владений при царе Федоре[219].

Попытки секуляризации, а проще говоря – отъема церковных земель во всех странах Европы были трудны. Не то, что отобрать церковные землевладения – даже ограничить их рост в России не удалось ни запретительными статьями Соборного уложения, ни последующими указами. Буквально перед смертью, в марте 1682 г. царь Федор Алексеевич с помощью собора представителей светских феодалов утвердил решение о конфискации вотчин, поступивших в церковное владение после 1649 г. в нарушение Уложения[220]. Возможно, неправы были современники, твердившие об отравлении государя заговорщиками. Однако трудно оспаривать факт, что именно патриарх Иоаким возглавил дворцовый переворот в день смерти Федора Алексеевича, 27 апреля 1682 г.[221], после которого был поставлен крест на большинстве реформ государя и, разумеется, на решении о частичной секуляризации церковных земель.

Не удовлетворяло земельного голода, но помогало его несколько сдерживать укрепление сословных перегородок между всеми слоями общества, включая служилых по отечеству. Прежде всего речь шла о последовательной политике избавления от «белых» (не несущих прямых государственных налогов, тягла) дворов, афористически выраженной в именном указе Федора Алексеевича от 29 октября 1677 г.: «Беломестцов, которые живут на тяглых землях, а по договору тяглой с той земли не платят – и тех сводить!»[222].

Одновременно в ходе военно-окружной реформы 1679 г. производилась генеральная чистка армии: недворяне и разорившиеся вконец служилые по отечеству выписывались из конницы в солдаты (которые содержались в основном за счет сборов с черносошных крестьян и торгово-промышленного населения Севера); окрестьянившиеся солдатские и драгунские полки обращались в тягло; вся масса чинов старинной дворянской городовой службы была упразднена – дворян записывали в регулярную кавалерию, недворян в пехоту, негодные увольнялись вовсе.

С осени 1678 г. «даточные люди» – крестьяне и холопы, выходившие на службу с дворянами нестройными толпами, – пожизненно записывались в полки. В 1679 г. все дворянство, кроме чинов Государева двора, обязывалось к постоянной службе в регулярных полках по военным округам (разрядам) под угрозой лишения поместий и самого социального статуса[223]. Действительная служба подразумевала денежное и хлебное жалованье, ставшее большим подспорьем для малоземельных дворян. Однако выплата его в полном объеме едва не поставила страну на грань экономического краха.

Деньги и хлеб

«Роспись перечневая ратным людем, которые в 1680 г. росписаны в полки по розрядом», показывает, что Россия могла выставить в поле очень большую регулярную армию. В ней насчитывалось (исключая Сибирь):

Рейтар 30 472[224]

Только Государев двор с его сотенной службой и военными холопами оставался бастионом ветхой старины (в сумме 16 097 всадников).

Регулярная армия возникла на основе десятилетиями складывавшихся постоянных полков и военных округов. Она существовала не только на бумаге: в том же 1680 г. князь В.В. Голицын реально показал ее на южных рубежах, окончательно убеждая Турцию и Крым в необходимости примирения с Россией. В числе 129.300 русских ратников его армии было 52,5 % солдат и стрельцов, 26,5 % рейтар и драгун, по 8 % казаков и московских дворян. Одновременно гетман Самойлович выставил в поле ровно 50 000 левобережных казаков. Итого перед неприятелем замаячило чуть не 180 тысяч воинов при 400 орудиях (не считая казацких пушек)[225].

Андрей Иванович Лызлов, служивший с 1678 по 1684 г. на годовой оклад в 30 рублей и собиравшийся на войну благодаря материальной поддержке отца, как и другие дворяне действительной службы, кормился во время кампаний на деньги и хлеб, выделяемые правительством. Опыт его отца позволял судить об огромных трудностях сбора этих средств и побуждал внимательнее присмотреться к экономической основе военной машины Османской империи, способной мобилизовать огромную армию.

В «Скифской истории» автор обобщил сведения многих авторов о системе тимаров (условных земельных владений, обеспечивавших султанам тяжелую кавалерию) и источниках «золотых солдат», поставив выводы о «воинской можности» Турции в прямую зависимость и от «пространства обладательства турецкаго», и от «богатств и доходов государственных» (ч. 4, гл. 7 и др.).

Представления об обновлении экономической и организационной основы Османской империи в конце XVI в., позволившем одряхлевшему было государству выйти из военно-политического кризиса и вновь активизировать завоевания, были особенно актуальны в 1680‑х гг. Ведь под Вену Кара-Мустафа привел уже 200 000 ратников (включая силы вассальных государств), с лихвой перекрыв рекорд Голицына 1680 г.

В политико-экономических наблюдениях Лызлова особый интерес вызывают два: о стратегическом значении богатых торговых городов и огромном уменьшении доходов султана сравнительно с возможностями подвластных ему территорий, одно перечисление которых вызывает у автора ощутимые слезы зависти. Хотя писалась «Скифская история» уже в период регентства Софьи Алексеевны, а затем Наталии Кирилловны; не вполне обычные для дворянина экономические убеждения Лызлова явно восходят к комплексным реформам царя Федора Алексеевича «для общего блага и всенародной пользы».

Андрей Иванович убеждает читателя, что огромный недобор доходов с необъятного государства вытекает из заботы турок исключительно «о броне и оружии военном. А воины … множае пустошат и погубляют, нежели населяют и богатят страны подданных». Механизм разорения Османской империи в «Скифской истории» подтверждает от противного убеждение царя Федора Алексеевича, что благосостояние и защищенность каждого подданного является основой могущества государства.

Лызлов употребляет в этой связи излюбленный термин указов царя-реформатора: всенародство. Только если государь неизменно вещал в указах о «всенародной пользе» – то «Скифская история» показывает, каким образом турецкая военщина «ко убожеству приводит всенародство». Когда подданным, по словам Андрея Ивановича, «едва оставляют, чим бы могли глад точию утолити» – их лишают главного мотива к развитию земледелия и торговли: «надежды, яко не имут употребити не токмо богатств, их же бы могли приобрести трудами и промыслами своими, но ниже покоя малаго».

Написанная в условиях «начала мздоимства великаго и кражи государственной, которые доныне продолжаются со умножением» (по словам видного деятеля петровской эпохи князя Б.И. Куракина), «Скифская история» служит пророчеством опустошения страны от напрасной смерти множества людей, насильно принуждаемых обслуживать армию «на путях», на доставке военных грузов, на «галерах или катаргах» и т. п.: «ибо от десяти тысящей оных, иже из домов вземлены тамо бывают, не возвращается их в домы и четвертый части; погибает же их толико от нужд, и от изменения воздуха, и от трудов великих». Та же участь ожидала вскоре тяглецов России…

Царь Федор, как показало специальное исследование[226], мог бы целиком присоединиться к утверждению Лызлова, что «основание доходов государственных – земледелство и труды около его, то бо подает основание художествам, а художества купечеству; егда же земледелцов мало, тогда всего бывает недостаток». Разоряет страну отсутствие государственного меркантилизма, отдающее все торговые связи в руки «жидов и христиан европских», малое число ярмарок и т. п. политико-экономические причины.

Активная забота Федора Алексеевича о развитии, упорядочении и государственной защите отечественной торговли и промышленности[227] окупилась, когда недостаток средств на содержание действующей армии вынудил правительство с весны 1678 г. вводить чрезвычайные налоги на церковь, дворянство, купечество, черносошное крестьянство и дворцовое хозяйство, начать генеральную ревизию казны центральных ведомств и даже выколачивать застарелые казенные долги с придворных[228]. 3 мая 1681 г. царь особенно тепло поблагодарил купцов и промышленников, которые «по его государскому указу в его государскую казну на жалованье ратным людям давали десятые, и задаточные, и иные денежные многие (сборы. – А. Б.), не жалея пожитков своих, желая при помощи Божии на неприятеля победы» и оказав ему лично «незабвенную» услугу. Подтверждая слова делом, царь простил купечеству все долги, уже подсчитанные и сведенные воедино в документах специально созданного Доимочного приказа[229]. Позже, по сумме заслуг, в том числе более справедливому распределению налогов, купцы и промышленники Суконной сотни были повышены в статусе и привилегиях до Гостиной сотни[230].

Не благодарил Федор Алексеевич откупщиков, которым вынужден был отдать не только питейное дело, но и сбор косвенных налогов, составлявших основную часть бюджетного прихода. Если про выборных «целовальников» было точно известно, что они воруют изрядно[231], то откупщики повсеместно являлись ворами в законе; отмена откупов стала важнейшим делом государя сразу по выходу из войны[232].

Даже в чрезвычайных условиях, когда царь требовал любую полушку тут же, «с великим поспешением» отсылать «на дачу в … жалованье ратным людем», он стремился сохранить хозяйство земледельца как базу всей экономики и строжайше запрещал владельцам брать деньги и хлеб на экстренные налоги «с крестьян своих». В 1681 г., выведя экономику страны из разрухи, Федор Алексеевич пожаловал посадских и уездных людей»: прощены были все недоимки 1676–1679 гг. (но не 1680 г.). Одновременно царь создал выборных представителей городов и уездов для ответа на вопрос: «Нынешней платеж стрелецких денег платить им в мочь, или не в мочь, и для чего не в мочь?». По итогам он простил все недоимки и снизил налоги, потому что люди «оскудели и разорились вконец»[233].

Но главным следствием всех экстраординарных усилий по преодолению финансового кризиса стало сохранение введенного в 1679 г. после тщательной подготовки подворного обложения: единого налога вместо множества поборов, сумма которого была снижена сразу и неоднократно понижалась в дальнейшем, все более справедливо распределяясь в соответствии с экономическим развитием регионов[234].

Послепетровские историки, начиная с В.Н. Татищева, видели в снижении налогов и прощении недоимок только урон для казны (а в сознание советских историков-экономистов подобные меры царского правительства вообще не укладывались). Между тем, желание царя «польготить» налоги и повинности, брать их «с убавкою», «чтоб им в том лишние тяжести и убытков не было», «чтобы богатые и полные люди пред бедными в льготе, а бедные перед богатыми в тягости не были», наконец, «чтоб наше великого государя жалованье и милостивое призрение … было ведомо», желание, подтверждавшееся в каждом указе конкретными цифрами[235], было основано на издревле известной закономерности.

Любопытнейшим вопросом для модной ныне политологии должно стать не то, почему царь снижал прямое обложение, – он просто умел считать, – а что заставляет российские власти век от века идти на огромные убытки казне, прямое обложение увеличивая? Существуют экономические правила многократного прироста казенной прибыли от косвенных налогов, составляющих основную статью бюджета, при облегчении и более разумном распределении прямого обложения.

Федор Алексеевич, еще в военном 1679/80 финансовом году имевший 55,7 % дохода от таможенных и кабацких сборов с мелкими пошлинами[236], при настойчивом усовершенствовании их механизма и унификации расчетов[237] добился путем снижения прямого обложения огромного роста казенной прибыли[238]. Зажиточные подданные обеспечивали развитие экономики лучше, чем государственно ограбленные.

Увеличение числа зажиточных тяглецов за счет освоения новых плодородных земель представлялось особенно заманчивым, поскольку русский хлеб не только был основой экономического могущества державы, но часто прямо использовался вместо денег. Федор Алексеевич уже в 1679 г. распорядился принимать налог хлебом «в торговую таможенную орленую меру» и позаботился об изготовлении довольного количества медных мер во избежание злоупотреблений сборщиков налога[239].

Возможность «хлебного пополнения» за счет черноземных «диких поль» отвечала настоятельной потребности содержания пехоты на жалованьи (соответствующая часть подворного обложения так и называлась: «стрелецкий хлеб») и кавалерии на поместном окладе. Начавшееся во время войны наступление России в Диком поле означало укрепление могущества державы и рост ее потенциала: экономического и военного. В интересах прежде всего дворян, ведь сам Федор Алексеевич был первым дворянином. Это наступление отвечает нам на важнейший вопрос о взглядах Лызлова: если он такой умный, то почему он так стремился воевать?

В Дикое поле

Андрей Иванович Лызлов, оказавшийся в 1677 г. на острие атаки в Диком поле, справедливо живописав в «Скифской истории» разорение Турции собственной военщиной, поспешил оговориться, что все эти потери не так уж важны, поскольку султан имеет «от стран своих наибольший прибыток, нежели доходы серебра». Это – введенная около столетия назад великим визирем Мехмет-пашой Соколлу (который организовал войну с Россией в XVI в.) система пожизненного «обладания» селами и деревнями – тимарами – под условием военной службы, напоминающая ранние русские поместья.

Восторг стольника Лызлова перед тимарами, благодаря которым султан, по его словам, может без затраты «единаго сребреника» содержать до 150 000 конников и поднять их на войну одним мановением руки, вполне понятен. Русский помещик забывает, что пишет о враге, когда вещает о двойной пользе тимаров. Во-первых, они «толико содержат в крепости подданных султанских, яко (те) и двигнутися не могут тако скоро, донеле же бы не приспели на них те воинства, яко соколы некия» (выделено мной. – А. Б.). Во-вторых, когда часть турецких помещиков остается «в домех управления ради подданных своих», другая всегда готова «на войну, идеже бы прилучилась».

«И тако, – похваляет неприятеля историк, – то надлежит и к целости государственной, дабы не зачиналися бунты, и к воинскому делу суть многою помощию». Собственно, Лызлов считает организацию тимаров первым «наикрепчайшим основанием государства Турецкаго». Второе основание – насильственный набор христианских детей в янычары, но Андрей Иванович подчеркивает ложность мнения, будто последние определяют «крепость сил турецких».

Еще бы! Ведь и в России лучшая регулярная пехота, выборные солдаты и московские стрельцы, сыграв главную роль в Чигиринских походах, возглавили в 1682 г. Московское восстание и претендовали на место «надворной пехоты» – в противовес дворянам-кавалерам[240]. В путивльские стрельцы сбежали крестьяне Лызловых – Сныткины, но были возвращены и заставлены «жить для работы в Москве». Во время восстания они, «собрався с воровскими многими людьми, приходили к отцу ево на двор, и хотели убить ево до смерти, и дом их разорить».

Андрей Иванович, разумеется, был в дворянском ополчении под Троицей, готовясь по приказу главнокомандующего В.В. Голицына выступить в карательный поход на Москву (№ 13). После поражения восстания бережливые хозяева вновь приспособили Сныткиных к работе, но как только Андрей Иванович отправился в Крымский поход, один из бунтарской семьи крепостных «разори дом ево и пограбя многие пожитки, с двора у него ушел». Андрею Ивановичу пришлось судиться год, чтобы опровергнуть заявление Сныткина в Разрядном, а затем в Малороссийском приказах, «будто оне ему не крепки»[241].

Выигрыш дела ученым историком вовсе не значит, что Лызловы не закрепостили Сныткиных на украйных землях какой-нибудь неправдой. Начало русско-турецкой войны стало и началом генерального наступления крепостников на юг. Летом 1672 и весной 1673 г. царь Алексей Михайлович объявил о раздаче церкви и «всяких чинов служилым людям для хлебнаго пополнения» земель на южных рубежах. Дворянам обещались огромные прибавки: в 1000 четвертей боярину, по 800 окольничим и т. п., даже стрелецким сотникам и сокольникам сулили по 100 четвертей! Надо было лишь победить в войне…

Едва вступив на престол, Федор Алексеевич должен был удовлетворить просьбы дворянства и, пока идет завоевание земель дальних, наделять свободными землями вокруг пограничных крепостей (в будущих военных округах) русского юго-запада. Вскоре царь разрешил дополнительно до половины поместий «в украйных городех из диких поль продавать в вотчину, а имать за четверть по полтине» – гектар за рубль, чуть не даром![242] К концу лета 1676 г. юный государь пожаловал поместьями и деньгами все дворянство Севского полка Г.Г. Ромодановского. Весной 1677 г. бояре приговорили отписывать дворянам пограничных городов в поместья те земли, на которых они поселились, а поскольку пожалования и самозахваты частенько превосходили оклады – решено было утверждать владение поместьями не по окладам, а по фактическому владению и сохранить систему продажи земель в вотчину, в оклад не входившую[243].

Уже в 1678 г. правительство с удовлетворением отмечало рост «хлебного пополнения» с юга, а крестьянское население южной границы благодаря государственной политике освоения и защиты земель достигло 470 тыс. человек, против 230 тыс. в 1646 г.[244] Освоение плодороднейших земель тормозилось только проблемой безопасности поселенцев. Высвобождение армии из сражений с турками, успокоившимися после разрушения Чигирина, позволило взяться за ограждение новой территории основательно.

Огромная и дорогостоящая российская армия выводилась на южные рубежи в 1679 и 1680 гг. не только для того, чтобы продемонстрировать туркам и татарам готовность продолжить войну в случае неудачи переговоров. Важно было, конечно, под предлогом всячески раздуваемой правительством военной опасности реально поставить в строй расписанных по полкам, дивизиям и военным округам военнослужащих и сим провести военно-окружную реформу в жизнь.

Но хозяйственная сметка государя позволила сочетать политические потребности, строительство армии и устремления дворянства. За два года силами действующей армии в Диком поле была возведена мощная Изюмская черта[245], отодвинувшая границу на юго-западе на 150–200 км к югу. 21 ноября 1680 г. царь Федор Алексеевич получил «строельные книги и чертеж новой черты»: вал 8,5 м толщины и 7 м высоты со рвом до 5,3 м шириной и 6,4 м глубиной, усиленный десятками крепостей, оградил от набегов татар территорию в 30 тыс. кв. км.

Еще большие территориальные приобретения сулила Новая черта, в ключевой точке которой трудились в 1678 г. отец и сын Лызловы. Она велась от Верхнего Ломова через Пензу на Сызрань, отсекая огромную часть Дикого поля от набегов крымских татар и всевозможных степных разбойников (1676–1684)[246]. Грабить на прочно завоеванной Россией плодородной земле могли отныне только дворяне и воеводы.

Как вскоре отметил строитель Изюмской черты генерал Г.И. Косагов, «в прежних городках по Новой черте люди не пребывают же от воеводцкого крахоборчества: без милости бедных людей дерут»[247]. Вполне вероятно, что Лызловы, известные, как и Косагов, неприязнью к мздоимству и «краже государственной», не входили в число сих крохоборов; по крайней мере незаметно, чтобы они обогатились на строительстве Новой черты. Но такие администраторы были нужны в военное время: сановные воры являются обычно на все готовое…

Важнее, что и Косагов, и Лызловы, и сам царь Федор Алексеевич видели в строительстве укрепленных рубежей не просто защиту земледельцев от кочевников, а остро необходимое ограждение крепостного хозяйства. Зажиточный, защищенный крестьянин «должный оброк своему господину да воздает» (как выразился Сильвестр Медведев, урожденный курский дворянин). Земледельцы, подумавшие иначе, немедленно восчувствовали на себе тяжесть руки феодального государства.

При известии о завершении новых укреплений по всем старым рубежам прокатился слух, будто «велено им, крестьяном, дать всем свобода». Толпы народа, «покиня домы свои, а иныя села и деревни, в которых они жили, помещиков своих дворы пожгли» и пошли на новые земли, объявляя, как доносили воеводы, «будто по твоему великого государя указу дана им воля и льгота на многие годы». Федор Алексеевич незамедлительно распорядился выслать карательные отряды, над бунтовщиками «промышлять боем», «воров (государственных преступников. – А. Б.) переимать всех», по двое от каждой группы повесить, а остальных бить кнутом. Прославленное милосердие просвещенного государя, простиравшееся даже на инородцев, которые жгли русские села, не распространялось на крестьян, бунтующих против помещиков.

«Победа», вскоре одержанная полковником Альбрехтом над крестьянами, была лишь малой вехой в генеральном наступлении крепостников по всему европейскому югу России: от западной границы до Волги. Слишком долго засечные черты были отверстой раной дворянского душевладения. Интересы обороны границ заставляли московское правительство в 1630‑х гг. записывать беглых крепостных в пограничные дворяне; до последнего года царствования Алексея Михайловича беглецов, записавшихся в порубежную службу, не выдавали с границы.

Федор Алексеевич начал с отмены указа отца о невыдаче беглых (1676), а в 1678 и 1680–81 гг. провел массовые сыски по всероссийским переписям[248]. В сочетании с народной колонизацией и массовыми раздачами земель помещикам, тесно связанными с реорганизацией дворянства в ходе военных реформ (и в немалой степени вызвавшими их), крепостническое землевладение укрепилось и сделало в царствование старшего брата Петра I решительный шаг на юг[249].

Но дворянство все же не было удовлетворено. Земледельцы, привыкшие к относительной вольности на старых Белгородских и Сызранских засеках, протянувшихся от Ахтырки до Симбирска, как и множество новопоселенцев, стремившихся к свободе от помещиков и громивших перед уходом их усадьбы, отрезая себе путь к возвращению, двинулись далее в Дикое поле, прорываясь всеми правдами и неправдами за Изюмскую и Новую черту на Дон, Воронеж, Самару и другие реки черноземной полосы. Помещикам ни к чему была земля без рабочих рук: если не крепостных, то хотя бы арендаторов. Не устраивала их и норма эксплуатации, ограниченная на юге свободным выбором земледельцев между закрепощением и опасностями Дикого поля. Срок сыска беглых даже для 87 городов старой Белгородской черты не превышал трех лет: увеличение его сильно ударило бы по южным помещикам со стороны северных феодалов, требовавших возвращения беглецов, и собственных крестьян, готовых пуститься в дальнейшие бега.

Необходим был новый рывок на юг, покорение всего Дикого поля и установление естественной границы, в которую уперлись бы русские беглецы. Новому правительству Софьи и Голицына, пришедшему к власти после смерти Федора, в ходе борьбы с Московским восстанием[250] потребовалось выбросить далеко в степи, на рубежи рек Самары, Орла и Воронежа, сеть крепостей, ставящих под угрозу покорения России само Крымское ханство. Но и этого было мало дворянству: ведь Дикое поле еще долго пришлось бы осваивать, заселяя пустоши, смиряя тамошних свободолюбивых земледельцев и промысловиков.

Иное дело – старые добрые христиане-земледельцы, в большинстве своем славяне, восточной части европейских владений Османской империи. Их освобождение от турецкого ига – гораздо более тяжелого, чем российское крепостничество, как подчеркивал Лызлов в «Скифской истории», – манило дворянство, доводя изрядное число дворян до потери здравого рассуждения. Призрак креста над святой Софией Константинопольской, мечтания о проливах[251] укрепились с этого времени на столетия в «верхах» русского общества.

Новая русско-турецкая война: политика и общественное мнение

Противоречие между желанием, основанным на внутренних потребностях, и реалиями окружающего мира, с которыми обязаны были считаться политики, в 1680‑х гг. расширялось, драматически трансформировав представления современников и потомков о целях и результатах Крымских походов. Именно в ходе новой войны с Турцией и Крымом окончательно вызрела историческая концепция активного участника походов – стольника Андрея Ивановича Лызлова.

Значение южного фронта

Активное участие Лызлова в Крымских кампаниях 1687 и 1689 гг. превосходило обычные требования к службе стольника. Оба тяжелых похода в Дикое поле он провел при главнокомандующем В.В. Голицыне в чине ротмистра у стряпчих (младших чинов Государева двора), которые сопровождали князя также до и после окончания кампании, оставаясь в строю дольше других[252]. Мало того, осенью 1687 г. стольник не опочил от трудов, но поскакал в Киев с «золотыми» – наградными знаками боярину и воеводе И.В. Бутурлину. С конца 1687 по весну 1689 г., когда армия отдыхала, Андрей Иванович продолжал службу при Голицыне, четырежды выезжая в Малороссию для важных переговоров с новопоставленным гетманом И.С. Мазепой (№ 13).

Не только Лызлов – значительная часть дворян и немало представителей других слоев общества придавали Крымским походам огромное значение, отвечавшее представлениям россиян о настоятельных внешнеполитических задачах державы. Это хорошо прослеживается при изучении всего комплекса российских исторических сочинений конца XVII в.

Результаты исследования позволяют прийти к выводу, что южное направление внешней политики было в 1680‑х гг. важнейшей сферой интересов представителей всех сословий, и прежде всего дворянства. Не все, подобно Игнатию Римскому-Корсакову в его Летописном своде или составителю Летописца 1686 г., уделяли основное внимание проблемам борьбы Русского государства с османско-крымской агрессией в XVI–XVII вв., однако история православно-мусульманских отношений вызывала заметный интерес у всех без исключения общерусских летописцев.

Современники пристально наблюдали за событиями на юге Российского государства, записи о которых составляют значительную часть общерусских сведений даже в городских и провинциальных летописях. В более острой форме южное направление дипломатических и военных усилий государства выделялось в публицистических сочинениях, как малороссийских, так и московских. Оно не просто превалировало над всеми иными внешнеполитическими проблемами, но было единственным, вызывающим столь острый общественный интерес.

Так, тонкая дипломатическая игра, которую правительство Софьи – Голицына блестяще провело со странами – участницами Балтийского конфликта, добившись продления перемирия со Швецией без юридического признания ее захватов и зарезервировав образование русско-франко-датской антишведской коалиции[253], вовсе не отражена современными авторами. Запись о «подтверждении» мира со шведами в 1680‑х гг. появляется лишь в сочинении 1710 г.[254]

О важных переговорах с Цинской империей и подписании Нерчинского мирного договора сообщают хорошо осведомленные редакторы Сибирского летописного свода 1680‑х и 1689–90-х гг., писавшие буквально во время событий. Особо следует отметить, что составитель Головинской редакции 1689 г. был близок к Тобольскому воеводе А.П. Головину, отцу великого и полномочного посла Ф.А. Головина, и ведал многие детали переговоров в Даурии[255]. Однако эти события не упоминаются в сочинениях других авторов (включая митрополита Сибирского и Тобольского Игнатия), все внимание которых было сосредоточено на юге и западе Российской империи.

Вечный мир и Священный союз

Развитие южного направления внешней политики, как объяснялось в Летописце 1686 г., было теснейшим образом связано с решением польского вопроса. Разумеется, урегулирование отношений с Речью Посполитой на основе сохранения за Российским государством отвоеванных в тяжелой борьбе земель Малой и Белой России имело и большое самостоятельное значение. Однако логика решения давнего спора о принадлежности Киева и ряда других городов определялась в 1680‑х гг. именно нараставшей заинтересованностью короля и магнатов в военной помощи со стороны России против турецко-татарского натиска на их собственные владения[256].

Стольник М.Ф. Шайдаков писал о посольских съездах с 1683 г.[257], но остальные авторы сосредоточили внимание на переговорах в Москве 1686 г., когда был наконец подписан договор о Вечном мире. Большинство русских и малоросских летописцев отметило значение долгожданного умиротворения соседних славянских государств[258], о котором широко извещали объявительные и богомольные грамоты правительства и патриарха, призывавшие торжественно отметить это событие[259].

По-видимому, популяризировался и сам текст договора о Вечном мире, процитированный в Летописце 1686 г. и отраженный Летописцем А.Я. Дашкова[260]. В договоре подчеркивалась мысль, что польский король чуть не даром «уступил» России спорные территории Малой и Белой России; лишь в самом конце сообщалось, что Великая Россия обязалась вступить в антитурецкую Священную лигу[261]. Эта особенность соответствовала потребностям обоих правительств, не желавших делать особенно заметным вынужденный характер взаимных уступок: территориальных с польской стороны и политических – с российской.

Как бы то ни было, правительство регентства царевны Софьи получило хорошую основу для пропаганды своих успехов; даже весьма осведомленные в дипломатии авторы – составитель Летописца 1686 г. и думный дворянин А.Я. Дашков – не упоминали вовсе об обязательствах России. На второй план вступление России в Священную лигу было отодвинуто и в «Сказании» о Крымском походе, написанном нидерландским резидентом в Москве Иоганном Вильгельмом фан Келлером осенью 1687 г. по заказу и в соответствии с позицией Посольского приказа[262].

Между тем бывший генеральный подскарбий, стародубский священник Роман Ракушка-Романовский (и вслед за ним Г. Грабянко) отметил, что польское правительство пошло на заключение Вечного мира лишь в связи с острой необходимостью вовлечения России в войну с Турцией и Крымом, «що цесар подтвердил, за изволением папежским, жеби за одно на турки и татар войну поднесли, оставивши згоду» (установив согласие)[263].

Главным результатом Вечного мира назвали военный союз России с Империей, Польшей и Венецией два немецких автора, сочинения которых в русском переводе переписывались в патриаршем скриптории, причем первый из них утверждал, что российские государи «от различных, как от цесарских, так и от полских послов призваны суть к приступлению в тогдашний союз против наследнаго неприятеля и к пременению перемирья в Вечный мир с короною полскою, к которому они лета 1686‑го склониилася за вечное уступление, которое им корона польская обоими городы, Киевом да Смоленским, учинила. И обещалися они с Турскою Портою и с татарами мир разорвать, котораго разрыву действо впредь уведано будет» (сочинение 1686 г.)[264].

Действительно, не только польское и имперское, но и венецианское правительство, и даже Бранденбург настойчиво «призывали» Россию в Священную лигу[265], как было решено еще в момент ее основания в 1684 г.[266], тогда как видимость незаинтересованности России в войне на южном фронте создавалась отечественными дипломатами из тактических соображений. И все же указание на сделку, по условиям которой страна разрывала с трудом установленный мир с Турцией и Крымом, было недружественным по отношению к правительству регентства. Не случайно одно из них появилось в сочинении автора, близкого к сыну известного противника союза с Польшей гетмана Самойловича, а другие распространялись из круга самого ярого ненавистника войны – патриарха Иоакима[267].

Создававшийся вместе с крупным Сводом патриарха Иоакима Летописец 1686 г., отмечая успехи русской дипломатии, постоянно подчеркивал клятвопреступный характер ее маневров после Андрусовского перемирия, невольно напоминая читателю о Божией каре, постигшей армию, пытавшуюся в нарушение «перемирных лет» отвоевать захваченные Польшей города при патриархе Филарете. Смерть Филарета от великого огорчения после провала клятвопреступного нападения на соседнее государство и казнь командующего боярина М.Б. Шеина как «изменника» весьма близко перекликались с мрачными пророчествами Иоакима участникам Крымских походов, его призывом «препону сотворити и казнити» нового главного военачальника – В.В. Голицына[268].

Изобилие недругов Софьи Алексеевны, князя В.В. Голицына, фактического министра внутренних дел царевны, главы Стрелецкого приказа Ф.Л. Шакловитого и др. сторонников их «милостивого» и «премудрого» политического курса весьма способствовало распространению порочащих их слухов. Весь ход новой русско-турецко-крымской войны невозможно было понять без учета внутреннего «несогласия христианского», которое вместе с «междоусобием христоименитых государств» в полной мере раскрылось Лызлову в качестве важнейшего фактора успехов «скифской» агрессии именно во время Крымских походов 1687–1689 гг.

Не леность и развращение нравов «рыцарского сословия», не склонность многих воинов «на боку лежать и тем хотеть храбрость свою показать», как морализировали А.М. Курбский и Игнатий Римский-Корсаков, а реальная разобщенность христианских сил равно внутри одной страны и между государствами – явились для автора «Скифской истории» ключом к пониманию целых столетий поражений и отступления сильных и храбрых христианских воителей перед лицом «басурман», когда отвага прославленных героев и победы талантливых полководцев раз за разом сводились на нет безумным своекорыстием и раздорами властителей.

Как было уповать рассуждающему человеку на высшие силы и божественную предопределенность победы «христиан над агаряны», когда патриарх Иоаким в Успенском соборе чуть ли не предрекал российским войскам поражение, а его друг Игнатий Римский-Корсаков тут же на Соборной площади уверял, что все святое воинство реет в небесах для поддержки безостановочного шествия «храбровоинственных» российских полков прямо к Константинопольской Софии?! Что означал Священный союз России с католическими державами, если наличие «иноверцев» в царских полках вело, по уверению православного архипастыря, к душевной и телесной погибели?

Лызлов волей-неволей вынужден был отказаться от провиденциального объяснения событий, столь не соответствующего политическим коллизиям, в которых он сам был участником. Мало того, текущие события убеждали, что ни басурман, ни тем более христиан нельзя рассматривать как единые монолитные образования: столкновения происходили между сложными и внутренне противоречивыми организмами, когда лишь меньшая степень дезорганизации и большая целеустремленность склоняли на ту или иную сторону чашу весов победы.

Подписание 21 апреля 1686 г. договора о Вечном мире с Польшей правительство регентства незамедлительно использовало для укрепления своих позиций во внутренней борьбе. Вечный мир действительно являлся крупной победой российской дипломатии: Польша отказывалась от претензий на территории, фактически отошедшие к России после кровопролитной войны 1653–1667 гг. и временно оставленные за ней по Андрусовскому перемирию, отказывалась от притязаний на возвращение захваченных русскими войсками полона и добычи, брала обязательство прекратить преследование православной церкви и оставляла управление православной иерархией на своих землях Киевскому митрополиту. Кроме того, в договоре содержались статьи, способствующие быстрому урегулированию постоянно возникавших пограничных споров[269].

Даже сторонники патриарха (в Летописце 1686 г.) должны были оценить статью договора, гласившую, что «благословение и рукоположение всем духовным приимать, которые есть в Польше и в Литве во благочестии пребывают, приимать благословение в богоспасаемом граде Киеве, от преосвященнейшаго Киевскаго митрополита по духовному их чину и обыкновению, безо всякаго препинания и вредительства». Особое значение этой статье придавал в глазах современников тот факт, что еще в ноябре 1685 г. впервые Киевский митрополит Гедеон был рукоположен не в Киеве по благословению из Константинополя, а патриархом всея Руси в Москве![270]

Переговоры Посольского приказа о переподчинении Киевской митрополии и всех бывших в ее духовном ведении земель от Константинопольского патриарха – Московскому, в которых приняла участие лично царевна Софья, начались в «бунташном» 1682 г. и завершились полной победой лишь в начале 1686 г.[271] С заключением Вечного мира патриарх Иоаким, бурно торжествовавший по поводу рукоположения киевского митрополита Гедеона, закрепил свою духовную власть над всем славянским православием севернее Черного моря. Но этой победой его временное сотрудничество с правительством регентства и закончилось…

Иоаким и стоявшие за его спиной многочисленные «петровцы», отброшенные от власти из-за неспособности справиться со взрывом народного гнева в 1682 г. и осторожно затушить тлеющие угли возмущения, могли только злобствовать, видя, как правительство регентства умело обращает всенародную радость Вечного мира в собственный политический капитал. «Величайшими и державнейшими великими государями» должны были писаться отныне русские цари во внешних сношениях; не только Дания или Нидерланды, но крупнейшие западные государства одно за другим признавали их высший (императорский) статус. «Того же году, – гласит летопись, – июня в 16 день указали великие государи челобитные писать свое царское титло великим государем царем полное: Всея Великия и Малыя и Белыя России самодержцам»[272].

Ярость противников Софьи вызвал тот факт, что с июня 1686 г. в полном царском титуле стали писать наравне с именами государей имя правительницы (до того использовавшееся лишь во внутренних документах госаппарата)[273]. Для венчания царским венцом, которое только и могло закрепить первенствующее положение Софьи в государстве, проявившееся в ее руководящей роли на переговорах о Вечном мире, этого было мало, но правительство использовало ситуацию максимально эффективно.

Извещая страну о заключении Вечного мира, светские власти намекали на облегчение дворянских трудов и передавали в собственность помещикам пятую часть земель, которыми они пользовались за военную службу. Были произведены весьма значительные поместные раздачи, регулярная армия «обрадована царский милостью», пожалована деньгами и сукнами; служащие приказов одаривались казной[274].

Для награждения виднейших участников переговоров: В.В. Голицына, Б.П. Шереметева, И.В. Бутурлина, Е.И. Украницева и мн. др. – была составлена историческая справка о наиболее выдающихся мирных договорах России, среди которых Вечный мир признавался славнейшим[275]. Размер выплаченных дипломатам сумм немедленно вызвал острую зависть. При дворе толковали о незаконном обогащении В.В. Голицына, который будто бы предназначенные польским послам 200 тыс. рублей «с теми польскими послы разделил пополам», хотя послы официально получили 146 тыс. рублей, а Голицын был награжден отдельно[276].

Порочащие правительство слухи тонули в волне всеобщей радости по поводу умиротворения с Польшей и восторгов дворянства в связи с объявлением о начале решительной войны против «агарян». Но так было лишь до тех пор, пока реальная политика не расходилась с общественными ожиданиями. Новой и весьма важной чертой ситуации стала теснейшая связь внутренних и международных отношений, российского и мирового общественного мнения, перепады которого крайне заботили правительства всех стран, в особенности (учитывая неустойчивость регентства) московские власти.

В Польше и Литве, где долго сопротивлялись заключению Вечного мира, радостное известие о союзе с Россией стихийно отмечалось в городах и местечках праздничными богослужениями. За исключением части магнатов, шляхты и самого короля Яна Собеского, писали русские посланники, «всяких чинов люди учиненному миру и союзу … велми рады и о том святом покое молебствовали». Надежда на облегчение бремени войны, сообщали из Империи агенты Посольского приказа, вызвала ликование тамошнего всенародства.

Свой восторг лично выразил венецианский дож, писавший в Москву, что ныне на Россию «вся Еуропа зрит» с надеждой на победу над общим неприятелем. Но особенно радостно восприняли весть о вступлении России в Священную лигу на покоренных турками христианских землях – в Молдавии, Валахии и др., население которых, как докладывали московскому правительству, «с упованием смотрит на Россию и лишь от нее ждет спасения от турецкого ига».

В Стамбуле султан, по выражению русского посланника, проведав о вступлении России в Священную лигу, «зело со всем бусурманством задрожал» и принялся лихорадочно менять план кампании, отзывать войска и т. п. Поход великого визиря, за которым должен был следовать сам султан с гвардией, был отменен. Крымская орда осталась сторожить Перекоп, ее сильнейшее левое крыло (Белгородская орда) не выступило в Венгрию. Польско-имперские войска почти без сопротивления взяли Будин, Ян Собеский устремился в Молдавию и Валахию, где местное ополчение присоединилось к его армии[277].

Не дожидаясь ратификации Вечного мира в Польше, русское правительство развернуло активную подготовку военных действий, отправив посольства во Францию, Англию, Голландию, Швецию, Данию, Испанию, Бранденбург и Флорентийское герцогство «для склонения их к союзу и вспоможению противу турок и татар[278], а также гонцов в Польшу и Венецию для согласования планов предстоящей кампании[279], приступив к сбору денежных средств и составлению мобилизационного плана[280]. Все, что видел и слышал Лызлов, было для русского дворянина настолько прекрасно, насколько вообще можно мечтать.

Первый Крымский поход

Подготовка к походу и выступление российских войск летом 1687 г. вызвали широчайший отклик по всей стране, который можно сравнить лишь с откликом на Московское восстание 1682 г. Записи о выступлении войска в поход сделали составители Свода Римского-Корсакова, Краткого Московского летописца и Краткого Казанского летописца[281]. Особенно подробно, с росписью полков и начальных людей, описали событие дворяне: А.Я. Дашков, М.Ф. Шайдаков и И.А. Желябужский[282]. Автор Спасо-Прилуцкого летописца, естественно, дважды сообщил о сборе «запросных денег» на поход с монастырей[283]. О «великих приготовлениях» в Москве 1687 г. «к войне на турок и татар» вспоминал автор летописца, постепенно доведенного до 1710 г.[284]

Если о ходе военных действий мы можем узнать из официальных документов (в особенности Разрядного и Малороссийского приказов) и подробного Дневника Патрика Гордона[285], то записи российских свидетелей и участников событий в Латухинской Степенной книге, Записках Желябужского, Летописце Леонтия Боболинского, Кратком Казанском летописце, Псковском I списке «Летописца выбором» и мн. др. раскрывают особенности правительственной пропаганды и общественного мнения, взаимозависимых с международной политикой и европейской реакцией на новости с театра военных действий.

А.И. Лызлов как человек свиты канцлера и «генералиссима»[286] хорошо знал и вполне разделял официальные, объявленные взгляды этого мудрого правителя, державшегося с подчиненными приветливо (и даже ласково, как с Е.И. Украинцевым). Но то, что стольник и ротмистр участвовал в интеллектуальных увлечениях Голицына, не свидетельствует, что он был наперсником князя, посвященным в его тайные политические дела. Таких людей, увы, нам, историкам, было очень мало, и записок они не писали. В этот закрытый круг не входил даже известный дипломат и воевода окольничий Иван Афанасьевич Желябужский.

Реальные цели политиков были, как правило, скрыты от глаз общественности, но реакция правительственной пропаганды на изменения внутренней и международной конъюнктуры в конце XVII в. была энергичной и содержательной. Уже цели и результаты I Крымского похода 1687 г. вызвали среди современников изрядные разногласия. Если в ходе русско-имперских и русско-польских переговоров о вступлении России в Священную лигу речь шла только о создании заслона против крымских татар с целью не допустить их на основной театр военных действий в Венгрии, Молдавии и Валахии[287], то в тексте договора о Вечном мире обязательства России были расширены включением пункта о наступлении всеми силами на Крымское ханство[288].

В начале I Крымского похода главнокомандующий В.В. Голицын отказался от предложения короля Яна Собеского оставить поход на Крым и двинуться вместо этого на Дунай, мотивируя свой отказ необходимостью связать силы крымских татар, которые опасно было оставлять в тылу[289]. В этот момент целью воинства, согласно формулировке царского указа и обьявительных грамот, отраженных в Записках Желябужского, Спасо-Прилуцком летописце, Своде Римского-Корсакова, Летописце 1619–1691 гг. и других источниках, был поход «под Перекоп», «для береженья (украйных городов. – А. Б.) и поиску над неприятельскими крымскими людьми» (М.Ф. Шайдаков)[290].

Но и выполнение такой, на первый взгляд скромной задачи встретило немало трудностей. Проповедь патриарха, предрекавшего поражение затее ненавистного ему правительства регентства, возымела успех среди части достаточно обеспеченных чинов Государева двора, которые явились на ненужную им и довольно опасную службу в траурных одеждах и даже лошадей своих покрыли черными попонами. Хуже было то, что мобилизация еще не вполне освоившейся с военно-окружной системой армии затянулась и 150‑тысячное русско-казацкое воинство[291] выступило в Дикое поле в жаркое и сухое время.

Этой причины было бы достаточно для провала похода, хотя уместно вспомнить, что тактико-технические данные европейской армии того времени в принципе не позволяли осуществить многосоткилометровый переход по безлюдным местам в отрыве от своих магазинов и, главное, в окружении мобильного неприятеля[292]. В 1685 г. в цветущей Молдавии лучшая европейская кавалерия конца XVII в. – польские гусары – была отрезана от магазинов и почти без серьезных сражений разгромлена татарским ополчением, так что сам Ян Собеский едва спасся. Голицын же, в довершение всех неприятностей, столкнулся с саботажем коалиционной войны со стороны гетмана Самойловича – известного противника союза с Польшей[293]. И это в то время, как Ян Собеский страстно желал поражения новому союзнику, выискивая малейший повод отказаться от ратификации глубоко ненавистного ему Вечного мира с Россией!

Если Андрей Иванович Лызлов, осведомленный о всех горестях и напастях похода как офицер ставки главнокомандующего, не разуверился в принципиальной возможности победоносной коалиционной войны (и потому не отказался от идеи создания своей «Скифской истории»), то только потому, что Голицын сумел возместить неизбежный ущерб для России и Священной лиги как энергичными военными операциями, так и умело организованной пропагандой.

Еще во время похода из ставки Голицына, именовавшегося с легкой руки голландской прессы генералиссимом[294], в Москву было отправлено несколько грамот, сообщавших о разгроме ряда крупных отрядов татар и взятии построенных в нарушение Бахчисарайского мира турецких крепостей на Днепре – Очакова, Орзеля и др.[295] Через московского резидента Генеральных штатов Соединенных провинций[296] эти реляции были переправлены во влиятельные нидерландские газеты[297]. Якобы независимая информация была достаточно взвешенной. В имперских и нидерландских курантах были опубликованы грамоты из Москвы, сообщающие, что перед наступающей армией «неприятель на насколько миль конские пожег кормы», и о задержке наступления на Перекоп[298].

Отступление главной армии с пылающего Дикого поля началось 18 июня; на следующий день гонец об этом был послан в Москву[299], а 29 июля эта весть была опубликована в Амстердаме вместе с оптимистичным сообщением резидента Келлера о дальнейших планах русского командования[300]. Не ранее 25 июля весть об отступлении россиян с Перекопского направления была получена в Вене. Однако специальный гонец, вернувшийся к 9 августа из Малой России в расположение польских войск, привез, согласно опубликованному сообщению из ставки короля Яна III, известие, будто российские войска «стоят на прежнем месте» (в лагере у р. Самары), никуда не двигаясь и все еще ожидая наступления коронной армии на бучакских (белгородских) татар[301].

Пропаганда канцлера Голицына столкнулась с мощной дезинформацией короля Яна Собеского. Согласно оперативно осуществлявшимся в Посольском приказе переводам из имперских газет, командование сосредоточенной в лагере под Буржачем цесарской армии вплоть до 26 августа терялось в догадках насчет действий российских войск. С польской стороны оно получало известия, что прикомандированному к русской армии резиденту пану Глосковскому «заказано писать к нам или грамотки ево к нам не пропускают», а Голицын то ли вернулся восвояси, то ли вообще не выступал в поход и сговорился с татарами о нападении на Польшу[302].

В ставке Голицына прекрасно видели, что польская дезинформация сработана грубо. Благодаря отлично налаженному, аккуратно выражаясь, сбору информации, которым традиционно занимались политики Посольского и военные Разрядного приказов, в Москве было ведомо, что сообщения от Глосковского поступали в Речь Посполитую исправно. К 30 июля коронный гетман Станислав Щука получил через коменданта Белой Церкви, где в 1686 г. был установлен польский почтовый пункт, донесение резидента о разгроме казаками под Переяславцем орды крымчаков, направлявшейся «с запасом» под Каменец; до 14 августа – что «царские войска четыре замка турские в Крыму взяли и с крымскими татары дважды бои имели»; в первых числах августа – об отступлении Голицына к Москве и планах дальнейших действий русской армии[303].

Кроме того, после возвращения резидента Глосковского в начале сентября во Львов с его стороны не прозвучало никаких нареканий в адрес русского командования (согласно интервью, взятому у Глосковского корреспондентом имперского официоза)[304]. Таким образом, несмотря на попытку Голицына обеспечить невиданную по тем временам гласность своих действий, задержка и злонамеренное искажение информации польской стороной ставили единство Лиги под угрозу.

Голицын и его соратники (учитывая открытость приведенных документов как для Боярской думы в Москве, так и для ближней свиты генералиссимуса, к ним можно смело причислить А.И. Лызлова) понимали, что шляхетские инсинуации были связаны с ратификацией договора о Вечном мире, затянувшейся до ноября 1687 г. Было хорошо известно, что значительные круги реваншистски настроенной шляхты, часть сенаторов и сам Ян Собеский жаждали пересмотра закрепленных договором границ[305].

В условиях, когда Оттоманская Порта, столкнувшись с сопротивлением на четырех фронтах, всеми силами стремилась к сепаратному миру с членами Лиги, а по Европе начали из неопределенных источников расползаться зловещие слухи о скором распаде антиосманского союза[306], распространение провокационных известий коронного командования о том, что русские «будто тайной мир с татары учинили и против нашего королевства войну всчинать хотят», что они злоумышленно бездействуют, «зело от турков боятца и хотят того ради охотно на нашу выю положить всю тягость и сидеть меж тем в покое для остерегания прибытков своих» и т. п.[307], было особенно опасно.

В ответ правительство регентства, прямо в походе сменив гетмана Самойловича на энергичного сторонника войны с Турцией и Крымом Ивана Исаевича Мазепу[308], усилило через него пропаганду своих боевых побед, подкрепляя ее при наличии признаков успеха. Прежде всего новый гетман заменил малоинтересное для европейских газетчиков сообщение из Москвы о мирном отступлении российской армии, не доходя Перекопа, заявлением, что 24 июля 1687 г. этот форпост Крымского ханства был взят штурмом объединенными русско-казацкими войсками[309].

Уже к 14 августа сведения гетмана были подтверждены из Москвы[310]. Не исключено, что «Перекопский замок», мощь которого сильно преувеличивалась[311], действительно был сожжен, но не основной армией, а оставленным в степях до осени легким кавалерийским корпусом из казаков, гусар и драгун, о создании которого уведомлял союзников канцлер В.В. Голицын[312].

Новые цели войны

Именно в универсале Мазепы от 9 августа 1687 г., распространявшемся в Российской державе и опубликованном имперскими курантами, была сформулирована новая цель войны. Объединенные русско-малоросские войска были, по его утверждению, «намерены весь Крым разорить и землю крымскую русскими казаками и верными татарами поселить … И чаем, помощию Божиею, что хан крымский скоро учнет писаться подданным царским»[313].

Соответствующие сообщения через иностранных резидентов в ставке главнокомандующего и в Москве были направлены в другие европейские государства[314]. По возвращении Мазепы в его ставку Батурин о намерении российских войск «Крим зносити спосполу» записал Р.О. Ракушка-Романовский (знаменитый «Самовидец»). О походе армии Голицына «на Крым», «воевати Крым», «войною в Крым» пишут русские и малоросские летописцы[315]. Радикализация позиции правительства регентства была связана с серьезными опасениями внутренних и внешних последствий явно неудачного похода основной армии в Дикое поле.

Как отметил шведский посланник Христофор Кохен, осенью 1687 г. члены правительства регентства во главе с вернувшимся из похода Голицыным (а вместе с ним Лызловым) «все озабочены были изданием за границею, на немецком и голландском языках, хвалебного описания похода, в котором будут подробно изложены причины безуспешного возвращения царского войска»[316]. «Истинное и верное сказание» было создано резидентом бароном Иоганном Вильгельмом фан Келлером и переведено в Амстердаме «на латинский, цесарский, францужский языки. И взяв себе, в Галанской земле пребывающие послы и резиденты: цесарской, гишпанской, францужской, аглинской, свейской, датской, полской и венетской – послали к своим государям, и тем случаем разосланы во всю Европу»[317].

Легко заметить, что публицистическое «Сказание» было адресовано членам Лиги и государствам, в которые из Москвы были посланы приглашения присоединиться к антиосманскому союзу. В «Сказании» давалась оценка причин, побудивших Россию разорвать Бахчисарайский мир и вступить в войну с турками и татарами, «кои … в неколико сот лет прешедших страшныя христианским различным странам учинили разорение и запустошение, всею же силою и впредь подвигаясь, дабы осталое христианство искоренити», – тезис, затем буквально воплощенный в обширном историческом полотне созданной А.И. Лызловым «Скифской истории».

«Сказание» отдавало должное прозорливой международной политике Софьи и Голицына, а также весьма продуманно обосновывало временную неудачу российских войск, целью которых якобы было «в самой Крым, которая страна в древних историях Таурикою Херсонскою нарицалась, вступити»[318]. Поэтический образ Дикого поля также сближает «Сказание» со «Скифской историей»:

Когда «видя пред собою великое море – всякаго человеческого жития лишенную пустыню – с претрудными пути и скудостьми вод, а и те нездравы, обретая многие холмы и истуканныя идолы, яко останки древняго поганства[319], – и то все презря, неужасным сердцем в надежде своей утешаясь своея услуги великим государем своим и всему общему христианству, нестерпимыя жары, жажду и великую востающую от такого множества людей и лошадей пыль претерпя», армия увидала перед Перекопом зрелище еще более величественное и ужасное: многие мили выжженной земли и могучее пламя от высоких степных трав, застилающее горизонт.

Психологически отступление россиян было оправдано, но политически следовало объяснить неудачу похода «изменой» гетмана Самойловича и его сыновей-полковников, которым вменялось в вину измотавшее войска «непорядное и кривое шествие», «зажжение всей степи и отъятие конского корму», а также «многие вредительные пересылки» с татарами, имевшие целью «сей поход, который он с великою неволею принужден был всчать, ни во что сотворити»[320]. Гетман с младшим сыном был весьма хитроумно арестован прямо посреди наполненного его войсками лагеря[321] и впоследствии сослан.

Ратификация Вечного мира

В интересах исторической истины отмечу, что Самойлович и тем паче его храбрые сыновья виноваты не были. Версия об «измене» гетмана возникла, как показывает хорошо осведомленный Ракушка-Романовский, фактически уже после ареста гетмана на основе извета казацкой старшины от 7 июля, составленного под влиянием спешно примчавшегося из Москвы в стан армии великого мастера закулисных дел Ф.Л. Шакловитого[322]. Правительство умело использовало эти обвинения для объяснения отступления армии, разослав соответствующие сообщения во влиятельные европейские газеты[323].

Как прежде Ромодановский, Самойлович пал жертвой интересов внешней политики России. Его «измена» объясняла быстрое отступление Голицына, знавшего о бездействии союзника – короля Яна, а необходимость ликвидировать последствия измены была отличным основанием немедленно завершить кампанию в то время, когда войска Речи Посполитой решили наконец воспользоваться полным отсутствием перед собой неприятеля и заняли Яссы.

Турки лихорадочно готовились оборонять Стамбул от россиян; с «дражайшим другом» – крымским ханом – король вел задушевную переписку в том духе, что раз «татарское войско обогащается за счет войны» – то пусть выберет для этого восточного соседа Речи Посполитой. В таких условиях ратифицировать Вечный мир с Россией и отдавать ей Киев для короля было бы просто глупо!

Но Ян Собеский не учел, что Крым в 1687 г. остался без добычи, ибо хан затаился от русской армии за Перекопом. Одновременно усиленный казаками корпус окольничего Леонтия Романовича Неплюева и генерала Григория Ивановича Косагова, прикрывая армию со стороны Белгородской орды, устремился вдоль Днепра, спалив Шах-Кермень, Кизы-Кермень, Очаков и прочие турецкие крепости, а заодно разметав и загнав в плавни высунувшуюся было в поле Белгородскую орду.

После своевременного ухода россиян обозленная и голодная орда, как стая зимних волков, бросилась на запад и окружила торжествующие победу войска короля Яна. Осенью пораженное болезнями, измученное голодом польское войско с огромными потерями прорвалось домой, проклиная своего короля. Русские послы, не первый месяц зря томившиеся на чужбине, взглянув на бравых вояк, потребовали немедленной ратификации Вечного мира, объявив, что в противном случае сей же час покинут королевство. Вынужденный прибыть во Львов, изможденный не меньше своих солдат, Ян Собеский нашел силы заявить, что ему «тяжестно» подписывать договор с Россией – и был поддержан группой радикально настроенных сенаторов. Однако большинство магнатов во главе с канцлером Огинским напомнило, сколь гибельно воевать с басурманами без России, и король, обливаясь (по замечанию современников) слезами, подписал врученный ему договор[324].

Гипотеза, что обвинение Самойловича и последовавший за ним спешный отвод российских войск на зимние квартиры были связаны с необходимостью вразумления союзника, подтверждается тем фактом, что первоначально, еще до 22 июля, в России и за границей сообщалось о поджоге степи татарами, а не казаками гетмана-изменника. Именно эта версия отразилась как в австрийских и нидерландских газетах, так и в современных российских сочинениях: Записках Желябужского, Беляевском летописце, Летописце Боболинского, Псковском I списке «Летописца выбором» и др.[325]

При составлении «Истинного и верного сказания» пришлось отметить, что В.В. Голицын первоначально «совершенно чаял, что те степи ночными посылками татары выжгли», и лишь при возвращении в базовый лагерь у р. Самары «началные люди и старшина казацкого войска» открыли ему глаза на измену гетмана[326]. Еще позже было выдвинуто обвинение против старшего сына гетмана – батуринского полковника Г.И. Самойловича, который в момент ареста отца находился с 20‑тысячным корпусом в походе с Л.Р. Неплюевым и Г.И. Косаговым в Поднепровье (где при известии об аресте гетмана чуть было не началось восстание «черни»). До полного окончания кампании 1687 г. Голицыну пришлась поддерживать версию о непричастности полковника к «измене» отца[327].

Итоги военные и политические

Не весьма высокая оценка результатов I Крымского похода московским правительством, вызывавшая необходимость поиска оправданий и расправы над козлом отпущения, начала меняться уже к середине августа 1687 г. при первых достоверных известиях о результатах кампаний союзников. В «Сказании» с гордостью отмечалось, что лишенный уже второй год какой бы то ни было помощи татар, «турок однеми своими войсками не токмо на христианы под градом и в поле какие прибыточные себе поиски обрести – и наипаче не мог толикие войска собрати, ими же бы щастливое шествие победителных християнских оружей в Венгерской земле и в Мореи мог остановити и столичной град Будин из их рук исхитити, как они преж сего союза за три года с поможением хана Крымского учинили и не точию тот город цесарскому войску взять не дали – но пот тем цесарских войск великое число побили»[328].

Москва отчитывалась перед союзниками, что согласно договоренности взяла под свой контроль силы татар (на тот срок, когда поляки должны были вести совместную операцию, но не вели). Но вскоре выяснилось, что не меньшее воздействие Крымский поход оказал на самих турок. При известии о выступлении российской армии паника началась среди янычар (хорошо запомнивших уроки 1569, 1677 и 1678 гг.) и вскоре охватила столицу Османской империи. Раздавались крики, что «русские идут на Стамбул!»[329]. Наиболее ярые фанатики, не желая сдаваться «гяурам», бросались из окон и с минаретов. Перепуганный султан Мехмед IV бежал через пролив в Азию, где по слухам был зарезан (по другой версии – задушен) обезумевшей от ужаса охраной[330].

Огромная османская армия, собранная для решительного наступления на Речь Посполитую, была отозвана для обороны Стамбула. Пополнение в Венгрию не было отправлено. Средиземноморский флот, оборонявший от венецианцев Морею, принял на борт местные гарнизоны и вошел в Проливы. Словом, турки приготовились биться за плацдарм в Европе до последней капли крови, уповая, что Аллах ласково примет души убиенных безбожными «урусами»[331].

Паника в Стамбуле была в европейских публицистических источниках преувеличена, но военные планы Порты на 1687 г. были безнадежно нарушены, а флот все равно пришлось задействовать не в Средиземном, а в Черном море, где Османская империя рисковала потерять устье Днепра. К нему двигался вниз по течению неудержимый генерал Косагов, знакомый, как мы помним, и с морским делом. Путь россиян освещался пылающими останками турецких крепостей. Флот двух морей должен был высадить десант и любой ценой удержать стратегически важный Очаков.

Белгородская орда, которую Ян Собеский недавно предлагал одолеть соединенными коронной и российской армиями, под командой нурадин-султана[332] была сражена Косаговым у стен Очакова. Заполонивший весь Днепровский лиман турецкий флот узрел лишь обгорелые развалины крепости и гарцевавшего на взморье всадника в генеральском мундире, который, «ругая турок по московскому обычаю», призывал десант на берег сойти. «Янычары, – как было отмечено в Разрядном приказе, – отвечали по-янычарски, а на берег не сошли».

Судя по корреспонденции, переведенной в Посольском приказе, днепровская эпопея вызвала оживленный интерес в Западной Европе. Особенно усердствовали в освещении деяний непобедимого генерала австрийские газеты[333], от них немногим отставала нидерландская печать[334]. Эти подвиги совершенно заслонили от глаз общественности второй удар вспомогательных русских сил в направлении Азова, парализовавший правое крыло Крымской орды и позволивший армии Голицына, от которой хан с главными силами улизнул за Перекоп, вообще не вступать в бой.

В отличие от поляков, долго и тщетно ожидавших под Каменцом басурманского нашествия, имперцы и венецианцы времени не потеряли. Прагматичные австрийцы, не встречая сильного сопротивления, методично наступали в Венгрии и на Балканах. Венецианцы, предупрежденные царской грамотой от 9 марта «поранее войски противу турок отправити», несколько удивились, не обнаружив османского гарнизона даже в Афинах, но, возблагодарив сан Марко, без боя заняли крепости в Морее (на Пелопоннесе). 11 августа растроганный таким подарком дож с благодарностью уведомил об этом Москву[335].

Кампанией 1687 г. Россия решительно заявила о своей решающей роли в Священной лиге. Сказалось на международной обстановке и твердое заявление правительства регентства о намерении продолжить военные действия в следующем году. Помимо обычных дипломатических каналов оно было послано из Москвы в Нидерланды еще 29 июля, передано в начале августа польскому резиденту пану Глосковскому (краткий отчет которого был опубликован позже в Вене и Амстердаме) и напечатано на нескольких языках в «Сказании»[336].

Затянутая польской стороной до ноября 1687 г. ратификация Вечного мира стала неизбежной; проволочки только заставляли Яна Собеского терять лицо. Зато немедля после подписания договора королем ратификация была подкреплена гарантиями императора и папы римского[337], что само по себе знаменательно. Еще любопытней, что сведения о ратификации договора были отражены в современных летописных сочинениях, демонстрируя огромный интерес россиян к устойчивости Священной лиги[338].

Реакция русских авторов на Крымский поход была в целом положительна, но неоднозначна. Кое-кому (особенно писавшим позже) показались тяжелыми жертвы от жары, болезней и плохой воды[339]. Большинство летописцев ограничилось традиционным фактическим рассказом о событиях «без гнева и пристрастия»[340], в то время как новоспасский архимандрит Игнатий Римский-Корсаков, чудовский инок (впоследствии келарь) Боголеп Адамов и черниговский писатель-книгоиздатель Иосиф Богдановский выражали свой восторг перед силой русского оружия[341].

Однако очевидный испуг неприятеля заметно снял укоренившийся трепет россиян перед полным опасностей Диким полем. Большинство ратников не читало распространяемую В.В. Голицыным «Историю» князя А.М. Курбского, описывавшего подвиги П.В. Большого-Шереметева, Дьяка Ржевского, Даниила Вишневецкого и иже с ними в Диком поле более века назад, но опыт быстро приводил к тем же выводам: Крымский хан, последний наследник Золотой Орды, уязвим, и этот змей под брюхом лихого российского коня должен быть раздавлен!

Основательное впечатление произвел Крымский поход на малоросских авторов. Летописцы видели в нем важную победу[342]. Патриотическая группировка местного духовенства во главе с архиепископом черниговским и новгород-северским Лазарем Барановичем, до 1686 г. неутомимо призывавшая русское правительство не возвращать Малороссию под власть польской короны, не откликнулась должным образом на заключение Вечного мира: ведь он сопровождался формальным отказом от Правобережья и ненавистным для части духовенства подчинением Московскому патриарху[343]. Однако после кампании 1687 г. Лазарь Баранович почтил В.В. Голицына прекрасно отпечатанным с медной матрицы гравированным парадным портретом[344].

Общее настроение подданных Российской державы наиболее точно выражено, пожалуй, в панегирике Иосифа Богдановского, хвалившего царевну Софью за организацию похода против Крыма и писавшего, что «не даде Бог совершенной нашей на врагах победы, дабы купно врагов всех отдал и покорил под ноги Ваша»[345].

Оценка второго Крымского похода

О том, что после 1687 г. общественное мнение склонялось в пользу решительного вторжения в Крым, свидетельствует оценка современниками результатов II Крымского похода (1689 г.), когда войска успешно преодолели безводные степи и дошли до стен Перекопа. Летописцы отметили заслуги В.В. Голицына, который сумел в сражении у Черной могилы орду «с поля збить в Перекоп» и провести огромное войско через степи[346].

Леонтий Боболинский, Роман Ракушка-Романовский и позже Григорий Грабянко писали о впервые примененной в этой кампании тактике наступления новой регулярной армии в колоннах – хотя «орда вешталася около войска, але же войско Галично … шло як вода, не заставляючися, тылко отстрелювалося»; лишь однажды ордынцам удалось прорвать порядки Ахтырского и Сумского казачьих полков[347]. Обновленным Голицыным регулярным войскам бешено атаковавшие крымчаки вообще не смогли нанести сколько-нибудь заметного урона. Дворянин – автор Псковского I списка «Летописца выбором», писавший о потерях в I Крымском походе, с удовлетворением отметил, что из похода 1689 г. «пришли все в добром здоровье»[348].

И вместе с тем современники остались глубоко недовольны результатами кампании. В Летописи Самовидца утверждается, что у Перекопа «войско охочо было до приступу», но вместо вторжения в Крым Голицын «пустил такую славу, будто Крымская орда вся им, великим государям, покорилася под их крепкую царскую державу, и взяв с них многия подарки[349], и благополучно возвратился в Москву» – «и у татар была о том радость велия» (по Беляевскому летописцу)[350]. Видя общее настроение войск, главнокомандующий, по рассказу Желябужского, даже «у стольников (среди коих был, как мы помним, А.И. Лызлов. – А. Б.) и у всяких чинов людей брал сказки, а в сказках велено писать, что к Перекопу приступать невозможно потому, что в Перекопе воды и хлеба нет».

Воодушевление, охватившее участников событий и современников в связи с преодолением российской армией Дикого поля, само по себе говорит о значении этого события. Однако распространенные в историографии оценки похода, основанные на мнении современников, будто целью его было вторжение в Крым, не представляются приемлемыми. «Воевать Крым» правительство регентства предлагало, поддерживая нового гетмана Мазепу лишь очень короткое время между отступлением из первого похода и международным признанием его значения к концу 1687 г. А в 1689 г. как в подлинниках указов о походе, так в черновых отпусках переписки командования с Москвой и даже грамотах «об успехах и подвигах» российских войск, отправлявшихся из ставки Голицына польскому королю, целью движения армии назывался только поход «к Перекопи»[351]. К Перекопу и в Крым – совершенно разные цели, которые нельзя путать.

О возможности вторжения в 1689 г. в Крым официально заявило только правительство Нарышкиных, пришедшее к власти в августе-сентябре, в ходе государственного переворота распространявшее сведения об измене и продажности В.В. Голицына, Л.Р. Неплюева и других сторонников свергнутой царевны Софьи[352]. Историки, подхватившие политические обвинения Голицына в «неспособности» и «нерадении», не отдавали себе отчета ни о характере, ни о реальных целях и тем паче – о внутренних убеждениях князя.

Конечно, великие ученые вроде С.М. Соловьева больше опирались на свое представление о свойствах таких личностей, как Г.Г. Ромодановский или В.В. Голицын, и, даже не разбираясь в существе обвинений, не придавали им особого значения. Но желая уяснить, что хотел сказать своей книгой Андрей Иванович Лызлов, мы должны понять его учителей, среди которых Голицын доминирует несомненно.

На основании общественного мнения об истинных намерениях столь крупного политика и военного стратега, как канцлер и генералиссимус В.В. Голицын, можно лишь приблизительно догадываться. Логика действий его также осложнена обстоятельствами, с которыми государственный деятель, стремящийся избежать ненужных потерь, а не идущий напролом по трупам, вынужден считаться.

Но обратив внимание на строгую последовательность частных целей, которых с огромной энергией и блеском таланта достигал князь Голицын, мы можем увидеть мечту правителя, преодолевшую бездну преград, разбившуюся о реальность власти, но переданную историку и закрепленную на нетленных страницах «Скифской истории». Не поняв устремлений Голицына, мы с вами не сможем понять и 12 лет служившего при нем Лызлова.

Идеи и реалии

Урок 1682 г

Смерть царя Федора Алексеевича 27 апреля 1682 г. и дворцовый переворот, повлекший за собой восстание лучших полков армии против «изменников бояр и думных людей», непосредственным свидетелем которого стал Лызлов, очень хорошо показали альтернативу имперской политике Российского государства. Даже ярые участники борьбы за власть во дворце поняли тогда, что дележ государственного пирога не должен привести к потере самого государства. В главном военном приказе – Разряде – выдвинулся опытный администратор Ф.Л. Шакловитый, а Посольский приказ 20 мая был поручен князю В.В. Голицыну. Раздираемое смутой государство не имело военной силы, но сохранило обе ветви разведки. Верхи Государева двора смогли хорошо представить себе перспективу таких отношений с соседями, которые не опираются на могущество великой державы.

Посольство П.П. Возницына в Турции было поставлено перед фактом отказа Блистательной Порты от нейтрализации нижнего течения Днепра, обязательной по договору 1681 г.; посольство К.О. Хлопова даже не было принято; грамоты, направляемые через Крым, оставались без ответа. Военная разведка сообщала об усиленном укреплении турок по Днепру до Чигирина – мало того, турецкие диверсанты попадались на Левобережье![353]

В Малороссии вовсю развернулась польская пропаганда, нацеленная на организацию антирусского восстания, особенно в Киеве; потеря множества агентов нисколько не беспокоила ни короля, ни иезуитов. Секретная инструкция Яна Собеского особо доверенному шпиону (личному его величества секретарю) от 28 июля 1682 г. раскрывала замысел мятежа смоленской шляхты: он должен был стать сигналом к польскому вторжению, подготовке которого была посвящена королевская грамота от 22 августа мазовецкому воеводе[354].

Бессильному московскому правительству оставалось только принять эти перехваченные разведкой документы к сведению: любые внешнеполитические действия могли последовать лишь после «утешения» Московского восстания и его отголосков по всей стране, что произошло постепенно с октября 1682 г. Нота протеста было послана только Швеции, открыто концентрировавшей войска на границе: шведы ответили, что хотят сражаться с Турцией в Малороссии, как будто интересов России там уже и в помине не было!

Прогресс Нового времени, как видим, не изменил основ международных отношений. Просто благодаря развитию системы коммуникаций и постоянным армиям, слабого в век научной революции могли съесть быстрее. К диалогу допускался только хорошо вооруженный и организованный партнер.

Понимая все это, князь Голицын надеялся создать из «волкохищных», по выражению придворного поэта Кариона Истомина, европейских государств военный союз против еще более жадного и опасного хищника, хотя бы для этого пришлось осмотрительно использовать сами волчьи законы международной политики.

Подоплека Священной лиги

Решающий шаг был сделан весной 1683 г., когда Москва едва оправилась от последствий восстания. Вместо того чтобы радостно потирать руки, ожидая заслуженного наказания нагло изменившей союзному договору Империи, в которой уже полыхало восстание Имре Тёкёли и куда направлялась огромная турецко-крымская армия Кара-Мустафы, русская дипломатия предприняла все возможное и невозможное для помощи Вене.

Главная сцена разыгралась на польском сейме, где русский посол И.И. Чаадаев, получавший точные инструкции от Голицына, использовал все свои давние связи для поддержки партии магнатов, призывавших Речь Посполитую поспешить на помощь Габсбургам. Официального обещания России вступить в антиосманский союз после улаживания территориальных споров с Польшей и Швецией оказалось мало. Пришлось обратиться к противникам – франколюбивой части сейма, направляемой представителями Людовика XIV, которого Голицыну как раз к этому времени удалось заинтересовать планами антишведской коалиции на Балтике. Русская дипломатия учла, что Франция, видя усиление австрийской партии в Речи Посполитой, скорее предпочтет связать силы последней на юге, нежели допустить сближение польско-имперских позиций в германском вопросе.

Европа балансировала на грани катастрофы, пока германо-русо– и франкофильские партии на сейме, подталкиваемые из-за кулис имперской, русской и французской дипломатией, шли на сближение, увенчавшееся решением о военном союзе Речи Посплитой с Империей. Теперь позитивный сдвиг в отношениях следовало как можно скорее реализовать практически: паны, как истинные славяне, собирались на войну не торопясь.

Армия Кара-Мустафы уже шесть недель осаждала Вену; император Леопольд бежал; только высочайшее мужество защитников города и распорядительность его коменданта Эрнста фон Штаремберга еще сдерживали турецкий натиск. Буквально в последний момент, когда Кара-Мустафа, уверившись в победе, проявил беспечность, немногочисленная, но отважная кавалерия Яна Собеского явилась под Вену и немедля вступила в бой. 12 сентября 1683 г. ошеломленные турки бежали, бросив свой богатый лагерь (и вместе с ним запасы кофе, который с тех пор полюбили европейцы). Преследуя неприятеля, конница Яна Собеского нанесла Кара-Мустафе новое поражение под Парканами и отбросила турок за реку Рааб. Австрия была спасена от османского завоевания.

На вопрос, какое, собственно, отношение имеют эти события к России, отвечают материалы, собранные в 32‑м фонде РГАДА (Сношения России с Австрией и Германской империей). Они составляют преогромный комплекс документов о деятельности русской дипломатии почти во всех западноевропейских государствах после Андрусовского перемирия 1667 г., прямо или косвенно касающихся объединения сил христианских стран против наступления полумесяца.

Голицын, выведя страну из войны в 1681 г., сделал лишь верный ход в большой игре, ведущейся с одной стратегической целью: создания мощного оборонительного союза против турок и татар, который при успехе мог превратиться и в наступательный. Верным партнером России в этой явной и тайной деятельности была Венецианская республика. Но и ее отточенная дипломатия добилась успеха только тогда, когда наступление воинов султана поставило Империю и Польшу в критическое положение.

Именно вступление в антиосманский союз весной 1684 г. Венеции придало Священной лиге четкие юридические и политические очертания, принесло покровительство Папы римского и поставило задачу привлечения в союз России как первоочередную, мало того – жизненно необходимую для победы. Однако триумф под Веной вскружил голову Яну Собескому: весной 1684 г. 39 посольских съездов в Андрусове не дали никакого результата, хотя Россия ясно заявила о своей готовности сражаться за общехристианское дело, подтвердив это стремление на Земском соборе[355]. Условие было одно: решение территориальных споров и прочный мир с Речью Посполитой.

Традиционно действовала имперская дипломатия, старавшаяся обмануть «московитов» заманчивыми обещаниями. Той же весной 1684 г. австрийские послы Жировский и Блюмберг предложили Москве выставить против Крыма малорусских казаков с небольшим подкреплением и, только удержав Орду от появления на центральноевропейском театре военных действий, получить все выгоды участника Священной лиги после победы. Голицын, разумеется, отказался.

Главе Посольского приказа было ведомо, что антитурецкий союз непрочен прежде всего по причине жгучего желания его участников выйти из войны, переложив всю ее тяжесть на плечи союзников. О раздорах между униженными польской победой австрийцами и обозленными неудачной осадой Каменца в 1684 г. поляками говорили даже в Стамбуле. Выступления Франции на Рейне осенью 1683 и летом 1684 гг. побуждали Империю как можно скорее избавиться от войны с турками, чтобы снова схватиться с французами за немецкие земли.

Австрийцам было важно, чтобы Москва нарушила Бахчисарайский мир. Для этого они готовы были заключить договор о взаимопомощи «кроме поляков», гарантируя России защиту от нападения Яна Собеского после завершения войны с турками. Это давало бы Империи, помимо прочих выгод, главную роль при дележе добычи, отвоеванной у басурман соперничающими славянскими странами.

Князь Василий Голицын и царевна Софья, участвовавшая в переговорах негласно, обошлись с имперскими послами весьма милосердно, ни разу не показав, что видят обман и тем паче не предъявив уличающие австрийцев документы. Вместе с тем россияне сумели заинтересовать Империю своим желанием вести широкомасштабную войну с «агарянами» – при двух условиях.

Одно упоминалось лишь намеком на судьбу прошлого союзного договора, сорванного из-за того, что Империя сосредоточила свои усилия на Рейнском, а не Дунайском театре. На этот раз Вене пришлось выбирать главное направление политики, видя турецкие войска на пороге, а Россию – наслаждающейся плодами мира. После возвращения посольства из Москвы, 15 августа 1684 г., франко-имперские переговоры в Регенсбурге завершились подписанием договора о 20‑летнем перемирии. Правда, Франция, как стало известно Голицыну, не намерена была считаться с Регенсбургским договором, пока Империя истощала силы в войне с Турцией. Посольство С.Е. Алмазова в 1685 г. сумело добиться от парижских дипломатов заверений о соблюдении нейтралитета на Рейне, хотя и сделанных с некоторыми оговорками, но достаточных для удержания Священной лиги от распада.

Второе условие вступления России в войну было сформулировано предельно четко. Мягко указав австрийцам на юридическую несостоятельность их предложения поделить с поляками спорные территории, оставив за собой Смоленск и «вернув» королю Киев[356], Голицын сказал, в адаптации, следующее: «У великих государей с королем польским осталось только девять перемирных лет, и если великие государи, вступив за цесаря и короля польского в войну с турским султаном, рати свои утрудят, а польский король, по истечении перемирных лет, наступит войною на их государства, то великим государям какая прибыль будет? Поэтому, не заключив Вечного мира с Польшею, великим государям отнюдь в союз вступить нельзя».

Австрийцы не прислушались бы к голосу разума, если бы не оказались в ситуации России 1670‑х: турки не побеждали, но наращивали натиск, а имперский бюджет трещал по швам. Польская помощь стоила дорого, а окупалась слабо (спасение Вены австрийцы уже списали в историю). Венеция отвлекала османский флот, не позволяя ему активно действовать в Дунае, но эти бои были далеко и не облегчали боли имперской армии, страдающей и от врага, и от безденежья. В сумме это были аргументы, заставившие имперских дипломатов принять во внимание позицию канцлера Голицына, представлявшего страну, которая в одиночку сдерживала турок 8 лет.

С 1684 г. энергичный обмен посольствами между Москвой и Веной преследовал одну главную цель: отыскание способов преодолеть нежелание польской стороны юридически признать существующую de facto государственную границу. Попутно стороны обязались противодействовать усилению королевской власти и поддерживать шляхетскую республику – как гарантию перманентной польской анархии. Голицын даже допустил в страну иезуитов и лично вел переговоры с неофициальным представителем Папы Иннокентия XI, чтобы имперская и папская дипломатия соединенными усилиями склоняли Речь Посполитую к желанному Вечному миру.

Немало документов свидетельствует о пристальном внимании, с которым российское правительство следило за попытками Речи Посполитой уклониться от соглашения с Россией и даже предать Священную лигу. В 1684–1685 гг. Ян Собеский искал союзников в Молдавии, Валахии, Персии и Египте, а главное – в Крыму. На столе В.В. Голицына находились одновременно официальные предложения короля о действиях против Крыма и агентурные донесения (нередко с копиями документов) о настойчивых усилиях поляков добиться нападения Крыма на Россию.

Правительство регентства позаботилось, чтобы Крым и при новой власти[357] уважительно относился к силе северного соседа. Благодаря этому Яна Собеского ждал полный афронт. В 1684 г. ханство затянуло переговоры, способствовав неудаче поляков под Каменцом, а в 1685 г., после сокрушительного поражения королевских войск в Молдавии, отмежевалось от сепаратных переговоров с поляками, предложив себя в посредники для облегчения условий их капитуляции перед Турцией.

Россия, между тем, заставила турок признать первую редакцию Бахчисарайского договора и отказаться от внесенных при его ратификации односторонних изменений, касающихся крепостей на Днепре. Этот успех гарантировался лишь невозможностью для турок отвлекать свои силы с запада. Но получалось, что поляки, не говоря уже об австрийцах, сражаются в интересах России. Причем не столько сражаются, столько бывают сражаемы.

Сопротивление реваншистски настроенной шляхты нормализации польско-русских отношений становилось немыслимым. Уже в 1685 г. сейм заявил о необходимости великого посольства в Москву для заключения Вечного мира и расширения Священной лиги. Ян Собеский задержал его отправление до начала 1686 г., добившись только того, что литовский великий канцлер Марциан Огинский сепаратно вступил в секретные переговоры с канцлером Голицыным. В итоге великое посольство в Москву возглавили сторонник короля (с проавстрийской ориентацией) Кшиштоф Гжимултовский, воевода познанский, и настроенный против короля Огинский. Однако и к Гжимултовскому, по польской традиции, Яну Собескому не следовало поворачиваться спиной, не надев под камзол кольчуги.

Шестинедельные переговоры в Москве о заключении Вечного мира[358] оказали огромное влияние на понимание Лызловым сути прочных международных соглашений. В.В. Голицын принципиально исходил из того, что договор об объединении усилий должен быть взаимовыгодным. Уже в самом начале посольских съездов канцлер предложил целый ряд уступок, среди которых главной была гарантия возвращения Польше Правобережья (только без Киева): ведь в противном случае, даже отвоевав его у Турции, поляки столкнулись бы с Россией![359]

Вечный мир стал образцом честного взаимовыгодного договора, на котором мог строиться реальный союз соседних славянских государств. Это не значит, что Голицын вовсе отвергал столь чтимое дипломатами надувательство: например, тактически выгодного мира со Швецией он добился, создав фиктивную угрозу русско-франко-датско-бранденбургского антишведского союза и организовав «утечку информации» прямо в руки хорошо заплатившего за нее шведского резидента.

Но со Швецией надо было избежать войны, причем ущерба ей маленькая хитрость не нанесла, напротив, помогла сохранить мир. А от Священной лиги требовалось единство: явление в международных отношениях редкое и хрупкое, требующее самого внимательного и бережного отношения при постоянной готовности спрыгнуть с повозки, коли она, паче чаяния, полетит под откос. «Нерешительность» Голицына, которой столь часто попрекали канцлера историки, была всего лишь мудростью государственного деятеля, не позволившего союзникам одеть на Россию хомут и оставить в одиночку биться с неприятелем, как умудрились допустить решительный А.С. Матвеев в начале русско-турецкой и непреклонный Петр I – в начале Северной войны.

Опасное средство политики

В «Скифской истории» читатель найдет множество примеров не только развала и горестного поражения христианских коалиций, но также истории, мораль которых состоит в том, что войну вообще не следовало начинать, что соблюдение мирного договора, даже с басурманами, временами значительно лучше, чем нарушение оного с наилучшими намерениями. В этой морали легко увидеть отголосок разочарования двумя русско-турецкими войнами, в особенности Крымскими походами, предпринятыми Россией в нарушение Бахчисарайского мира. Но вернее все же поверить самому Лызлову, считавшему победу над «скифами» необходимой и возможной уже «во дни наша», и оценивать его предупреждения об опасности войны как средства политики исходя из реального опыта, полученного историком во время службы при канцлере и генералиссимусе В.В. Голицыне.

Три фактора испокон веков обеспечивали военный успех «скифов» и в особенности интересующих Лызлова турок: твердое единовластие – против внутренних распрей в государствах земледельцев и их неспособности объединяться в прочный союз; организованность и мобильность воинства, позволяющие сосредоточить силы на решающем направлении; мощь армии, дающая превосходство над неприятелем не только за счет численности, но благодаря выучке и вооружению, в частности турецкой артиллерии (хотя должное отдается тяжелой кавалерии, регулярной пехоте, инженерным войскам и флоту).

Все эти условия, казалось, были обеспечены правительством регентства в ходе подготовки и проведения Крымских походов, начиная с первого: единовластия. Со времен Московского восстания 1682 г. князь В.В. Голицын возглавил Посольский и важные военные приказы (кроме подотчетных ему через дьяков Разрядного и Стрелецкого): Иноземный (ведавший солдатами), Рейтарский и Пушкарский – призванные обеспечить усовершенствование регулярной армии. Канцлер, титуловавшийся «царственные большие печати и государственных великих посольских дел оберегателем», одновременно являлся «дворовым воеводой» – главнокомандующим всех вооруженных сил. В отношениях с членами Священной лиги он фактически единолично представлял Россию. Ему же Боярская дума с удивительным единодушием предоставила полную власть над действующей армией в кампаниях 1687–1689 гг.

Князь получил возможность использовать все силы государства для решения главной проблемы военных действий против Крымского ханства, проблемы, стоявшей перед всеми регулярными армиями, выступавшими против «скифов» со времен Ксеркса и Александра Македонского. Мобильность вражеской кавалерии на огромных пространствах означала для более тяжелых войск, во‑первых, действия в окружении, во‑вторых – при невозможности передвигаться, если противник достаточно активен.

Истории гибели великих армий в подобных условиях (персов от рук массагетов, римлян Красса от парфян и т. п.) была хорошо известна читающим россиянам по оригинальной и переводной исторической литературе. Но даже неграмотному приходилось осознавать трудности Крымского похода, памятуя о свежем опыте поражений Яна Собеского: слава богу, не столь катастрофических. А ведь Россия, как бы ни выхвалял Лызлов значение тяжелой кавалерии, по чести говоря, не имела конницы, сравнимой в атаке с польскими гусарами.

Русские рейтары, соответственно своим западным аналогам, представляли собою передвижные крепости: бронированные и оснащенные изрядной огневой мощью. Драгуны, как и конные стрельцы, использовали коней в основном для передвижения, предпочитая (за редкими исключениями вроде действий под командой Г.И. Косагова) сражаться в пешем строю. Гусарам и казакам даже регулярных Ахтырского и Сумского полков недоставало строевой выучки для боя с крымскими всадниками – лучшими наездниками Европы.

Последний факт никогда прямо не признавался, и многочисленные победы Крымской орды объяснялись с помощью безудержного преувеличения ее численности. Автор «Скифской истории», не упуская возможности описать «непростой смысл» воинских хитростей «таврицких народов» еще со времен Публия Овидия Назона, особенно отмечает изумительную мобильность крымской кавалерии и «дивный некий порядок» легковооруженных всадников «во устроении бранном».

Нет сомнений, что и князь Голицын понимал, какая великолепная дисциплина скрывается за вполне дикарским обличием разномастно вооруженных, оборванных и ужасно грязных крымских татар, действующих в бою «вси купно», как один человек, по малейшему «помованию руки» своих «воевод или начальников всего воинства знаменито искусных». Мало того, воспитанное с детства виртуозное владение луком при атаке и отступлении давало воинам Крымского хана в маневренном бою дополнительное преимущество над войсками с медленно перезаряжаемым огнестрельным оружием[360].

Европейская тактика полевых действий, которую использовала в 1670–80‑х гг. русская армия, подразумевала обязательность сложных построений для прикрытия мушкетеров пикинерами от прямой атаки противника, особенно кавалерийской. «Испанские бригады», затем более модные «шведские бригады» как тактические формы предлагали для этой цели в XVII в. образование войсками разнообразных геометрических фигур, самой простой из которых был ромб.

Идея разделения стрельбы и защиты простиралась и на кавалерию, для чего полку русских рейтар придавалась рота копейщиков, а часть драгун, вместо карабинов, вооружалась полупиками. Русская смекалка издавна дополняла оборону стрелков переносными «рогатками»; стрелецкие бердыши до изобретения багинета наиболее удачно сочетали в себе свойства мушкетных сошек и длинного холодного оружия. Одного не позволяла военная наука: перемещать войска на сколько-нибудь значительное расстояние даже по слабопересеченной местности под угрозой атаки неприятеля. Боевой строй абсолютно не годился для похода, а двигаться по Дикому полю вне строя было невозможно, когда ордынцы осуществляли постоянные налеты на регулярные полки.

Если бы историки предположили, что главнокомандующий Голицын был знаком с основами полковождения хоть к началу Крымского похода (1687), то «непорядное и кривое шествие» войск, так и не приведшее к соприкосновению главной армии с неприятелем, не ставилось бы столь легко в упрек Самойловичу (обвиненному правительством регентства) или самому канцлеру (осужденному правительством Нарышкиных).

Обращает на себя внимание, сколь тщательно князь Василий Васильевич обеспечил в этом будто бы сумбурном походе свои фланги активными действиями вспомогательных армий на Днепре и на Дону, сколь медленно и осмотрительно двигался он в степь и как поспешно отступил, убедившись в том, что регулярные войска не выносят тягот похода. Но главное мероприятие кампании 1687 г. осталось незамеченным: скрытые дымом степных пожаров и тучами пыли от передвижений армии земляные работы начались на заранее выбранных местах по рекам Самаре, Орлу и Воронежу.

Строительство деревоземляных фортов, вооруженных мощной артиллерией, поперек древних ордынских шляхов на Русь, в 1688 г. было главной задачей действующей армии (лишь отдельными корпусами выполнявшей союзнический долг, удерживая татар от соединения с турками), а продолжалось оно до самого падения правительства регентства[361]. Строительство это было должным образом оценено русскими и иностранными современниками; кое-кто посчитал даже, что крепости едва не достигли границ Крыма.

Летописцы и авторы записок особенно выделяют крепость Новобогородск, которую строил, как подчеркивает И.А. Желябужский, видный соратник Голицына боярин Л.Р. Неплюев. «196 (1688) году, – торжественно сообщает Беляевский летописец, – по указу великих государей на крымской степи на реке Самаре на татарской нужной Переколи состроиша град крепкий и назваша и Новобогородским, а соборная церковь в нем Живоносный источник. И наполниша его ратными людьми, снарядом и всякими запасы»[362].

Именно Новобогородская крепость стал главной базой Крымского похода 1689 г., в который выступили уже по-новому вооруженные и обученные войска. Голицын сделал единственно возможный вывод из ситуации, когда более сильная армия не могла атаковать неуловимого противника: техническое превосходство России было реализовано во всестороннем повышении огневой мощи, достаточной для удержания крымской кавалерии на расстоянии.

Как обычно, основной упор россияне сделали на пушки. Во II Крымском походе артиллерия была широко использована в боевых порядках батальонов и конных рот. Потребности огромной армии были обеспечены массовым выпуском уже опробованных ранее облегченных литых медных и чугунных пушек унифицированных калибров на специальных, более подвижных лафетах. Массирование огня гарантировал Пушкарский полк, хорошо проявивший себя в 1677 г. и воссозданный Голицыным в 1687 г.

Помимо обычных гладкоствольных орудий в войска поступили первые партии нарезных пушек, позволявших вести особо дальнюю и точную стрельбу без увеличения калибра. Скорострельность повышали казнозарядные установки, а эффективность огня усиливали запущенные в массовое производство артиллерийские гранаты. Производство пехотных гранат, начатое еще в 1667 г., было поставлено на поток после успешных испытаний в сражениях 1677–1678 гг. Гренадеры Голицына получили десятки тысяч ручных гранат и бомб для легких гранатометов, с какими обыкновенно изображают преображенцев Петра I.

Наиболее массовое оружие – мушкет – было оснащено ударным кремневым замком классической отечественной конструкции: фитильные, колесцовые и прочие замки были отвергнуты. Очень широко, особенно в кавалерии, применялись укороченные мушкеты на подвесе через плечо – карабины. Наконец, II Крымский поход стал первым серьезным испытанием русской «винтовки» (термин документов), поступившей в лучшие подразделения стрелецких и солдатских полков[363].

Однако гарантии, что воины защитят себя огнем, никто дать не мог. Солдаты Голицына наряду с мушкетом и саблей брали в поход полупики; часть их была перевооружена бердышами по стрелецкому образцу. Подобно римским легионерам, русские пехотинцы несли с собой рогатки и везли в обозе «походные надолбы», которыми были приучены ограждаться прямо в бою.

Действительно смелое решение «дворового воеводы», ломающее общепризнанные тактические каноны, состояло в приказе двигаться в виду неприятеля двумя походными колоннами, с обозами в середине, без подобающих перестроений для отражения атак. Голицын оказался прав – и победил, хотя победа главнокомандующего стала крахом для канцлера.

На этот раз Крымское ханство ощутило реальную угрозу того, что Дикое поле перестает служить ему надежным щитом. Россияне благодаря организационным способностям Голицына преодолели традицию долгих сборов и выступили весной, по зеленой степи. Путь их до Крыма от Новобогородской крепости был вдвое короче, чем от Киева.

Крымские татары, не считавшие позором бегство, позволяющее избежать потерь, теперь вынуждены были защищать свои кочевья и селения и дрались насмерть с мужеством, которому отдает дань автор «Скифской истории». Трудно было поверить, не видя своими глазами, как степные разбойники «един за другаго умирающи, биются с неприятелем даже до последняя кончины. Ибо его, – писал Лызлов о крымском татарине, – аще неприятель с коня свергнет, скаредно обсечет, и каликою учинит, и оружие отъимет, и от всего обнажа едва жива оставит – он обаче и руками, и ногами, и зубами, и всеми составы, каким ни есть способом, даже до последнего издыхания … боронится. И в то время, – напоминает читателю участник похода, – наипаче достоит его опасатися, егда затаится, якобы умирая, ибо видящи смерть пред собою, яко уже не избыти ему от нея, всеми образы о том мыслит, яко бы мог за собою неприятеля взяти»[364].

Этот пассаж «Скифской истории» об обычаях крымских татар весьма напоминает памятку солдатам Голицына, для которых главная опасность крылась именно среди вражеских тел: российские полки буквально шли по трупам. Ибо пробиться сквозь огонь 112 тысяч мушкетов и карабинов, примерно стольких же пистолетов и 350 орудий – ни отдельные отряды, ни все ханские войска не могли. 15 мая 1689 г. при урочище Зеленая Долина (переименованном в Черную могилу) Крымская орда, включая силы Белгородских татар и черкесов, при поддержке турецкого корпуса обрушилась на россиян. Восемь часов противник с невероятным мужеством повторял атаки, раз за разом сметаемый с поля ядрами, пулями, бомбами и гранатами недосягаемых для врага русских полков.

Убедившись, что ужасная бойня обошлась почти без потерь со своей стороны, Голицын приказал продолжать движение. Невероятно, но на следующий день и еще через день при Колончаке крымские татары вновь и вновь неистово атаковали движущиеся российские колонны, опять неся «многий упадок». Какой-то отряд даже врубился в ряды Ахтырского и Сумского полков, но был быстро отброшен гетманскими сердюками. Лишь на четвертые сутки степные разбойники, отказавшись от бессмысленного самоубийства, сжигая свои селения, потянулись за Перекоп.

20 мая армия Голицына, нимало не утрудившись, стояла перед жалкими укреплениями, обозначавшими границу собственно Крыма. Политическая цель похода была достигнута: хан молил о милости и обещал «покориться под державу великих государей». Конечно, хан лукавил: турецкие крепости в Крыму гарантировали его вассальную верность султану. Но убедившись в неотвратимости возмездия, серьезно продолжать войну против Священной лиги ханство оказалось уже не способно.

Военачальник Голицын[365] мог бы, как страстно желала армия, рискнуть без организации постоянного снабжения вторгнуться в Крым, занять Бахчисарай и, возможно, даже ряд турецких крепостей.

Канцлер Голицын понимал, что никакие разрушения не поставят на колени Крымскую орду – «скифы» они и есть «скифы», а уничтожить ее невозможно (вообще идея геноцида не обрела в XVII в. достаточно ярких очертаний). За Крымский берег пришлось бы жестоко сражаться с Османской империей, рассматривавшей статус Черного моря как «внутреннего озера» в качестве жизненной необходимости. Вассалитет Крымской орды прилагался победителю.

Шаг за Перекоп давал вернейший шанс продолжить войну с Турцией один на один, при партизанских действиях всех степных разбойников в тылу. Посольскому приказу было достоверно известно, что после оставления Афин венецианцы ведут тайные переговоры в Стамбуле; что крымские посланцы привезли секретные «ханские листы» Яну Собескому; что Людовик XIV приказал продолжить поход на имперские владения в Германии; и т. п. В свою очередь Империя после взятия в 1688 г. Белграда прекратила наступление, удовлетворившись приобретением Сербии, Словении, части Боснии и Семиградья, и стремилась теперь освободить руки для борьбы с Францией. Отклонив предложение императора о тайном союзе против Польши, Голицын предпринял экстраординарные дипломатические меры для срыва сепаратных переговоров Вены со Стамбулом, вплоть до объявления о них Венеции и Польше.

Сохранять Лигу канцлер мог лишь тогда, когда России было легче заключить сепаратный мир, чем союзникам оставить «московитов» одних разбираться с озлобленной поражениями в Европе Османской империей. Но война недаром представлялась А.И. Лызлову опаснейшим политическим инструментом: у нее нет заднего хода, зато присутствует колоссальная инерция, способная легко раздавить того, кто пытается притормозить, независимо от его положения, авторитета, способностей и заслуг перед Отечеством.

В 1678 г. «тормозным» поставлен был Г.Г. Ромодановский, размолотый буквально «в мелочь»[366]. Теперь настала очередь В.В. Голицына, попытавшегося ограничить военные действия рамками стабильных стратегических приобретений. В качестве максимальной доли России при заключении Священной лигой мира с Турцией Посольский приказ объявлял (с востока на запад): Азов, Крым и крепости в нижнем течении Днепра. Однако реально предусматривался отказ от Азова и Крыма при ликвидации турецких форпостов на Днепре и сохранении русских крепостей, блокировавших Крымское ханство.

Западня

На сей раз, вместо того чтобы обносить огромную территорию сплошной стеной укреплений, для умиротворения преизрядной площади черноземов достаточно было перерезать важнейшие пути татарских набегов в комплексе с ясно выраженной неотвратимостью ответного удара. Пока Крымское ханство не имело возможностей снести русские крепости и остановить наступление базирующейся на них российской армии, оно было парализовано – а значит умирало.

Как акуле необходимо прогонять воду через пассивные жабры, чтобы получать кислород, – так и экстенсивная экономика ханства требовала грабежа соседей для оплаты ввозимого морем продовольствия, прежде всего зерна. Уже к началу 1690‑х гг. Крым был поражен страшным голодом и его спутницами – эпидемиями[367]. С каждым годом России было все легче выполнять обязательства по Священной лиге, не допуская к войне татар, поскольку сообразно своим свойствам ханство слабело, а наше Отечество тучнело.

С построением степных крепостей падало значение старых засечных черт и не менее стремительно возрастал размах сыскных мероприятий правительства регентства. Сроки сыска беглых для 87 городов Белгородской черты возросли с 1682 до 1689 г. почти в три раза (с 3 до 8 лет), а при новом правительстве Нарышкиных, в 1690 г., – еще вдвое (до 15 лет)[368]. Если же учесть, что, согласно записям в Боярской книге, одно дворянство московского списка получило «для Вечного мира с королем польским» и за два Крымских похода больше земель «в раздачу», чем при других крупнейших пожалованиях[369], то деяния В.В. Голицына вырисовываются как результат продуманного и эффективного внешнеполитического курса, направленного на удовлетворение интересов феодального государства и, разумеется, самих феодалов.

Тем не менее пострадал Голицын закономерно, и вопросов, за что он, лишенный чинов и имущества, отправился с семейством в ссылку на Север, не возникало, несмотря на нелепость следствия и приговора[370]. Ведь даже столь умный, ученый и много лет служивший Голицыну человек, как Андрей Иванович Лызлов, ничем, кстати говоря, не обогатившийся в русско-турецких войнах, прямо-таки гласом Игнатия Римского-Корсакова вопиял в «Скифской истории» о необходимости полного искоренения басурманской власти над всеми христианскими народами и призывал «без сумнения … о сем верити, яко приближается время, в не же нечестивое отаманское обладательство [волею Божиего] упасти имать!»

Горячая молитва Лызлова о приходе сего благословенного события «во время благополучнаго царствования … наших государей» сопровождалась вполне конкретным призывом, чтобы цари Иван и Петр Алексеевичи «воздвигли своя крестоносныя хоругви и уготовали многообразное тмочисленное оружие, собрав многочисленный полки христианскаго воинства и имеюще согласие со окрестными христианскими государствы, изыти потщилися на оных несытых псов бусурманских». А уж в турецких-то владениях «нас убози христиане, братия наша, с радостию и с надеждою ожидают, готови есте на своих и наших супостатов помощь подати».

Надежды Лызлова кажутся особенно беспочвенными, если вспомнить, что «Скифская история» была завершена в 1692 г., когда В.В. Голицын давно томился в Мезени[371], а правительство Нарышкиных практически свернуло военные действия в составе Священной лиги, как раз весной с почетом отправив наиболее рьяного проповедника имперской экспансии Игнатия Римского-Корсакова в Тобольск.

Настораживает и экзальтированность обычно объективного и рассудительного историка, когда он вдруг стихами оплакивает падение множества христианских народов в Азии, Африке и Европе в неволю «злолютаго поганства», подобно пророку Иеремие (на которого и ссылается). «Но доколе той бич ассиров над верными и избранными Божиими высети имать? – яростно восклицает Лызлов. – Доколе бусурмане над стадом Христовым началствовати будут? Доколе виноград Господень насажденный искореняти имут? Доколе Исмаил во отечествии Исакове распространятися будет?!»[372]

Обращение ученого в фанатичного крестоносца, когда речь заходит о перспективе конкретной продолжающейся войны с Турцией и Крымом, является печальным свидетельством могущества джинна имперской экспансии, коего пытался оседлать здравомыслящий политик Голицын. Трудно поверить, что канцлер не понимал неотвратимой опасности сочетания функций главы правительства и полководца.

Согласно запискам иностранцев, князь напрасно пытался избежать назначения главнокомандующим; «он очень хорошо понимал, что люди, более всех настоявшие на вручении ему этой должности, действовали только по зависти, с намерением погубить его, хотя по внешности казалось, что титулом генералиссимуса ему оказывали великий почет. Вельможи, утвердившие назначение Голицына, были именно те, которые не соглашались на союз с Польшею»[373].

Такое рассуждение, исходящее из чисто эгоистической мотивации поведения Голицына (поскольку опасное звание «начальника войск решительно ничего не прибавляло к его могуществу»), может быть ложным, поскольку князь не обладал властью царя Федора, чтобы достаточно контролировать иного главнокомандующего из высшей знати и тем более не мог выдвинуть на подобный пост своего подчиненного. История России XVI–XVII вв. являет множество примеров сознательной жертвенности государственных деятелей, людским злоумышлением или волей обстоятельств попадавших в смертельную западню. Вряд ли историк имеет право лишить канцлера и генералиссимуса возможности осознанного выбора гибели на благо Отечества.

Для нас важнее понять, что дилемма Голицына была лишь частным случаем более общей западни сияющей имперской перспективы, в которой оказались не только публицисты, историки или возмущенно требовавшие вторжения в Крым ратники, но и высокого ранга политики вроде Федора Леонтьевича Шакловитого, ко времени Крымских походов – ближайшего доверенного лица царевны Софьи[374].

Не удовольствовавшись четырьмя посылками к новому гетману Мазепе Андрея Лызлова, Шакловитый зимой 1688 г. сам выехал в Батурин в качестве официального представителя правительства в сопровождении пышной свиты служащих Посольского, Разрядного и Стрелецкого приказов. Идеей, вынесенной им на секретные переговоры, было весеннее наступление российской армии не на Крым, а на Стамбул, через владения просившего о помощи мултянского господаря и Сербию, православный архиепископ которой обещал единоверной армии полную поддержку населения.

Мазепа согласился, что международный момент для удара на Стамбул благоприятен, военных сил достаточно и бросок через Молдавию, Валахию, Болгарию и Румелию может вызвать подъем освободительной борьбы с турками. Мешала только география: при господстве османского флота на Черном море и изрядных реках по пути следования удержать коммуникации было невозможно. Русские же боевые корабли с Воронежских верфей не могли захватить господство на море, поелику их мощность ограничивалась судоходными возможностями Дона.

Но гетман отнюдь не возражал против самого замысла. Вместе с Шакловитым он составил первый стратегический план водружения креста над святой Софией. Прежде всего следовало неожиданно зимой через замерзший Сиваш захватить Крым подвижным конным корпусом (Мазепа), выбив турок с побережья и отразив вероятный десант пехотой, введенной на полуостров вторым эшелоном (Шакловитый). Только превратив Крым в базу российского черноморского флота, согласились собеседники, можно будет направить стопы в Стамбул[375].

Хотя встреча проходила официально (с парадом, салютом и т. п.), неясно, было ли ее содержание согласовано с Голицыным. Беседа с Мазепой велась «об их, великих государей, делех по наказу и сверх наказу, по именному их великих государей наказу», не проходившему через Думу и Посольский приказ. Личный указ исходил, конечно, не от царя Ивана, не вмешивавшегося в государственные дела, и не от юного Петра (для родичей которого Шакловитый был противником). Именной наказ – инструкцию – дала своему «конфиденту» царевна Софья Алексеевна.

Здесь уместно вспомнить, что, когда во время похода 1687 г. Голицын для смены гетмана обратился за помощью к Шакловитому, Василию Васильевичу были предъявлены все документы о миссии Федора Леонтьевича, кроме наказа: вместо него в царской грамоте сообщалось, чтобы главнокомандующий, «как думный дьяк наш Феодор Леонтьевич учнет говорить, тому верил» и предоставил ему действовать самостоятельно[376].

Статейный список, т. е. полный отчет посольства 1688 г. отложился не в Посольском или Малороссийском, а в Сибирском приказе[377], в дела которого Шакловитый активно вмешивался еще в 1687 г., действуя в вопросах дипломатии через голову канцлера и без ведома Посольского приказа[378]. В 1688 г., будучи уже думным дворянином и наместником Волховским, фаворит «мужеумной царевны» тем менее склонен был давать отчет Голицыну, что князь не поддержал идею коронации Софьи Алексеевны.

Если Голицын и не был официально ознакомлен с замыслами товарищей по правительству, это не означает его неведения относительно планов «освобождения» Цареграда и сути переговоров Шакловитого с Мазепой. В 1688 г. подобную «тайну» раскрывали газетчикам политики многих стран[379]. Странное с точки зрения позднейшего «европейского баланса» желание западных соседей, чтобы русские взяли Константинополь, было вполне понятно в момент, когда Империя, Венеция и Польша думали о закреплении своих завоеваний. Единственным радикальным средством представлялось изгнание турок из Европы и расположение российских владений так, чтобы «московиты» полностью прикрывали братьев по оружию от всех будущих турецких поползновений.

Характерно, впрочем, что особая «щедрость» союзников проявилась в момент кризиса Священной лиги, когда каждый из них вел сепаратные переговоры с неприятелем. Однако не будем поспешно указывать пальцем на «злоковарные происки Запада», которые, по распространенному мнению, являются источником всех российских бед. Как бы ни хотелось объявить, что пресловутую проблему проливов иноземцы завезли к нам наподобие сифилиса, источники локализуют ее происхождение и развитие в православном славянском мире.

В политических интригах Запада довольно отчетливо прослеживается и пресловутая «рука Москвы», причем конкретно – длань Шакловитого. Так, ученый грек Иоанникий Лихуд, путешествовавший по Европе с полуофициальной миссией Посольского приказа, 22 ноября 1688 г. сообщил Голицыну, что «многие от началных людей» Венецианской республики «выпрошали мене так: желают ли великие и державнейшие государи Московские венчатися на престоле Константинополском? Аз Богом свидетелствуя отвещал им сими словесы: Истинно что желают. И они мне говорили, что лутче и пристойнее время никогда не могут сыскати, как ныне. Сего ради и город строили (Новобогородскую крепость. – А. Б.), как слышали, чтоб могли обладать Крымом … Уповаем, что иная препона не будет достигнути до Костянтинополя».

Сходное сообщение Иоанникий послал 23 мая 1689 г. после посещения Вены. По его словам, так же в ходе личных переговоров и переписки с «мултянским господарем» он получил настойчивое предложение «царскаго величества с войсками совокупитися после победы над Крымом, се есть, разорения препоны Константинополской». Просили Россию «об избавлении» – уверял Лихуд – и правители Сербии, а император выразил желание отдать победоносному союзнику как «Мултанскую землю», так и Валахию[380].

Дабы увериться, что эти любопытные «сведения», имеющие малое отношение к реальной дипломатии, исходят от Шакловитого, а не наоборот, достаточно обратить внимание на даты и вспомнить, что именно братья Лихуды первыми откликнулись на желание Федора Леонтьевича представить Софью Алексеевну в числе «царской троицы»[381]. Использование же западных (и сделанных под запад) средств информации не было прерогативой одного Голицына. Шакловитый, издав в Москве эстамп с коронационным портретом Софьи (и в пару к нему – образ своего ангела Феодора Стратилата с собственным гербом), напечатал подобную гравюру в Амстердаме, «чтобы ей, великой государыне, слава и за морем была», но при этом немалую часть «иноземной» пропагандистской продукции распространял дома, в Москве[382].

Константинопольский план Шакловитого и Мазепы, с которым, напомню еще раз, четырежды вел переговоры Лызлов, мог появиться, разумеется, только при уверенности, что именно такое мероприятие наилучшим образом послужит утверждению государственного авторитета царевны Софьи. И поскольку это был популистский план, мы не станем обвинять Федора Леонтьевича в том, что один лидер правительства регентства своей пропагандой способствовал падению другого.

Картина, которая виделась в ближайшем будущем Лызлову, волновала умы множества россиян и сделала основательное историческое исследование «скифского» противника одной из популярнейших рукописных книг конца XVII в. Однако действительность весьма грубо обошлась с мечтой ученого историка.

Гибель

Азовские походы Петра, сразу нашедшие и до сих пор не утратившие панегиристов, все еще ждут исследователей. «Потешное» по оформлению, но далеко не потешное по числу жертв и вреду для репутации российской армии действо 1695 г. столь же загадочно, как победоносный поход 1696 г., а на события последующих лет в Приазовье обратил внимание разве что Римский-Корсаков в своем летописном своде. Не вдаваясь в детали, поставлю один вопрос, который не мог не волновать Лызлова, как и любого мыслящего военного: почему целью был избран Азов?

Взятие его (совершенно несоразмерными усилиями) не угрожало ни Крыму, ни тем более Турции в такой степени, как голицынские крепости, даже не протянувшиеся до устья Днепра. Днепр вел прямо в Черное море, Азов оказался бесполезен с точки зрения завоевания морского господства. Но и без крепостей по Днепру, перекрывающих татарам последние пути к европейской добыче, судя по имперским разведывательным данным, вопрос о разрушении голицынских крепостей в начале XVIII в. занимал Османскую империю и Крымское ханство гораздо более, чем о возвращении Азова. Крепости были вопросом стратегии, Азов – лишь проблемой престижа[383]. Нельзя исключить, что окружавшие юного Петра русские аристократы направили его энергию в направлении, где нельзя было ударить Османскую империю так больно, чтобы союзники легко смогли выскочить из войны, оставив Россию вновь воевать с турками и татарами в одиночку.

Тем не менее возобновление военных действий на юге после многолетнего перерыва вдохновило дворян и вновь повлекло Лызлова в самую гущу событий. Базой подготовки нового похода стал район Дона. В 1695 г. Андрей Иванович получил назначение в крепость Коротояк. Он должен был обеспечить наступающую армию продуктами, собрав с 24 городов и направив судами к Азову около 6 тысяч четей муки, 13 тысяч четей сухарей, по 3 тысячи четей овсяных круп и толокна.

Уберечь весь этот припас от воды, огня и другой порчи было делом нелегким. Но еще труднее оказалось получить намеченные запасы от вечно нерадивых и вороватых воевод, пустившихся со времен правления властной матери Петра, по крылатому выражению князя Б.И. Куракина, во «мздоимство великое и кражу государственную». Не прельщаясь «посулами», как именовали тогда узаконеную обычаем коррупцию, Лызлов завел специальные тетради задерживавших или убавлявших поставки «нетчиков», возбудив против себя лютую злобу связанных круговой порукой администраторов.

Распорядительность Андрея Ивановича, однако, была высочайше отмечена – не наградой, конечно, а еще более тяжелым назначением. В Азовском походе 1696 г. он стал главным интендантом русской армии в Воронеже. На этот раз воеводы городов, от которых Лызлов добивался правильных поставок, засыпали инстанции доносами, а некто влиятельный устроил ему отзыв с должности под смехотворным предлогом острой необходимости наблюдения над «строением и починкой соборныя церкви, что в Звенигороде».

Сам думный дьяк Посольского приказа, старый знакомый Лызлова Емельян Игнатьевич Украинцев (соратник В.В. Голицына, переживший его ссылку) взялся устроить этот «перевод». Однако благодаря вмешательству Разрядного приказа в лице небезызвестного мастера сыскных и заплечных дел Тихона Никитича Стрешнева отзыв чересчур честного интенданта не состоялся. 4 мая 1696 г. Лызлов доложил о полном выполнении своей задачи[384].

17 июля ученый историк и неподкупный интендант перенес инсульт, но в январе 1697 г. был еще жив, несмотря на левосторонний паралич с частичной потерей речи. «Заболел я паралижною болезнию, – писал Лызлов государю, – левою рукою и левою ногою не владею и языком говорю косно» (№ 13). Видимо, вскоре автор «Скифской истории» скончался. После марта 1697 г. имя Андрея Ивановича в документах не обнаружено.

Как водится, еще один честный человек пал в борьбе с «кражей государственной». Однако же отмечу, что скромный стольник Лызлов оказался даже покрепче знаменитого генерала и сенатора, прославленного отвагою перед врагами и самим государем Петром Алексеевичем правдолюбца князя Якова Федоровича Долгорукова, скончавшегося от одного зрелища всероссийской кражи, едва вступив на пост президента Ревизион-коллегии…

Воистину, честность необходима Истории, но она же губительна для Историка. Жизнь и мысль его, к счастью, остаются в трудах и принадлежат вечности. Не наивная надежда на благодарность потомков, но вера в могущество знания ведет перо подвижника.

Глава 3