Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова — страница 4 из 25

Обобщающая монография

Уведомив читателя, что, по мнению историков, «Скифская история» не соответствовала своему времени, мы пересмотрели представления о России времен Андрея Ивановича Лызлова. Теперь давайте разберемся, чем поражает историков и читателей его знаменитая книга.

Тема и форма

Объектом исследования в «Скифской истории», согласно обширному заглавию книги[385], являются кочевые народы Юго-Восточной и Восточной Европы, связанные своим происхождением и протяженностью государственных образований с Азией, Аравийским полуостровом и Северной Африкой. Но описание свойств и деяний этих «скифов» дано Лызловым в более широком, системном контексте взаимодействия этих народов с земледельческими народами и государствами Европы.

Определенным автором предметом исследования служит история «скифских» завоеваний и порабощения земледельческих народов главным образом в Европе (хотя по сути своего метода Лызлов не может обойтись без геополитического синтеза в рамках исторически обозримого пространства Вселенной[386]). На деле этот предмет рассматривается в контексте процесса многовековой борьбы между «скифами» и земледельцами, продолжавшегося при жизни автора и в значительной мере облаченного в религиозную форму противостояния креста и полумесяца, что служило обострению и закреплению конфликта.

Рискну предположить, что обозначенный Лызловым конфликт не утих и поныне: актуальность «Скифской истории», к величайшему сожалению, по сей день остра, как бритва, и ограничивается только хронологическими рамками. Автор начинает повествование с мифологических времен, но последовательное изложение событий ведется от Чингисхана и завершается последней четвертью XVI в. Столетний интервал между событиями и исследованием являлся, на взгляд Лызлова, минимально достаточным для возможности объективного исторического повествования. Интересующие автора и читателя современные сведения и публицистические оценки выделены в «Скифской истории» как авторские отступления в тексте и пояснения на полях.

В отличие от Игнатия Римского-Корсакова и Сильвестра Медведева, Андрей Иванович Лызлов полагает главной задачей работы историка не столько убедительное изложение своего актуального взгляда на смысл и взаимосвязь событий, сколько поиск закономерностей в бурных исторических коллизиях, непосредственно затрагивающих Россию. Баланс вопросов и ответов смещен в «Скифской истории» в область проблемности, тогда как старшие коллеги Лызлова в большей мере склонялись к публицистичности, которой придавала убедительности подчеркнутая авторитетом источников достоверность фактов.

Итак, задача «Скифской истории» состоит в обоснованном выявлении, отборе и достоверном изучении событий и явлений, характеризующих «скифов» и систему их взаимоотношений с оседлыми народами с древности до новейшего (для автора) времени с целью понять причины успехов и поражений сторон этого развивающегося конфликта. Именно достижение понимания – если не всего механизма истории, то отдельных его сторон – делало «Скифскую историю» исключительно важной в глазах читателей и ученых, последователей автора.

Крупнейший исследователь «Скифской истории» Е.В. Чистякова объясняет в многочисленных трудах об этом важном памятнике русской исторической мысли, что перед нами – обобщающая работа, не имеющая до сего дня аналогов по широте охвата проблемы и своим влиянием на последующих историков подтвердившая этапное значение труда Лызлова в развитии отечественной историографии.

Как обобщающая работа «Скифская история» прежде всего предлагала читателю широчайшие знания об объекте и предмете исследования, а не ответы на конкретные вопросы. Теперь мы можем заключить, что появление такого обобщающего труда было логическим шагом в процессе становления русской исторической науки после узкоспециального монографического исследования Игнатия Римского-Корсакова и обстоятельного историко-политического анализа крупного события Сильвестром Медведевым.

Форма обобщающего труда с внешней стороны мало отличается от названных специальных монографических работ. «Скифская история» имеет развернутое заглавие, в котором, в отличие от «Генеалогии» и «Созерцания», указаны автор и дата; подробное оглавление; краткий список источников и ссылки на них на полях текста (как в «Синопсисе», где, однако, не назван автор). Отсутствующее введение компенсируется весьма основательным заключением в последней главе, подводящим итог изучения Османской империи и обосновывающим актуальность книги (л. 288–303); за ним следует приложение (вольный перевод труда С. Старовольского «Двор султана турецкого»).

Но в области внутренней формы Лызлов не мог близко следовать за предшественниками; скорее он выполнял задачи, поставленные царем Федором Алексеевичем для обобщающей истории России, так и не созданной в конце XVII в.[387] Внимание автора «Скифской истории» было сосредоточено на отборе событий, установлении их правильной последовательности и «приличном объяснении их причин» в таком масштабе, к какому и не приближались предшественники, включая составителей и авторов крупнейших летописных сводов[388], редакторов и продолжателей Хронографа Русского[389] и Степенной книги[390].

В отличие от летописания и близкой по широте тематики хронографии, для Лызлова важнее были не события, но явления, не изящное описание, но понимание, наконец, не количество фактов, а богатство их взаимосвязей. С другой стороны, от специальных монографий типа «Генеалогии» Римского-Корсакова и «Созерцания» Медведева «Скифскую историю» отличала склонность автора основывать свои рассуждения на исследованиях и последовательных описаниях событий, а не на мельчайших фрагментах, найденных Римским-Корсаковым в толще античного наследия или подборке архивных документов, привлеченных Сильвестром Медведевым.

Закономерно, что более крупный труд непосредственно основывается на меньшем количестве прямых источников и шире привлекает уже сделанные учеными наблюдения. У Лызлова, при всем богатстве и важности исследуемых событий, не оказалось ни одного предшественника по всей проблематике в целом. Однако отдельные событийные ряды были уже детально прослежены авторами прошлых столетий, и, разрабатывая свою общую проблему, автор «Скифской истории» имел возможность ограничиться обозримым числом исторических трудов.

Источники

Общий подход

По мере углубления исследования «Скифской истории» в последние десятилетия наши представления о числе непосредственно привлеченных Лызловым трудов предшественников закономерно сокращались. Прежде всего, по мере определения конкретных источников всех без исключения фрагментов текста отпадали многочисленные предварительные предположения об использовании автором различных сочинений и документов[391]; затем было установлено, какие именно древние и новые, русские и иностранные памятники отразились в «Скифской истории» опосредованно[392].

Как выяснилось при подготовке сочинения к изданию, Лызлов избегал так называемых ложных ссылок на источники, использованных им в передаче других авторов. Упоминающиеся в тексте Гомер и Птолемей, Геродот и Плиний, Вергилий и Овидий, Диодор Сицилийский и Марк Юстин, св. Иоанн Дамаскин, Мефодий Патарский и Евлогий, преподобный Нестор Печерский (легендарный составитель Повести временных лет) и Герберштейн, М. Меховский и Я. Длугош, Б. Ваповский и мн. др. широко известные в XVII в. имена приводились в «Скифской истории» с самыми благими целями.

Прежде всего, Лызлов стремился не допустить приписывания себе красноречивых высказываний и премудрых суждений авторитетных авторов. Кроме того, он считал важным показать читателю первоисточник использованных сведений, подчеркнуть их достоверность, сославшись на познания и независимость суждений автора сообщения (как требовал, среди прочего, царь Федор Алексеевич), отметить согласие или противоречия между источниками, в особенности если выпадающее из общего ряда суждение заслуживало, на взгляд автора, особого внимания.

Эти необходимые элементы источниковедческого анализа в тексте никоим образом не пересекались с указаниями истинных, прямых источников «Скифской истории», приводимых на полях. Прямые ссылки подчеркнуто отличались от источниковедческих рассуждений и формой. Для печатных изданий Лызлов указывал автора и страницу или другую точную привязку использованного места, например, год и номер рубрики «Церковных хроник» Ц. Барония, в многотомных изданиях – также том, книгу или часть, при ссылках на разные сочинения одного автора (напр., А. Гваньини) – их краткие названия.

В качестве исключения и для самых общих сведений, вроде возраста пророка Мухаммеда, Лызлов мог просто упомянуть писавших об этом авторов: «Бароний. По Ботеру. Белский». В строгом оформлении научно-справочного аппарата «Скифская история» явилась большим шагом вперед по отношению к «Генеалогии», где подобные краткие ссылки еще нередки, и вообще указания на источники не выделены из основного текста (как и в «Созерцании»), и даже сравнительно с «Синопсисом», в котором ссылки на полях зачастую неточны.

Тенденция к разработке и унификации научно-справочного аппарата не была исключительно заимствованным явлением. Она довольно широко проявлялась в отечественной рукописной книжности в связи с совершенствованием источниковедческой методики. Эта тенденция, особенно характерная для крупных летописных центров[393], подробно прослежена нами и применительно к традиционным основаниям «Скифской истории»[394].

Здесь важнее отметить общее отношение Лызлова к источникам, подразделяемым на русские и иностранные, причем первые, как и в «Генеалогии», сочтены важнейшими и помещены впереди в списке «книг историй, от них же сия История сочинися и написася» (л. 4). При всем почтении к национальному автор «Скифской истории» явно считал традиционные летописи и сказания «неисправными» и не соответствующими требованиям современной науки, как утверждал еще царь Федор Алексеевич.

Представляя себе, подобно составителям Чудовского справочника[395], фактографическое богатство, но и противоречивость сведений «старых летописцев» (текстологический анализ которых доселе далек от полноты и совершенства); Лызлов не использовал в своем исследовании ни единого чисто летописного произведения, ограничившись ссылками на знание их содержания (л. 17 об., 95 об., 144 об.). Источниками «Скифской истории» стали сочинения относительно новых форм, причем только конкретные, выделенные им из исторической традиции памятники (за оговоренным ниже исключением).

Русские сочинения

Лишь одна из российских исторических книг была к тому времени напечатана: «Синопсис», использованный Лызловым по третьему изданию (Киев, 1680), существенно дополненному сравнительно с предыдущими (1674 и 1678). Следует отметить, что именно Андрей Иванович выделил из длинного заглавия этого сочинения слово «Синопсис», которым историки с тех пор обозначают книгу. Однако среди источников «Скифской истории» этот памятник занимает незначительное место. Лызлов обращался к его тексту всего четырежды (каждый раз со ссылкой), что объяснимо малой информативностью «Синопсиса» сравнительно с другими книгами.

Более 60 ссылок сделано в «Скифской истории» на одно из крупнейших и популярнейших во второй половине XVI–XVII вв. русских исторических сочинений: Степенную книгу. Она выделялась, судя по почти сотне известных рукописей, удивительной устойчивостью текста и оригинальной литературной формой: повествование велось не по «летам», как в летописях и хронографах, а по «степеням» и «граням», посвященным отдельным этапам политической и церковной истории Руси, представлявшим, по замыслу составителя, ступени зарождения и расцвета московского «богоутвержденного скипетродержавства». Степени в свою очередь делились на главы, а некоторые большие главы – на «титла» (параграфы)[396].

Пользуясь указаниями Лызлова на степени и главы, читатель мог проверить использованное в «Скифской истории» сообщение по любому списку Степенной. Но автор не только отмечает, вслед за «Генеалогией» и историко-публицистическими орациями Римского-Корсакова, номера степеней и глав (на л. 28 об. указано даже титло). Он вводит в историческую науку название памятника, которым мы ныне пользуемся – «Степенная книга», вместо длинного заглавия («Книга степенная царского родословия» и т. д. и т. п.), с минимальными вариациями приводимого в рукописях.

Речь идет отнюдь не о случайном совпадении, поскольку Лызлов придерживается избранного им названия весьма пунктуально. Наименовав в перечне «книг историй, от них же сия История сочинися и написася», использованную им книгу «Степенной», автор один раз говорит в тексте о «Степенной Российской книге» (л. 12) и далее отмечает на полях: «Степенная книга (реже – «Степенная»), степень (или «грань»), глава…». Лишь при очень близком расположении ссылок Лызлов позволяет себе сокращенные указания типа: «Степень та же, глава…»; «Та же степень и глава» – аналогично тому, как он ссылался на иностранные печатные книги.

Именно по тексту Степенной книги и с точными ссылками на нее использованы в «Скифской истории» многие широко известные памятники, бытовавшие самостоятельно и в составе других кодексов, рукописных и печатных, вроде Жития св. митрополита Алексия и др.[397] На «Жития святых» в издании Московского печатного двора Лызлов ссылается всего дважды, указывая не только лист издания, но и день празднования, под которым сходный текст можно было обрести в различных книгах (л. 238).

Другой богатейший комплексный источник, вобравший в себя массу различных сочинений, был даже популярней Степенной книги. Сделав почти 30 ссылок на «Хронограф Российский», Лызлов выделил из великого множества бытовавших в XVII в. «книг, глаголемых Хронографы» (или – «Гранографы»), главный памятник, известный в современной научной литературе как Хронограф Русский. Источником «Скифской истории» стала наиболее ранняя его редакция (1516–1622), в которой русская история впервые рассматривалась как важная часть всемирной истории, а Русское государство – в качестве наследника великих держав прошлого, как оплот православия перед лицом турецкой агрессии и католической экспансии[398].

Определив Хронограф Русский как важнейший памятник, Лызлов столкнулся, однако, с проблемой оформления на него ссылок. К концу XVII в. Хронограф Русский бытовал уже в нескольких популярных редакциях, доныне известных в сотнях списков, текст которых был значительно более вариативен сравнительно со Степенной книгой. Почти во всех случаях, кроме трех, отмечая в ссылке: «Хронограф, глава», – историк лишь 16 раз смог без сомнений указать ее номер. Это свидетельствует не о небрежности, но о твердости намерения Лызлова давать точные, поддающиеся проверке ссылки: нумерация глав Хронографа Русского, существовавшего в 1680‑х гг. уже в трех основных и ряде особых редакций, в рукописной традиции не отличалась устойчивостью. Автор понимал это, поскольку с осторожностью, но пользовался особой редакцией памятника в дополнение к первой редакции. По Хронографу в «Скифской истории» использован ряд известных произведений, прежде всего «Повесть о Царьграде» Нестора Искандера[399].

Десять ссылок «Скифской истории» относятся к неизвестному в оригинале историческому сочинению, названному в списке источников «Летописцем». В ссылках на авторский дворянский Летописец Затопа Засекина Лызлов мог лишь прибавить к фамилии автора, по образцу ссылок на иностранные сочинения, указание жанра памятника, из текста которого были извлечены уникальные сведения о войнах Московского государства с Казанью, уточняющие и исправляющие данные Степенной книги и других источников.

Анализ показывает, что по содержанию и форме Летописец Засекина был близок к Казанскому летописцу – не вполне традиционному летописному памятнику, который можно рассматривать в русле формирования жанровой группы тематических летописных сказаний наподобие сочинения Петра Золотарева[400], стоявших на грани между летописью, повестью и исследованием[401]. Казанский летописец является единственным сочинением, которое Лызлову не удалось выделить из рукописной традиции.

Этим историк XVII в. весьма подвел ученых века ХХ-го, не сумевших без прямой подсказки различить, что в «Скифской истории» использована именно эта пространная редакция Истории о Казанском ханстве, а не краткая, более известная под названием «Казанская история»[402]. Разумеется, определение редакций хорошо известных памятников является препятствием не для всех. Даже хитроумное сочетание в «Скифской истории» сведений из «Истории о великом князе Московском» А.М. Курбского[403] и Истории о Казанском ханстве не могло ввести в заблуждение Е.В. Чистякову, ясно показавшую, что Лызлов пользовался именно Казанским летописцем, но никак не Казанской историей[404].

Американский профессор Эдвард Кинан напрасно прошел мимо труда Чистяковой, взявшись выборочно сопоставлять с источниками рассказ «Скифской истории» о Казанском взятии. Без подсказки он не сумел определить использованную Лызловым редакцию Истории о Казанском ханстве и обратился при сравнении к менее информативному тексту Казанской истории. Вроде бы незначительная текстологическая ошибка привела к серьезному заблуждению. Поскольку повествование «Скифской истории» оказалось информативнее «Истории» Курбского и Казанской истории, Кинан заключил, что сочинение Лызлова (либо его неизвестный, особо богатый источник) первично по отношению к труду Курбского. Следовательно, никакой «Истории» в XVI в. князь Андрей Иванович Курбский не писал: как и переписка его с Иваном Грозным, это всего лишь позднейший апокриф[405].

В свою очередь ленинградский профессор Р.Г. Скрынников, грудью вставший на защиту авторских прав князя-изгнанника, также не подумал обратиться к труду Чистяковой. Это было бы отчасти извинительно, если бы Скрынников заметил ошибку Кинана с определением редакций Истории о Казанском царстве. Но отечественный профессор не менее американского нуждался в подсказке, с помощью которой мог бы легко доказать, что спорный рассказ Лызлова составлен из творчески сопоставленных текстов «Истории» Курбского и Казанского летописца[406].

Лишь сравнительно недавно А.И. Гладкий обратил внимание коллег, что наблюдения Чистяковой позволяют убедительнейшим образом опровергнуть построения Кинана[407]. Но и Гладкий не заметил двадцатилетней (а теперь уже тридцатилетней) давности указания Чистяковой, что «История» Курбского использовалась Лызловым не только при описании Казанского взятия, но, как показал текстологический анализ, в ряде других сюжетов и в сочетании с иными источниками, что делает всю русско-американскую полемику на ее счет просто смехотворной.

Надо при этом заметить, что на «Историю» Курбского, знакомую Лызлову еще с Чигиринских походов, в «Скифской истории» имеется прямая ссылка: «Кур[бского] Историа» (л. 153 об.; в списке источников просто: «Историа», – л. 4). Вообще Лызлов прекрасно знал автора «Истории о великом князе московском» и при использовании его сведений везде заменял личные местоимения на полное именование князя. Увы, прочесть «Скифскую историю», из-за которой разгорелся спор, или исследование Чистяковой о ней полемистам XX в. была не судьба …

Возможным объяснением того, что ссылка на полях на памятник, широко использованный при работе над «Скифской историей» в сочетании с Казанским летописцем, Степенной книгой, трактатами А. Гваньини «О татарах» и «О Руси», а возможно, также с разрядной книгой осталась единственной, является узкое, элитарное распространение сочинений Курбского в 1680‑х и начале 1690‑х гг., лишавшее смысла сам принцип регулярных ссылок как основы для обращения читателя к первоисточнику.

Вместе с тем фактическое и литературное богатство «Истории» Курбского не могло остаться невостребованным при описании Казанского взятия, сечи при Судьбищах, русских походов в Крым, эпидемии в Ногайской орде и ослабления Крымского ханства в 1560‑х гг. (столь сходного с ситуацией конца 1680‑х гг.), наконец, о Молодинской битве. В последнем случае сведения Курбского использованы лишь для дополнений к рассказу «Повести о бою московских воевод с неверным ханом», расширенной и уточненной также по Хронике М. Стрыйковского.

На этот факт указал еще Н.М. Карамзин: «Лызлов в своей Скифской истории подробно описывает нашествие хана, взяв иное из Курбского, иное из Стрыйковского … а главные обстоятельства из Повести о бою воевод московских с неверным ханом, которую нашел я в Книге о древностях Российского государства в Синодальной библиотеке № 52, т. 1, л. 98»[408].

Не лишено вероятия предположение Чистяковой, что «Повесть о бою» была использована Лызловым по разрядной книге[409]. Однако Карамзин считал, что Лызлов пользовался некой редакцией «Повести», отличной от редакции разрядных книг. Сам же факт использования последних в «Скифской истории» остается гипотетическим, несмотря на полное текстологическое сравнение памятника с реальными источниками: в ряде случаев мы предполагаем возможность привлечения той или иной разрядной книги, без которой Лызлов бы не смог уточнить текст сравнительно с основным источником.

В конце концов, почти весь использованный Лызловым по русским источникам фактический материал непосредственно восходит к сочинениям, указанным им в сносках на полях и перечисленным в списке «Книги историй, от них же сия История сочинися и написася: Степенная, Хронограф, Синопсис, Летописец [Затопа Засекина], Историа [Курбского], жития святых» (л. 4). Отсутствующий в списке Казанский летописец не упоминается и в сносках, причем нельзя совершенно исключить, что этот памятник полностью вошел в более подробный Летописец Затопа Засекина, который вполне мог вобрать в себя и «Повесть о бою», и точные имена-отчества воевод по разрядам. В этом случае перечисление русских источников «Скифской истории» было бы совершенно полным.

Иностранная литература

К сожалению, в XVII в. абсолютной точностью списки источников и литературы не отличались: заметные ошибки были сделаны даже в «Генеалогии» Игнатия Римского-Корсакова. Явно грешит и перечисление иностранных источников Лызловым: «Бароний, Плиниус, Курций Квинт, Длугош, Меховский, Кромер, Стрийковский, Бельской, Гвагнин, Ботер» (л. 4). В действительности Плиний был использован в «Скифской истории» через сочинение А. Гваньини, тогда как М. Меховский и Я. Длугош – по работе М. Кромера. К чести Лызлова, в сносках памятники, не привлекавшиеся непосредственно, не отражены. Историографическая база его обобщающего сочинения и без того достаточно богата.

Прежде всего необходимо отметить, что выбор Лызловым иностранных работ был не случаен. Автор привлек наиболее популярные и авторитетные исторические труды, широко распространенные в Восточной Европе благодаря многочисленным изданиям. Популярность использованных в «Скифской истории» сочинений во многом определялась тем, что они содержали в себе немало сведений об истории борьбы славянских народов против турецко-татарской агрессии, то есть истории, особенно актуальной в последней четверти XVII в. В то же время эти исторические памятники выделялись блестящими литературными достоинствами.

Хроники Гваньини, Стрыйковского, Ботеро и Бельского были великолепным историческим чтением, причем в превосходных изданиях с гравюрами и картами на польском языке, который среди дворян знали многие, а не только на доступной избранным ученой латыни. Лызлов, увлекавшийся чтением польской исторической книжности с конца 1670‑х гг., выбрал действительно лучшие труды по истории Османской империи и Крыма по самым достойным изданиям.

Одним из основных источников «Скифской истории» стала «Хроника Сарматии Европейской» (Краков, 1611). Под таким заглавием известный публицист и переводчик Мартин Пашковский издал польский перевод книги «Sarmatiae Europae descriptio» Александра Гваньини (1538–1614), итальянца, долго служившего Речи Посполитой и оставшегося навсегда в этом государстве[410].

Хроника Мацея Стрыйковского (1547–1593), видного польского политического деятеля, историка, поэта и художника, как свидетельствуют точные ссылки в «Скифской истории», была использована Лызловым по кенигсбергскому изданию 1582 г.[411], несмотря на то, что в России ходило множество переводов этого произведения (и сам Лызлов ранее переводил главы из него).

«Универсальные реляции» Джованни Ботеро (1533–1617), одного из крупнейших итальянских писателей-гуманистов XVI–XVII вв., впервые изданные в Риме в 1591–1592 гг., впоследствии неоднократно публиковались на многих языках Восточной Европы. Автор «Скифской истории» опирался на первое издание польского перевода «La relationi universali» (Краков, 1609)[412].

С 1588 г. стали публиковаться фундаментальные тома «Церковных хроник» итальянского церковного деятеля и историка Цезаря Барония (1538–1607). Их польский перевод, начатый в 1588 г. иезуитами из Калиша, был завершен в 1600–1603 гг. Петром Скаргой, издавшим выборку из 10 томов «Церковных хроник» в одной книге в 1603 г. Лызлов использовал второе издание, включавшее материалы из 12 томов «Хроник»[413].

Сочинение польского ученого епископа XVI в. Мартина Кромера (1512–1589) «О начале и истории польского народа» много раз издавалось на латыни (в 1555, 1558, 1568, 1589 гг. и т. д.), но в 1611 г. Мартин Блажовский опубликовал ее польский перевод под названием «Польская хроника в 30 книгах». Именно на него опирался в своей работе Лызлов[414].

«Хроника всего света» польского историка, поэта и переводчика Мартина Бельского (ок. 1495–1579) была широко известна на Руси в изданиях 1551, 1554 и 1564 гг.[415] В десятитомник вошли рассказы о древнейших монархиях, истории пап и императоров Римской, Византийской и Священной Римской империй, европейских стран и Нового света. Лызлов, судя по ссылкам, внимательно читал все тома.

Последним крупным источником Лызлова был «Двор цесаря турецкаго», плодовитого польского писателя и историка Симона Старовольского (1588–1656) в вольном авторском переводе, составивший завершающую ненумерованную часть книги, своего рода приложение к исследованию[416].

Другие известные в литературе произведения, как выясняется, восходят к названным. Так, турецко-татарский поход на Астрахань 1569 г. описан Лызловым на основе сочинения польского посланника к Оттоманской Порте Андрея Тарановского Белины «О приходе турецкого и татарского воинства под Астрахань», текст которого был полностью включен в Хронику другого участника посольства – М. Стрыйковского. Вошедшая в Хронограф Русский «Повесть о Махмете» привлечена, как показывает приведенный Лызловым более полный текст стихотворения Варшавецкого, по Хронике А. Гваньини[417]. К польской литературе восходит и повесть «Туркия, или Тракия, или Срацинея» в более полной, нежели хронографическая, редакции[418].

Следует предположить, что познания А.И. Лызлова в латыни были ограниченными. По крайней мере, он явно отдавал предпочтение польским переводам крупных исторических сочинений перед латинскими оригиналами. Нельзя совершенно исключить предположение, что «История греко-персидских войн» Геродота (широко известная, как мы видели в Части 1, в латинских изданиях) и «История Александра Великого» Квинта Курция Руфа, указанная в списке источников и процитированная с точной ссылкой трижды (л. 3, 4, 5 об.), также были использованы в «Скифской истории» через посредство польского языка.

С другой стороны, помещенные в «Скифской истории» переводы из «Скорбных элегий» и «Писем с Понта» Публия Овидия Назона, получившего в русской литературе XVII в. славу «первого славянского поэта» с легкой руки Стрыйковского[419], очень точно передают не только содержание, но и форму латинского оригинала. Перевод Лызлова считается лучшим среди многих русских опытов XVII в. и наиболее плодотворным в исторической перспективе, поскольку дальнейшая практика стихотворного перевода развивала те же принципы соответствий, которые воплощены в «Скифской истории»[420].

Адекватность перевода Овидия заставляет предполагать, что Лызлов достаточно владел латынью для углубленной работы с выявленным благодаря польским трудам латинским текстом[421], хотя весьма вероятно, что он затруднялся при беглом чтении и поэтому не мог позволить себе опираться на крупные латинские сочинения в той же степени, как на польские, содержание которых знал досконально, так, что старательно избегал противоречий, допускавшихся авторами на разных страницах их произведений (и указывал на них читателю).

Методы

Автор «Скифской истории», как и любого крупного исторического сочинения, использовал обширный комплекс методов, начиная с приемов отбора и критики частных сведений и кончая их историософским обобщением. Поскольку представление об этих приемах в отдельности и методической основе передовых для своего времени исторических произведений конца XVII в. в целом еще далеко не утвердилось в историографии, рассмотрение их лучше вести от простого и традиционного – к все более сложному и изощренному, начиная с чисто археографических и источниковедческих подходов автора к текстам использованных им произведений.

Свод, компиляция и цитирование

Наилучшим показателем отечественного происхождения русской исторической науки является использование в первом обобщающем ученом труде методов древнерусских книжников практически в чистом виде. Приемы составителей летописных сводов, совершенно проигнорированных в качестве источников, не только были хорошо известны Лызлову, но применялись им с изрядной сноровкой ко всем без исключения русским и иностранным источникам «Скифской истории».

Летописный свод подразумевал обычно полное (или почти полное) использование текстов старых летописей составителем нового памятника с минимальными изменениями, как правило, литературного, но, зачастую, и оценочного характера, со временем все более явными. Развитие жанра несло с собой изменение приемов. В XVI–XVII вв. обычными были вносимые в текст уточнения и пояснения, а главное – тематический отбор сведений и все более сложное сочетание выписок из разных источников, постепенно превращавшее классический свод в компиляцию.

При этом источники становились все более разнообразными. Помимо летописей текст насыщался повестями, сказаниями, житиями, притчами, документами (как в старину, вспомним «Повесть временных лет»), а кроме того – стихами, орациями и массой переводных памятников, от хронографов до газетных сообщений. Ко времени создания «Скифской истории» некоторыми летописцами использовалось такое количество тщательно подобранных выписок из массы источников, что компиляция приближалась к исследованию, а обычно скрытые элементы критики выносились в текст, на суд читателя.

Лызлов использовал весь спектр традиционных для его современников приемов, начиная от полной передачи текста источника, наподобие летописного свода. Прежде всего, конечно, бросается в глаза почти целиком помещенный в «Скифской истории» профессионально выполненный перевод книги Симона Старовольского[422], переданный с допустимыми (и даже рекомендуемыми летописцу, в отличие от простого переводчика) изменениями.

Уже в первой фразе текста (л. 305) к словам «двор султана турецкаго» Лызлов добавляет: «с ним же мы, россияне и поляки, ближнее соседство имеем». Однако почти каждое вторжение в текст выделено квадратными скобками или перенесено на поля: прием, известный летописцам, но употребляемый Лызловым с необычной последовательностью.

Большинство вставок представляют собой пояснения для читателя. Например: «сарай [то есть дом]»; «акведуктум [то есть привод воды подземными трубами]»; «по пяти аспр турецких [аспра – 3 деньги российских]» (тут автор не удержался и приписал прямо к тексту: «аспры суть денги серебряныя, подобны денгам московским»); «четыренадесять миль италийских [то же и верст российских]»; «дыван [то есть общее слушание]»; «к началнику сарая султанскаго [или, по-нашему, к казначею двора его]»; и т. п. (л. 305 об. – 306, 313 об., 322 об. – 333, 338–338 об).

То же касается и замечаний на полях: «Фонтана – сосуд, из него же вода емлема, нимало убывает»; «Суть то пирамиды яко башни или паче градки деланы над гробами царей Египетских»; «Милион – тысяча тысящей». Лызлов поясняет читателю слова «фрамуга», «мозаика», «прокуратор», «ковалер», «алхимия», «библиотека», «перспектива» и мн. др., вошедшие со временем в русский язык (л. 306–307 об., 308 об. – 309 об., 320, 321, 322, 324, 326 об. – 328 об., 333 и сл.).

На полях отражены также результаты историко-географических разысканий (л. 331, со ссылкой на Ботеро), исторические пояснения (л. 308 об.), делавшиеся и в тексте (л. 310). Немало оценочных добавлений в тексте имеют антикатолическую направленность (л. 308, 336, 359 об. и сл.), причем Лызлов приводит в квадратных скобках и ряд характерных для католической дидактики обличений паствы, сделанных самим Старовольским.

Другой крупный пример работы автора как сводчика относится к переходному памятнику: переводной «Повести о Царьграде» Нестора Искандера, давно усвоенной русской книжностью и позаимствованной Лызловым из Хронографа Русского. Текст Повести вполне соответствовал задаче описания заключительного этапа борьбы османских завоевателей против Византийской империи и в общем не требовал особых дополнений. Тем не менее, приводя Повесть в «Скифской истории», Лызлов не ограничился сокращениями и поновлением ее языка.

Прежде всего, автор последовательно очистил текст от благочестивых размышлений Нестора о предрешенности свыше Цареградской погибели, а также от многочисленных молитв. Одновременно Лызлов усилил эмоциональность повествования другими средствами, подчеркнув наиболее драматические эпизоды вооруженной борьбы за город. Таким образом, как уже не раз показывала Е.В. Чистякова, провиденциальные мотивы в историческом труде усиленно вытеснялись прагматическими.

Это наблюдение подкрепляется множеством мелких дополнений, которые Лызлов счел необходимым внести в основной источник. Подавляющее их большинство составляют фактические подробности из Степенной книги и иностранных источников, позволяющие лучше понять реальный ход событий, рассуждения о роли флота и артиллерии в осаде города, о низкой боеспособности византийской армии и т. п.

Дополнения дидактического характера – вроде рассказа о казни перебежавшего к туркам византийского «Гертука» (Луки Нотары) или замечания А. Гваньини о «сокровищах», которые, не будучи потрачены на оборону, даром достаются врагу, – также имеют мало отношения к божественному предопределению и церковной морали. Легкими касаниями Лызлов меняет направленность Повести, выделяя в ее содержании военно-политический трактат.

Среди источников русского происхождения автор наиболее бережно отнесся к тексту «Истории о великом князе московском» А.М. Курбского (далее – История). Учитывая малодоступность памятника, Лызлов часто предпочитал не извлекать из него отдельные сведения, а приводить довольно близкие к тексту источника выдержки, как правило, хорошо вписанные в контекст книги. В меньшей степени это относилось к Казанскому летописцу, который также временами использовался для компилирования.

Тексты Истории и Казанского летописца органично соединены в описании похода русских войск к Туле и к Казани в 1552 г.: из сочинения Курбского добавил к летописцу отрывок о походе 13‑тысячного полка от Мурома к Свияжску по диким полям, рассказы об изобилии в Свияжске, о затаившихся при подходе русской армии жителях Казани и «крепости» города[423].

Смена источников компиляции производилась Лызловым исключительно логично и даже остроумно. Так, вместо знаменитой среди источниковедов фразы Курбского об инженерных «хитростях» русских: «сие оставляю, краткости ради истории, бо широце в летописной русской книзе о том писано», – в «Скифской истории» помещен обширный и подробный текст, составленный из сведений Казанского летописца и самой Истории[424].

В то же время традиционная компилятивная работа Лызлова никогда не заставляла его забывать о своей задаче историка. Проверялся по всем доступным источникам и уточнялся при необходимости любой текст, включая вышеупомянутые. Например, в заимствованном из Истории описании боя Ертоула (авангардного полка) с вышедшими на вылазку казанцами вместо слов: «княжа Пронский Юрей и княжа Феодор Львов, юноши зело храбрые», справедливо исправлено: «князь Юрье Пронской и князь Федор Троекуров, юноши зело храбрые», поскольку на самом деле речь шла о Федоре Львовиче Троекурове. При описании расположения русских полков во время осады, указание Курбского: «мне же тогда со другим моим товарищем» – верно уточнено: «Правая рука, в нем же бяху воеводы: князь Петр Михайлович Щенятев, князь Андрей Михайлович Курбский»[425].

Уточнение сведений источника при компилировании особенно хорошо заметно. Так, вместо «княжа суздальского Александра, нареченнаго Горбатаго»[426] в «Скифской истории» назван этот знаменитый русский воевода: «князь Александр Борисович Шуйской-Горбатой» (л. 90)[427]. Вторым же объявлен, исходя из представлений автора о значительности фамилий, «Данило Романов, соплемянен сущи самому царю… и иные мнози воеводы» (л. 90 об.). Это не означало пренебрежения к С.И. Микулинскому-Пункову, бывшему на деле вторым воеводой: вместо «Семена Микулинского» Лызлов не преминул написать: «Семена Ивановича Микулинскаго»[428].

Сравнительно широко используя при описании Казанского взятия литературно исправленные и фактически уточненные цитаты из Истории и Казанского летописца, автор сочетает фрагменты текста столь умело, что текстология, разработанная для древнейших летописных сводов и при исследовании текстов Нового времени обыкновенно не корректируемая[429], попросту бессильна.

Например, говоря о начале штурма Казани, Лызлов описывает приготовления по Казанскому летописцу, а время, прошедшее с начала осады, указывает по Истории; и наоборот: в рассказе о грабежах сведения Истории расширяются по летописцу. Башня, на которую, согласно Курбскому, казанцы вывели своего хана, названа, в соответствии с Казанским летописцем «Збоилевые ворота», а описанную в Истории сдачу хана, вновь по летописцу, принимает полк Дмитрия Палецкого. При этом в цитатах из Истории, поскольку речь идет о делах российских, мили переводятся в версты, аспры – в копейки и т. п.

Широко используемый в описании казанских войн специально посвященный им Казанский летописец переделывался более энергично. Текстологические параллели прослеживаются в случаях, когда речь идет о передаче оценок и определений, которые Лызлов мог рассматривать с фактической стороны. Вот для наглядности один из таких не слишком частых примеров (дополнительные сведения «Скифской истории» восходят к 4 главе 14‑й степени Степенной книги):

Летописец. Стлб. 221

И тот царь Улуахмет велию воздвиже брань и мятеж в руской земли, паче всех первых царей казанских, от Саина царя бывших, понеже бе многокознен человек, и огнен дерзостию, и велик телесем, и силен велми: отвсюду собра к себе воинственную силу, и многи грады руския оступи, и всяко им озлобление тяжко наведе. И до самаго доиде града Москвы, на другое лето Белевского побоища, июля в 3 день пожже около Москвы великия посады, и христианского люду иссече, и в плен сведе. Града же не взя, токмо дань на воя своя взяша, и прочь отиде. И умре в Казани.

Скифская история. Л. 55

Ибо той злочестивый царь Улуахмет велия воздвиже брани на землю Российскую, паче всех царей, бывших последи царя Саина в Казани, понеже злокознен и огнедыхателен яростию и дерзновением бяше, телом же велик и силен. И отъвсюду собрав воинственную силу, в третие лето по Белевской брани, иже имать быти 6947, устремися на пленение Российскаго царствия. Великий же князь не успе собратися с воинством, уклонися за Волгу, на Москве же остави воеводу Юрья Патрекеевича со множеством народа. Царь же пришед под Москву июня в 3 день и стояв десять дней, посады пожегши, возвратися в Казань.

Как видим, текст Лызлова не просто констатирует, но объясняет бедственное положение Москвы и, кроме того, умалчивает о позорной дани. Если статья Казанского летописца заканчивается лапидарным сообщением о смерти хана, то «Скифская история» рассказывает далее о походе Улу-Махмета на Нижний Новгород и Муром и набегах его сыновей на Русь.

Уточнения и дополнения такого важного источника о казанских событиях, как Казанский летописец, делались постоянно. Так, в Степенной книге Лызлов нашел более точные сведения о набеге царевича Ектяка на Муром и походе князя Юрия Дмитриевича «воевати град Казань» в 6904 г. (в летописце – 6903 г., в Казанской истории – 6900 г.), при этом исключив из рассказа Казанского летописца[430] нелестное для Руси, на взгляд автора, упоминание, что поход был совершен «по совету крымского царя Азигирея». Далее Лызлову пришлось отказаться от использования Казанского летописца при вычислении даты смерти хана Зелед-Салтана. Согласно «Скифской истории», она произошла в 6929 г., через 14 лет (по летописцу через 40, а по Казанской истории – 30 лет) после упомянутого взятия Казани князем Юрием Дмитриевичем, или за 10 лет до бегства хана Улу-Махмета от Едигея, которое произошло, по вычислению Лызлова, в 6939 г.[431]

Рассказывая о казанском походе князей Д.И. Жилки и И.Ф. Бельского по Казанскому летописцу, автор «Скифской истории» имя последнего и точную дату прихода русских войск к Казани обрел в Степенной, а дату смерти хана заимствовал из Засекина летописца[432].

Впрочем, чаще Казанский летописец использовался не для компилирования, а в качестве источника отдельных сведений. Фактический материал летописца лег в основу третьей и четвертой глав третьей части «Скифской истории», повествующих о событиях XVI в., предшествовавших решительному походу русских войск на Казань в 1552 г. Лызлов отдает предпочтение этому источнику перед Степенной книгой, в которой имелись отличающиеся сведения[433], поскольку сообщения последней недостаточно четко говорили о последовательности и взаимосвязи событий.

По Степенной автор лишь исправляет имена ханов, упоминая Махмет-Гирея вместо Менди-Гирея, Сафа-Гирея вместо Сапкирея, Сапа-Гирея вместо Махмет-Гирея, Эналея вместо Геналея, русского воеводу правильно называет Семеном Микулинским вместо «Семиона Никулинскаго», Василия Пенкова генеалогически справедливо именует князем ярославским и т. д. Сведения Казанского летописца уточнялись и дополнялись по всему кругу источников, а из его многословного повествования выбирались и располагались в ином порядке лишь наиболее ценные для Лызлова сведения. Разумеется, все относительные даты источников заменялись точными указаниями годов.

Если даже непосредственно ориентированный на одну из тем рассказа «Скифской истории» Казанский летописец сравнительно редко обрабатывался традиционными методами свода и компиляции (даже в этом случае подвергаясь критике), то другие, более крупные и многоплановые русские и иностранные сочинения использовались Лызловым преимущественно как источники сведений, нуждающихся в проверке. Среди критериев, определявших отбор сообщений, на первом месте стояла научная целесообразность. Из обширных произведений выбирались и сопоставлялись, подвергались уточнению, интерпретации и оценке именно те материалы, которые требовались Лызлову для понимания и описания событий.

В ряде случаев автор «Скифской истории» использовал более или менее обширные пересказы русских и близкие к тексту переводы иностранных источников. Точные цитаты были, безусловно, важны при сопоставлении различных мнений. В этих случаях приемы Лызлова, находившие аналогии в работах современных ему летописцев и компиляторов, соответствуют принятому в исторической науке.

Цитата и пересказ высказывания предшественника об определенных событиях, не противоречащего другим сочинениям и нашим собственным представлениям, широко используются поныне. Лызлов в ряде случаев цитировал с буквальной точностью, приводя даже изречения от первого лица там, где они согласовались с его задачами и взглядами.

Он разделял, например, склонность многих предшественников к рациональному объяснению «загадочных» явлений (не говоря уже о евгемерической традиции «рационального» толкования мифологических сюжетов, столь полюбившейся Игнатию Римскому-Корсакову в «Генеалогии»). Например, о таинственно явившемся на груди мусульманского фанатика изображении имени пророка Мухаммеда Лызлов заметил: «Мню, яко некою водкою (кислотой. – А. Б.) учинено» – использовав выражение из трактата Ботеро: «wodka jakai mocna rozumiem, abo czim innym podobnym»[434].

В основном автор и в избранном тексте передавал главное, опуская второстепенное. Описание образа жизни и обычаев татар, заимствованное из Хроники Гваньини, является типичным примером использования в «Скифской истории» иностранного источника близко к тексту. Если Гваньини писал: «кони татарские, которых они зовут лошаками, невелики» – то Лызлов переводил: «кони татарския невелики суть»[435].

Этот пример относится ко вполне нейтральному тексту, приведенному в повествовании вне связи со стоявшими перед русским историком острыми проблемами достоверности и оценки сведений. Однако именно такие проблемы занимали внимание Лызлова почти на всем протяжении его обширного повествования.

Источник и сообщение

К концу XVII в. даже наиболее приверженные традициям летописцы вплотную подошли к осознанию проблемы уточнения сведений своих источников. Характерен пример Сидора Сназина, считавшего совершенно необходимым устанавливать точную датировку события в каждом летописном памятнике, несмотря на свой принципиальный отказ от решения вопросов их сравнительной достоверности (благодаря чему статьи об одном и том же событии неоднократно повторялись им под разными «летами», как в простых популярных памятниках вроде «Летописца выбором»).

Однако и он вместе с иными сотрудниками патриаршего летописного скриптория вынужден был заняться установлением абсолютных дат событий в Чудовском справочнике путем сопоставления сведений и реконструкции общей хронологической сетки[436]. В результате Сназин, как ранее его коллеги по новгородскому Софийскому скрипторию, неизбежно пришел к выводу о необходимости критики содержания источника, уклонившись лишь от оценки сравнительной достоверности исторических сочинений в целом[437].

Пример Сназина подтверждает предположение о существовании психологического барьера между реконструкцией древних событий путем сопоставления все большего числа сведений разнообразных источников – и осмыслением каждого из этих источников как единого целого, наложившего отпечаток на все содержащиеся в нем сведения, более того, определяющего, что, как и почему рассказывается в тексте.

Строго говоря, подтверждать существование этого барьера примером из XVII столетия вовсе не обязательно, поскольку он благополучно сохраняется и в современной науке. В области летописания ярким показателем его актуальности является то вспыхивающая, то едва тлеющая полемика о необходимости анализа сводов или же комплексов сведений, умозрительно возводимых к летописанию того или иного политического центра. А в источниковедении в целом перманентные обличения так называемого «потребительского подхода к источнику» ясно демонстрируют неувядаемость последнего.

Сама продолжительность конфликта между подходами «от факта» и «от источника» свидетельствует, что противоречие сих системообразующих методик имеет реальное основание (и, соответственно, взаимные обвинения оппонентов в недостатке разумения не суть истинны). В конце концов, наидетальнейшее решение вопросов происхождения источника само по себе не работает вне расширяющегося, как круги на воде, контекста: отношения повествования к описываемым событиям, их версиям в документах и литературе, течениям общественной мысли и т. д. и т. п. Как и продемонстрировано во всем вышеизложенном, автора мы узнаем по его повествованию не менее, чем осмысляем текст через личность сочинителя.

А поскольку то же относится ко всем без исключения источникам о каком-либо событии, нескончаемый путь источниковедения напоминает змею, пожирающую свой хвост. Новые знания о событии или явлении уточняют представления об источниках, те – об историко-культурной среде, позволяющей лучше понять источники, анализ которых корректирует наше понимание события и так далее, если по дороге сбитый с толку ученый не впадает в агностицизм[438].

Историкам XVII в. благодаря господству схоластики, декларировавшей метафизическое единство и взаимозависимость явлений всего духовного и материального мира, живущего по четким богоустановленным законам, справляться с гносеологическими проблемами источниковедения было легче. В предисловиях царя Федора Алексеевича к так и не написанной обобщающей истории России и Игнатия Римского-Корсакова к «Генеалогии» вопрос об истинности повествования в источнике неразрывно связан как с его происхождением, так и с согласованием различных источников между собой.

Требование избирать сведения от правдивых предшественников в изложении царя Федора Алексеевича тесно увязывает проблему авторства[439] с непротиворечивостью частных сведений и стройной причинной последовательностью общей картины событий, полученной в итоге исследования. Истинность отдельных сообщений источника, по оценке государя, была связана, во‑первых, с взаимосвязью их в повествовании и, во‑вторых, – с происхождением автора (подразумевалось, что единоплеменник способен правильнее понять события в жизни своего народа). У Игнатия же сам подбор авторов, «которые в различных царствах жили, и не во едино время, и не мздою закуплени», подразумевает, что достоверность сведений лучше всего выявляется в сопоставлении: «егда толико много историков о едином деле повествовали согласно»[440].

Как видим, неразвитость специализации в век схоластов-энциклопедистов века научной революции[441] сама собой вела к ощущению неразрывности факта с контекстом повествования, источника – с исторической и историографической средой. При этом выдвигая требования относительно обобщающего труда, ученый россиянин конца XVII столетия более заботился о достоверности частных сообщений как основе будущей внутренне логичной конструкции, а автор узкотематического исследования – об уже сложившейся в историографии картине[442].

Очевидно, что, принимаясь за обобщающее исследование, А.И. Лызлов должен был понимать соотношение происхождения источника и сопоставимости сведений разных авторов ближе к точке зрения царя Федора Алексеевича. Это вытекает из всей системы точных ссылок в «Скифской истории» и подтверждается достаточно наглядными примерами внимания историка к соответствию источника месту и времени объекта повествования.

Например, говоря о значении победы Руси на Куликовом поле, Лызлов подчеркивает, что свидетельство международного признания этого значения принадлежит иностранцу – крупному имперскому дипломату Сигизмунду Герберштейну, достаточно осведомленному (ибо он дважды побывал в России) и уверенному в своей правоте (поскольку оценка отражена в его книге «О Московском государстве»)[443]. В ссылке на полях автор «Скифской истории» отметил, что эти сведения выбраны им из польской хроники: «О сем Стрийковский, лист 749, лето 1516, лист 748» (л. 27–27 об.).

О знаменитом авторе «Универсальных реляций» Джованни Ботеро Лызлов отзывался лаконично: «итальянин, всего света описатель». Однако далее, приводя сведения Ботеро об отношениях Руси с Казанью при Василии III, историк связывает их содержание со временем создания источника: «знать в то время писал Ботер книгу свою, егда была Казань под московскою державою, ибо многажды отступоваху и одолеваеми бываху» (л. 51 об.)[444].

Преимущество более ранних исторических сочинений над позднейшим трактатом Гваньини «О Польше» продемонстрировано при датировке вторжения монголо-татар в польские пределы. Лызлов (как и мы) считает правильной дату – 1241 г. – из книги «О начале и истории польского народа» М. Кромера, который приводил в свое «свидетельство» сочинения Я. Длугоша и М. Меховского. Гваньини же писал, что нашествие случилось при короле Болеславе Пудике, а его воцарение относил, как выяснил Лызлов, к 1243 г.

«И по сему свидетельству прибыло два лета приходу татарскому, – отметил автор «Скифской истории», – обаче не довлеет един он в свидетельство против трех вышеимянованных старых летописцов» (л. 18 об. – 19. Выделено мной. – A. Б.). Старина в данном случае важнее, чем количество свидетельств, поскольку Хронику Стрыйковского, также содержащую (согласно ссылке) дату Длугоша, Меховского и Кромера, Лызлов не учитывает в числе сочинений, опровергающих Гваньини, который писал примерно в одно время со Стрыйковским.

Оценка источника в связи с его происхождением проявляется и в предпочтениях, которые автор делает для русских сочинений относительно иностранных. Такие предпочтения не абсолютны и, как правило, имеют дополнительные логические обоснования. Например, используя материалы Стрыйковского, Лызлов счел необходимым объяснить сообщение, будто хан Седахмет разорил Подолие, а затем, разгромленный крымским ханом, «бежал в Литву, яко к своим приятелем».

Согласно «Скифской истории», поляки подозревали, что набег хана на Подолие был инспирирован Литвой. Если это так, осторожно пишет Лызлов, то понятно, почему хан искал спасения в Литве, где был схвачен властями, желавшими опровергнуть польские подозрения, и затем «уморен» в угоду более сильному соседу – Крымскому ханству. Впрочем, Лызлов отдавал себе отчет, что все в этой истории строится на предположениях, и посчитал более надежным опереться на сообщение Степенной книги, по которому Седахмет был побежден Эди-Гиреем как союзник Литвы во время своего похода на Русь (л. 34 об. – 35).

Проигрывал в сравнении с русским источником и рассказ Стрыйковского о сражениях на Угре. Он наполнен домыслами, будто хан Большой Орды был чуть ли не слугой польского короля (а тот, в свою очередь, боялся русского войска) и что великий князь московский смог избавиться от Ахмата только подкупом. Лызлов предпочел изложить события по Засекину летописцу, а рассказ Стрыйковского привел в качестве одной из менее вероятных версий, подчеркнув, что «сия суть истинныя словеса вышепомяновеннаго летописца» (л. 38–38 об.).

Только как дополнение к тексту, основанному на русских источниках, помещен в «Скифской истории» и рассказ Гваньини о казанском хане Ибраиме. При этом, цитируя польско-итальянский трактат, Лызлов имя Ибраимова сына – Machmedi – передает в транскрипции русских текстов (Махмет-Аминь)[445], согласно общему для «Скифской истории» принципу цитирования и пересказа: все имена, термины и понятия приводились в соответствие с принятыми в России второй половины XVII в. Так, турецкий krol польских хроник именуется султаном, hetman – воеводой, gospodarstwo – домостройством и т. п.[446]

Весьма интересно доказательство заблуждения Стрыйковского при датировке битвы у Синих Вод 1333‑м годом. «Имать быти 1361‑го, – заявляет Лызлов, учитывая ошибку польского хрониста в датировке другого мероприятия Ольгерда, – ибо Стрийковский пишет сего князя Олгерда имуща брань с великим князем московским Димитрием Ивановичем лета 1332, его же государствование началося по известным российским летописцем лета 1362‑го» (л. 26). Очевидно, что в русских летописях вокняжение Дмитрия Донского датировалось правильнее. Неясно только, почему Лызлов указал 1361, а не 1363 г. (учитывая ошибку Стрыйковского ровно в 30 лет). Возможно, историк имел в виду то обстоятельство, что о битве с татарами Стрыйковский рассказал прежде, чем о войне Ольгерда с Москвой, и Лызлов заключил, что битва произошла перед восшествием Дмитрия Ивановича Донского на престол великого князя владимирского в 1363 г. Так и было, только разрыв между событиями был меньшим[447].

Предпочтения источников, которые на поверку точнее, полнее и логичнее описывают взаимосвязь событий, прослеживаются по всему тексту «Скифской истории» (Степенной перед Хронографом, Засекина летописца перед Степенной и т. д. и т. п.), справедливо варьируясь от темы к теме: ведь использованные Лызловым сочинения были многоплановыми и сами основывались на целом комплексе источников разной степени достоверности. В итоге главным критерием установления истинности сообщений оставались для Лызлова результаты их сопоставления по конкретным, достаточно узким вопросам, с учетом логики развития событий.

От сопоставления и уточнения к реконструкции

В наше время, когда источниковеды упорно сражаются против т. н. «потребительского отношения к источнику», трудно поверить, что Лызлову пришлось столкнуться с совершенно противоположной проблемой. В традиционной исторической литературе господствовало такое почтение к письменному тексту[448], что Сидор Сназин, например, являя собой одного из последних классических летописцев, предпочитал дважды и трижды повторить статьи об одних и тех же событиях, нежели отказаться от явно ошибочного сообщения какого-либо неисправного краткого летописчика[449].

Не приведение множества версий из разных памятников и редакций, в первую очередь привлекающее внимание при чтении сочинений конца XVII в., а именно отказ от них в пользу установленной истины, четко определенной картины событий свидетельствует о научной смелости Лызлова. Даже в тех случаях, когда «Скифская история» знакомит читателя с противоречивыми мнениями, автор не оставляет сомнения в том, что именно он сам считает наиболее достоверным.

При этом подавляющее большинство решений историка, взявшегося за обобщающий труд, ускользает от внимания читателя без основательного знакомства с содержанием привлеченных Лызловым источников[450]. Зато внимательное сравнение текстов[451] выявляет едва ли не за каждым абзацем «Скифской истории» огромную работу по сравнению и оценке достоверности предлагаемых источниками сведений. С точки зрения сегодняшних знаний далеко не все выводы Лызлова верны, но они всегда внутренне мотивированны и логичны.

Вызывает огромное уважение мужество, с коим дворянин, одним из первых вступив на тернистый путь русской исторической науки, преодолевал свойственный современникам трепет перед источниками (знакомый, пусть в меньшей мере, каждому ученому) и отказывался от авторитетнейших свидетельств, когда они не соответствовали детально осмысляемой им картине событий. В начале XXI в. нам известно, сколь трудноопровержимо, чуть ли неистребимо ложное сообщение источника, не опровергаемое непосредственно другим источником. Даже показав, что такого совершенно не могло быть, и объяснив, почему солгал старинный автор, вы не переубедите общественное мнение, упорно считающее, что-де не бывает дыма без огня[452].

Лызлову же приходилось брать на себя ответственность, отвергая неточные, ошибочные или тщательно продуманные маститыми авторами тенденциозные сообщения почти на каждой странице. Так и хочется предположить, что, работая в перерывах между походами и заботами о поместном хозяйстве, дворянин в простоте своей не разумел значения противоречий между источниками и отбирал факты без особых раздумий откуда попало. Однако сравнение текстов показывает, что историк каждый раз учитывал все версии интересующего его события в определенном для книги круге источников (очерченном выше), всегда имел в виду соотношение событий и не только себе не позволял непоследовательности, но и упомянутых маститых авторов на оной неоднократно ловил, отмечая страницы, на которых они сами себе противоречили.

Это не значит, подчеркну еще раз, что Лызлов был всегда прав. Он ошибался часто, особенно в таких сложнейших вопросах, как хронология мусульманских династий, которую он старался установить с великим упорством[453]. Заслуга ученого историка состояла в том, что он сделал работу лучше, чем представлялось возможным в современных ему условиях, не просто точно выполняя существующие правила, но разрабатывая их для себя и потомков.

И если сегодня мы значительно уточнили ту же хронологию султанов и ханов, то, прежде чем уличать Лызлова в ошибках, полезно задуматься над двумя вопросами: 1) Насколько я лично продвинул вперед методику исследования? 2) Насколько бесспорными будут выглядеть выводы на основе моей методики через триста лет? К сожалению, обозримая история свидетельствует, что хотя стоя на плечах предков потомки лучше видят мир, люди вообще и ученые в частности радикально умнее не становятся.

В обоснование сказанного рассмотрим на конкретных примерах комплекс основных приемов, применявшихся Лызловым при создании фактической основы повествования. Лучшим и наиболее легким случаем было непротиворечивое взаимодополнение сообщений разных источников (или сведений одного источника, приведенных в разном контексте).

В тексте «Скифской истории» о хозяйственном освоении Золотой Ордой территории Волжской Болгарии перечислен целый ряд построенных в Поволжье городов. Ссылка приводит нас к перечню городов, пожалованных ордынским царем, согласно включенному в Степенную книгу Житию, св. князю Федору Ростиславичу. Из этого списка Лызлов исключил русский Чернигов и добавил названия известных ему городов Арпача, Великого Сарая, Чалдая и Астрахани[454].

Для установления имени преемника Батыя на сарайском престоле использована статья Степенной книги о «Пленении Неврюеве» с сообщением о хождении в Орду Александра Невского, сведения из которой были сверены с Синопсисом[455].

В короткой заметке о татарском баскачестве на Руси Лызлов свел воедино фактические сведения Степенной о «численниках» и о восстаниях в русских городах против татарских ставленников в 1262 г., подтвержденные отсылкой к сообщению Хронографа[456]. Последнее было менее информативно, нежели красочные рассказы Степенной, однако содержало упоминание о том, что «по убиении … Батыеве повелеша князи рустии» (выделено мной. – А. Б.) убивать ханских баскаков, которые не захотели креститься[457]. Это утверждение оправдывало интерпретацию Лызловым стихийных городских восстаний 1262 г. как факта организованной борьбы русских князей против татарского ига в целом, что соответствовало социально-политическим взглядам дворянина, чуть не пострадавшего от Московского восстания 1682 г., случившегося вопреки воле верхов[458].

Немало страниц спустя Степенная упоминала в Повести о мучении св. князя Михаила Ярославича Тверского о принятии ханом Азбяком «срачиньской веры». Отметив как важный факт, что хан «прелестника Махомета учение прият», Лызлов наиболее раннее событие, связанное с этим ханом, обрел в Хронографе[459]. Это позволило ему опровергнуть утверждение Стрыйковского и Гваньини, будто Азбяк был «сыном Батыевым», поскольку между известной историку датой смерти Батыя и вычисленной им датой воцарения Азбяка (6815) прошло 59 лет – слишком много, чтобы поверить польским авторам[460].

Суммировав известные ему сведения об Азбяке, Лызлов в статье Степенной о страданиях митрополита Феогноста нашел упоминание под 6848 г. хана «Заннибека или Жаннибека». Согласно 7‑му титлу Жития св. митрополита Алексия, это был «сын Озбяков», что подтверждала и Хроника Стрыйковского. Установив, таким образом, происхождение и наиболее раннюю дату правления хана Жаннибека, Лызлов передал сообщение Стрыйковского об убийстве ханом своих братьев, подтвержденное указанием Хронографа, по которому далее рассказал о завоевании ханом Крыма и Тебриза (с подробностями по Ботеро) и др. событиях его правления[461].

Из того же Жития Алексия историк извлек краткое упоминание об исцелении митрополитом «царицы Тандулы» и убийстве Жаннибека сыном его Бердибеком, уточнив по Хронографу, что произошло это в год взятия Тебриза. В Житии оказались и подтвержденные Хронографом (на который автор не сослался), Стрыйковским и Гваньини сведения о последовательных погибелях сначала самого Бердибека «и немилостиваго его советника Товлубия», затем их убийцы хана «Акулпы» от хана «Наруса», убийцы последнего Хидырая, убийцы Хидырая Темироссы, о воцарении ставленника Мамая хана Овдула и кратком правлении хана Килдибека, наконец, о хане Амурате[462].

Факты, приведенные в Степенной книге и Хронографе Русском, образуют один из стержней повествования «Скифской истории». Рассматривая эти памятники как общеизвестные и легко доступные, Лызлов не стремился максимально включить их сведения в повествование. Так, говоря о Тимуре Тамерлане, автор просто указывает на соответствующую главу Хронографа и отсылает «неленостного благохотного читателя летописцев» к Степенной книге, где тот может «обрести довольную повесть»[463].

Степенная книга не служила автору и простым материалом для выписок. Лызлов довольно последовательно извлекает из нее не цитаты, а лишь фактические сведения, которые в сочетании со сведениями других источников позволяют восстановить ход интересующих автора событий. Так, Лызлов извлек из Степенной факты о войнах Седахмета и его орды против Руси и Польши, изложив их с дополнениями по сочинениям Гваньини и Кромера.

Продолжая начатый по иностранным источникам и Казанскому летописцу рассказ о хане Ахмате и освобождении Руси от ордынского ига, автор «Скифской истории» выбрал и весьма точно изложил основные факты из сообщений Степенной о набеге хана на г. Алексин и отказе великого князя ехать в Орду. С дополнениями по Стрыйковскому и Ботеро Лызлов привлек сведения Степенной о победе крымского хана Менди-Гирея над ханом Большой Орды Ахмедом[464].

Фактический материал из Степенной книги использовался и как основа повествования, так и для дополнений или исправлений сведений Казанского летописца, Истории Курбского и иностранных авторов. Например, он был дополнен сведениями Казанского летописца об обогащении Махмет-Аминя и участии в его походе на Нижний Новгород 20‑тысячного ногайского воинства. В свою очередь, глухое упоминание Казанского летописца о смерти Ивана III и вокняжении Василия III Лызлов заменил более точными сведениями Степенной книги; там же он нашел указание дня прибытия рати Д.И. Жилки к Казани[465].

Дополнения из Степенной сыграли важную роль в описании Астраханского взятия, сделанного в основном по Истории Курбского, с подтверждением отдельных фактов Хроникой Стрыйковского. Ссылка на Степенную книгу приведена и в подкрепление сообщений иностранных источников об обстоятельствах подчинения Крыма турецким султаном[466].

Не менее интересная работа была произведена Лызловым с хронографическим материалом. Используя приведенные в Хронографе факты, автор по-своему осмыслял и строил на их основе аналитическое изложение хода событий, выверенное, разумеется, по всем другим источникам. Так, на основе «Синопсиса» историк расширяет хронографическое описание штурма монголами Киева. По Хронике Стрыйковского он дополняет рассказ Хронографа Русского о походе Батыя в Центральную Европу. При рассмотрении сомнительной статьи Хронографа «О убиении Батыя» Лызлов ссылается на «Синопсис» и трактат Гваньини «О татарах»[467].

Хронограф стал основным источником при описании нашествия хана Тохтамыша на Русь в 1382 г. Автор строго отобрал факты из подробного рассказа, изложил их в более верном хронологическом порядке, заключение же истории – о падении Тохтамыша и бегстве его к Витовту – основал на другой главе Хронографа и подтвердил сообщением Стрыйковского[468].

Ряд хронографических сведений Лызлов использовал в рассказе о Тимуре. Из Хронографа Русского он извлек основные сообщения о ханах Жанибеке и Булат-Салтане, подтвержденные по Степенной. В сочетании с материалами последней рассказы Хронографа легли в основу текста «Скифской истории» о хане Улу-Махмете (как историк, в соответствии с Засекиным летописцем, называет Улуг-Мухаммада, именовавшегося в Хронографе и Степенной просто Махметом), о пленении его сыновьями великого князя Василия Темного (об освобождении которого сообщается по Стрыйковскому)[469].

С дополнениями по Стрыйковскому Хронограф использован в рассказах о Лазаре, деспоте сербском, о битве на Косовом поле. С дополнениями по Бельскому – о войнах султана Баозита в Македонии и Греции, его отношениях со Стефаном Лазаревичем и осаде турками Константинополя (л. 200–200 об.). В свою очередь, сведения Хронографа послужили для расширения и уточнения рассказов Бельского, Кромера и Стрыйковского о войне султана Баозита с Тимуром Тамерланом и взаимоотношениях византийского императора с претендентами на султанский престол (л. 202–203).

Уточнение сведений источников было, разумеется, значительно сложнее их взаимного дополнения. Для этого требовалось прежде всего усомниться в достоверности того или иного рассказа, в том числе столь общеизвестного, как упоминавшаяся хронографическая «Повесть об убиении Батыя». Это легендарное повествование, впервые появившееся в Венгрии в XV в. и попавшее уже в Московский свод конца XV столетия[470], было отражено многими авторитетными летописными памятниками. Судя по распространенности, оно не вызывало сомнений у историографов XVI–XVII вв., в том числе у А. Гваньини, когда тот писал раздел «О татарах».

Однако Лызлов нашел Повесть не соответствующей своим представлениям о ходе Батыева нашествия и сделал следующий шаг, приведя доказательство ошибочности мнения об убиении хана легендарным венгерским королем Владиславом. Оно нашлось в трактате того же Гваньини по истории венгров, где рассказывалось не о поражении монголо-татар, а об их победе над историческим королем Белой[471].

Уточнение требовало довольно внимательного анализа всех деталей событий и оценки достоверности источника. Например, описывая на основе Хронографа и Степенной воцарение хана Булат-Салтана, Лызлов нашел в Засекине летописце упоминание, что тот был сыном Тохтамыша. Из Хронографа автору был известен упомянутый под 6920 г. «царь Зелени-Салтан Тактамышевич», которого сведения Стрыйковского позволяли отождествить с Булат-Салтаном. Следовательно, Засекин летописец действительно давал возможность уточнить повествование. Поэтому вскоре, проверяя Стрыйковского «российскими летописцами», Лызлов приводит в первую очередь сообщение Затопа Засекина под 6929 г. о хане «Улуахмете, сыне Зелед-Салтанове», добавив, что «в Степенной имя ему Махмет»[472].

Чрезвычайно трудно провести грань, разделяющую уточнение сведений и историческую реконструкцию событий. Так, рассказывая о ханах Золотой Орды после Батыя, Лызлов обратился к 10‑й главе 18‑й степени Степенной книги. Там сообщалось, что «диявол … наостри безбожных татар нудити Христианом, да воиньствуют с ними», но поездка князя Александра Невского в Орду отвела от русских князей «нужду» участвовать в завоевательных походах ханов.

Лызлов же начинает повествование конкретным сообщением, что «лета 6770‑го умре царь Сартак сын Батыев, по нем же облада Ордою царь имянем Беркай. Сей злочестивый приела послов … к в. к. Александру Ярославичу, понуждающи его и прочих князей российских с воинствы их ходити на войну с собою» и т. п[473]. Выделенное сообщение не имеет аналогии в источниках и является результатом самостоятельных рассуждений автора. Ход их таков.

Имя хана Берке упоминается в тексте Степенной ниже – именно его «умолил» Александр Невский отменить (свое?) распоряжение об участии русских войск в ордынских походах. Было это перед тем, как по сообщению Хронографа князь умер при возвращении из Орды в 6771 г.[474], то есть, по расчету Лызлова, в 6770 г. или в начале 6771 г. Но восстание 6770 г., рассуждал историк далее, произошло против баскаков, поставленных Сартаком, то есть при жизни последнего, – следовательно, смена ханов (Сартака на Берке) датируется 6770 г.

В своей реконструкции событий историк оказался прав: мы сегодня представляем их именно так, только используя более ранние и близкие к событиям источники[475].

Имя следующего хана – Менгутемира – Лызлов выявил в главе Степенной о мучении в Орде князя Романа Ольговйча. Далее в использованном уже в «Скифской истории» Житии св. князя Федора Ростиславича Степенная упоминала некоего татарского хана, но кого именно? В Хронографе историк обнаружил сведения о том, что в 6790 г. против в. кн. Дмитрия Александровича выступила татарская рать Туратемира и Алына, но это, по определению Лызлова, были лишь «мурзы». Далее же Хронограф сообщал, что в том же году в. кн. Дмитрий «поиде в Орду к царю Ногую» (т. е. Ногаю). Заключив, что с 6790 г. в Золотой Орде правил Ногай и именно он послал на Русь «мурз», Лызлов дополнил повествование указанием Стрыйковского о походе Ногая на Польшу в 6796 г.

Время смерти хана Ногая установлено в «Скифской истории» по сообщению Хронографа, что за 9 лет до нашествия Кавдыгая на Русь, в 6823 г., в Орде уже правил Азбяк: «и посему умре царь Нагой 6815‑го лета». Согласно Житию, князь Федор Ростиславич умер в 6807 г., и, следовательно, облагодетельствовавшим его «царем» был Ногай[476]. Разрешив этот вопрос, Лызлов смог в хронологической последовательности изложить имевшиеся у него сведения о правлении Ногая.

Сказанного достаточно, чтобы заметить, что упорство автора «Скифской истории» в следовании установленным для себя принципам, таким как обязательное установление точных дат, привлечение всех прямых и косвенных сведений строго очерченного круга источников, позволяло решить много вопросов, но умножало и количество заблуждений историка. В основания его умозаключений легко вкрадывались ошибки; некоторые рассуждения вообще были бы не нужны при обращении к Воскресенской и Никоновской летописям, к рукописям, ближе передающим текст Московского свода конца XV в. или просто к более исправному списку того же Хронографа Русского.

Однако именно последовательность в детальном освещении и хронологическом расположении событий давала Лызлову ключ к их пониманию, часто правильному, несмотря на частные огрехи. Богатство причинно-следственных связей, отраженных в «Скифской истории», явилось прямым результатом последовательности автора в соблюдении своих весьма затрудняющих работу принципов.

Например, в рассказе о казанских ханах после Алехама Лызлову вполне достаточно было бы Степенной книги, однако он вычислил точные даты воцарения Махмет-Аминя и избиения в Казани русских купцов. Последнее позволило на основании сведений Казанского летописца уточнить, что побоище 24 июня, приходившееся на день рождества Иоанна Предтечи, произошло (не только в Казани, но и «во всех областех казанских») в связи с собранием на казанской территории огромных богатств: в это время бывала «по вся годы в Казани ярманка знаменитая и зело людная, идеже приезжаху купцы от многих стран, паче же от Московских».

События расставились по порядку: злодейский замысел хана был связан с жаждой обогащения, которое позволило ханству резко активизировать военные действия против соседей, в том числе с помощью наемников[477]. Разрозненные сведения русских источников о казанских набегах превратились в логически обоснованное повествование о важном этапе укрепления Казанского ханства.

Сведение воедино русских и иностранных источников, даже по вопросам отечественной истории, лучше всего отраженной летописанием, давало еще более значительные результаты. Так, хорошо известный нам теперь союз Ивана III с крымским ханом Менгли-Гиреем лаконично трактовался в Степенной книге как своего рода противовес злокозненному соглашению польского короля с ханом Большой орды Ахматом и, как издавна закрепилось в русской историографии, более всего увязывался со «стоянием на Угре».

Привлечение всех источников, в особенности Стрыйковского и Гваньини, внесло ясность в мотивы Менгли-Гирея, отягченного в первую очередь «порабощением от турка», и лишь затем – опасениями относительно Ахмата, против которого великий князь смог оказать Крыму реальную помощь (причем российские полки «едва не до самыя Перекопи ходили»). Обрисовав военную и политическую роль Москвы в этом союзе, Лызлов смог последовательно показать действия Крыма против Литвы и Польши, Большой орды и ногайцев. Главное – становилось понятно, каким образом «силна нача быти Крымская Орда»[478].

Это в свою очередь объясняло последующий рассказ об инспирированном польским королем Сигизмундом I набеге крымских татар на Русь и разгроме их воеводами В.В. Одоевским и И.М. Воротынским. Сравнительно с источником (Степенной книгой) в «Скифской истории» был четко выявлен смысл военных действий сторон и указана дата событий. Также и в рассказе о победе воеводы В.И. Шемячича над крымскими татарами за р. Сулой, А.И. Лызлов дополнительно к сведениям источника раскрыл читателям причину набега. В свою очередь описание посольства от хана Махмет-Гирея в Москву, основанное на Степенной с небольшими дополнениями по Стрыйковскому и Гваньини, пополнилось точной датой и утверждением, что великий князь послал татар в набег с целью испытать верность хана московскому договору[479].

Последовательно сопоставляя источники, Лызлов старательно использовал в тексте и большие, и малые результаты. Так, рассказывая о русской службе и измене крымского царевича Ислама по Степенной («Ислам-царь»), историк удовольствовался уточнением по Гваньини, что речь идет не о хане, и привел его имя в транскрипции польско-итальянского сочинения («Аслам-Салтан»). Зато со следующим далее лаконичным сообщением Степенной о победе русских воевод князей С. Пенкова и И. Татя над татарами на р. Проне было связано значительное исследование. Уточнив географическое расположение реки, вычислив точную дату события и отождествив его с рассказом Гваньини, Лызлов смог подробно объяснить этот эпизод русско-крымско-польских отношений[480].

История, источниковедение и специальные исторические дисциплины

В отличие от наших современников, отягощенных научной специализацией, А.И. Лызлов при всем его уважении к источнику не мог забыть, что именно исторический синтез является конечным (по крайней мере в рамках одного из повторяющихся циклов исследования) критерием оценки источника в целом и его сведений в частности. Так же естественно он использовал в работе приемы, из которых позже получили развитие источниковедение и специальные исторические дисциплины.

Хотя наиболее важной формой работы Лызлова с источниками был анализ их фактического содержания, читатель «Скифской истории» не раз встретит в ней подробные экскурсы в вопросы происхождения сведений, включая характерные для источниковедов ядовитые замечания о путанице, внесенной в этот предмет предшественниками, и о несогласии их заключений с источниками. Например, относительно спорного мнения М. Бельского: «Паче же и сам той историк противится сему, приводящи на свидетельство инаго историка» (л. 193 об.).

Рациональный ум и источниковедческое чутье Лызлова позволяли ему демонстрировать на страницах книги целые клубки противоречивых мнений, оценок, сведений, выявленных в сочинениях двух, трех, пяти и более авторов, а затем аргументированно разрешать эти противоречия, разматывая их клубки в стройное повествование. Оно-то и было главной целью автора, которую он достигал порой сложным путем, однако без намеренного усложнения, более свойственного эпигонам. В конце концов, именно ясность повествования, т. е. понятность для читателя причинного развития событий, была названа царем Федором Алексеевичем важным критерием оценки исторического труда.

Лызлов был в этом вполне солидарен с царственным мыслителем, и благодаря столь простому на поверхностный взгляд критерию нередко достигал замечательных результатов. Если историк, случалось, изрядно ошибался вместе со своими источниками, то и возможности лучше объяснить ход событий на основании более подробного и точного источника не упускал. Весьма ярко это проявилось при выборе Засекина летописца как основы описания событий, непосредственно предшествовавших походу Ивана IV на Казань в 1552 г. (л. 75 об. – 77 об.).

Рассказ начинается с сообщения о посольстве от казанского князя Чапкуна и других мурз к астраханскому хану Касим-Салтану и призвании на казанский престол его сына Эди-Гирея. Сообщения о борьбе казанцев и Эди-Гирея с русскими воеводами в Свияжске свидетельствовали о том, что в Казани взяла верх антимосковская группировка – и существовавшая еще недавно возможность мирного решения конфликта отошла в прошлое.

Следствием этого, согласно «Скифской истории», было расширенное совещание в Золотой палате Ивана IV и его «братии» (князей Юрия Васильевича и Владимира Андреевича) с Боярской думой, митрополитом Макарием и освященным собором, а также вельможами, весьма сходное в сочинении Лызлова с Земским собором[481].

В Истории о Казанском ханстве это событие было описано лишь как «совет з боляры своими царя и великого князя», на котором присутствовали, однако, «вся князи местныи, и вся великия воеводы, и вся благородныя … велможи». Сам ход «совета» представлен как единоличное решение государя, одобренное «рабами», и приведен с целью демонстрации силы и авторитета самодержавной власти. Решение о грандиозном военном походе мотивировалось лишь тем, что казанцы после бегства Шигалея в отчаянии «град затвориша» перед русскими воеводами[482]. Вместе с тем некоторые наблюдения показывают, что составители и редакторы Истории о Казанском ханстве отдавали себе отчет, что реальный «совет», в том числе и с духовенством, имел место. Это следует учитывать, оценивая рассказ «Скифской истории», который выглядит логичнее и в других аспектах.

Перед представительным собранием в Золотой палате царь, по мнению Лызлова, опиравшегося на Засекин летописец, обоснованно поставил вопрос: «Како бы [он] возмог поганым таковое их свирепство возразити?» Участники совещания «седше начата советовати», оценивая несчастья, приносимые Казанским ханством Руси. Затем в своей «продолжительной речи» царь выразил готовность последовать примеру славных предков и «подвигнутися сам, и со всеми своими воинствы государств Российских, на исконных своих врагов – поганых казанских татар», отметив в соответствии с проведенным обсуждением: «зело бо стужают и досаждают мне погании».

Это намерение было поддержано «всеми», и затем не единолично Иван IV, а все участники совещания «многоразумным советом утвердиша таковое дело, еже неотложно быти ево государеву шествию на Казанское царство». Деваться царю, которого, по его собственному позднейшему посланию и согласно мнению Курбского, бояре и воеводы чуть не силой поволокли в поход, было некуда.

Однако прежде организации столь дорогостоящего мероприятия в Казань были посланы «милостивые грамоты» с предложением «прощения» казанцам всех «вин» при условии их подчинения России по прежним договорам. Лишь получив отрицательный ответ из Казани, «царь … начат совокупляти премногое воинство». Интересный рассказ Лызлова о посольстве в Казань косвенно подтверждается Казанским летописцем (с. 388–389), а сведения не использованной историком Никоновской летописи позволяют заключить, что продолжение совета Ивана IV с боярами и воеводами имело место в апреле 1552 г., уже после вызванного казанской воинственностью решения о походе[483].

Именно отмеченной в «Скифской истории» надеждой царской думы на сравнительно мирное урегулирование конфликта можно объяснить тот факт, что решение о государевом походе действительно состоялось только в апреле 1552 г., разряд похода был составлен в мае, а затем последовало еще одно совещание при участии специально вызванного Шигалея, на котором речь пошла о перенесении похода на зиму. И только уже отправленные суда с запасами и артиллерией заставили Ивана IV все же выступить к Казани[484].

Следует отметить, что и описание составления плана штурма Казани представлено в «Скифской истории» лучше, нежели в Истории о Казанском ханстве и Никоновской летописи. Последние сообщают об этом мероприятии как единоличном распоряжении Ивана IV, что совсем не вяжется с нашими представлениями о его правлении периода «Избранной рады» (была ли она как государственный орган, или нет)[485]. По мнению Лызлова, план был составлен представительным военным советом во главе с царем.

Учитывая, что, не располагая Засекиным летописцем, историки обычно преувеличивают завоевательный порыв россиян, стремившихся якобы любой ценой захватить «подрайскую землицу» (как советовал Иван Пересветов), можно констатировать, что Лызлов отлично использовал предоставленную ему источником возможность более взвешенно подойти к одному из важнейших вопросов отечественной истории XVI в.

При рассмотрении творчества Игнатия Римского-Корсаковы мы видели, сколь легко русский автор усваивал возможности, предоставляемые еще не выделившимися из общеисторического исследования, но уже ощутимыми элементами специальных дисциплин[486]. В силу характера толчка, данного развитию гуманитарного знания Возрождением, наибольшие успехи имели к концу XVII в. историко-филологические вспомогательные области знания.

В «Скифской истории» обращает на себя внимание серьезная работа автора с топонимами. Лызлов не только привлекает сведения многих источников для точной локализации историко-географических пунктов (Мингрелии, Бенгалии, Калки, Козельска, различных Белградов, Дамаска, Каира и мн. др.), но внимательно следит за происхождением и изменением названий. «Где бы сия страна Арсатер обреталася, различно о том списатели домышляются, – указывает автор. – Неции утверждают, яко то была страна Колхийская, яже ныне зовется Мингрелиа» (л. 6 об.). Султан Баозит (Баязид II), по справедливому замечанию Лызлова, взял «град Килию, иже от древних греков Лифостротон назван мнят неции быти; такожде Монкаструм, иже и Белъград Волосский называется, стоящий на устиах Днестра реки» (л. 248 об.). И таких примеров в тексте немало.

В области исторической географии автор пользовался не только письменными источниками, но и собственными довольно обширными географическими знаниями. Приведенное им описание днепровских порогов и их окрестностей отражает личное знакомство с местностью. Оно отличается от множества подобных описаний, начиная с Константина Багрянородного[487]. Специальные знания военного проявились в описаниях Очакова, Шах-Кермена и других турецких крепостей, которые русские войска громили в Крымских походах. Лызлов еще не видел укреплений, прикрывавших Азов, но уже хорошо представлял их, как бы готовясь к Азовским походам (л. 139–140 об.).

Краткими сведениями топографического характера дополнены в «Скифской истории» рассказы иностранных источников о Бахчисарае и Перекопе, подробнее перечислены города Крыма, как бы между прочим сделан ряд мелких историко-географических дополнений. Например, рассказывая легенду о змее, жившем в Крыму под скалой, Лызлов в дополнение к Гваньини указывает, где – «в горах»[488].

Лызлов учитывал, что историко-географическая информация его источников частично устарела, и следил за ее поновлением. Так, Гваньини при описании границ «Татарии» отмечал, что на севере она соприкасается «с землей русской польского короля». Согласно «Скифской истории», границы «полагаются с полунощныя страны – области московских великих государей, Малороссийское и прочие… от запада, мало от полунощи наклоняяся – земля русская, иже под областию кралевства Полскаго»[489].

Поновления требовали и этнографические сведения. Если Гваньини, совершенно справедливо для своего времени, писал о неупотреблении хлеба татарами, то Лызлов отметил, что они «прежде мало хлеба знали. Ныне, обаче, паче же крымские, от пленников российских зело изучишася земледелству. Сами обаче не пашут, но пленники их. Идеже хлеба … зело много родится. Сих же пленников употребляют ко всякому домостройству»[490]. При этом белгородские и очаковские татары «домостройство имеют лучше крымских», а из Приазовья даже вывозятся в Стамбул продукты питания (л. 125 об.).

Внимание к проблемам этногенеза и генеалогии сопровождалось в «Скифской истории» интересом к происхождению имен государственных деятелей. Это было немаловажно, в особенности для правильного соотнесения сведений разных авторов. Например, говоря о Тамерлане, Лызлов указал, что он и есть Темир-Аксак русских летописей, кроме того, «сего всесветнаго страшила летописцы называли Темир-Кутлуем, а татарове Темир-Кутлу, то есть Счастливое Железо; латинския же списатели называли его лютым Темерланом, яко же и непрелстишася в том»[491].

В названиях народов можно было усмотреть и источник их изучения. «Так, – заметила о Лызлове Е.В. Чистякова, – приведя путаные объяснения польских хронистов о происхождении половцев и готов, он вполне реалистически пытается объяснить название половцев: живших в полях, занимавшихся ловлей зверя, “полеванием” и “полоном” – грабежом»[492].

Вслед за авторами иностранных источников историк пришел к пониманию значения не только лингвистических, но и этнографических материалов. Среди его рассуждений нередки, например, такие: «Начало народа турецкаго вышеписанными и иными многими свидетельствы утверждается быти от скифийскаго, то есть татарскаго народа, еже показует единако наречие, единакий обычай, единакий порядок военный; аще в наречии и разнство имеют, то невеликое, яко московское от полскаго» (л. 185 об.). Действительно, турки были ветвью обширной тюркской общности с довольно близкими языками.

Опыт зарубежных историков подсказал Лызлову, как уже отмечено Чистяковой, и значение археологических памятников. Толкование смысла каменных баб и древних развалин в Диком поле показалось бы сегодняшним археологам не менее наивным, чем топонимические, ономастические и этнологические рассуждения 300‑летней давности. Однако не следует забывать, что еще в середине прошлого столетия подобного рода рассуждения были в чести, особенно при погружении в темные проблемы этногенеза, и применялись даже большими знатоками источников[493].

Сомнения, убеждения и оценки

Не только к специальным дисциплинам, но и к самой развивающейся и меняющейся из века в век исторической науке в высшей степени применимы классические афоризмы о необходимости сознавать пределы наших познаний и сугубой пользе сомнений («Я знаю только то, что ничего не знаю»; «сомневаюсь – значит существую»; «подвергай все сомнению» и т. п.). К чести Лызлова следует отметить, что он понимал принципиальную ограниченность исторического знания и стремился в своих поисках истины не пересекать границу, разделяющую историческую реальность, источник и исследователя, – за которой лежит уже литературный вымысел[494].

В «Скифской истории» немало прямых высказываний о пределах познания, начиная с древнейших времен, когда многие народы остались «потаени и незнаеми греком и латинником», а об иных сохранились рассказы столь странные, что «о сем летописцы сумневаются и глаголют, что бы то за дивы были? И мнят повесть ту быти лживую или басни в себе содержащую». Также и в письменный период русской истории сведений о многих событиях «не обретается в летописцах скудости ради их, браней ради и пленений непрестанных от татар».

О своих сомнениях в истинности тех или иных сведений и выводов Лызлов пишет весьма часто. Он неоднократно признается, что не может достоверно решить тот или иной вопрос. «О каком убо Козелцу старыя летописцы московский пишут, – замечает автор относительно задержавшего монголо-татар русского города, – не вемы: о том ли, иже обретается от града Калуги в пятидесяти верстах, его же ныне, мало отменивши слово, Козелском называют, или о том, иже в Малой России от Киева в шестидесяти верстах, его же и ныне Козелцом называют?» (л. 17 об.)

Это примечание сделано в скобках, как комментарий к основному тексту. И иные сомнительные сообщения автор старается не включать в текст, например: «О сем взятии Казани от крымскаго хана не описася при описании царей казанских того ради, яко болшая часть летописцев о том умолчаша». Однако имеющиеся данные, как пояснил Лызлов, позволяют использовать эту версию при характеристике политики крымских ханов (л. 144 об.).

Очень важно в исследовании правильно определять область, на которую распространяется сомнение. Например, рассказ Засекина летописца об убийстве хана Большой Орды Ахмата (Ахмеда) его шурином противоречил, по наблюдению Лызлова, указанию Степенной книги, что хан был сражен на четыре года позже «ногайским царем». Автор заключил, что это противоречие не препятствует общему выводу: «или сице, или тако, обаче от сего времяни прииде Орда в конечное запустение» (л. 37 об.).

Одну из наиболее часто встречающихся проблем – выбора правильной транскрипции имен и названий – Лызлов старается решать определенно, но в сомнительных случаях приводит, с указанием источников, варианты к наиболее точному, на его взгляд, чтению[495].

Наконец, среди бросающихся в глаза при анализе текста «Скифской истории» особенностей выделяется «ускромнение» преувеличений, наполнявших источники (в особенности по военной истории). Так, вместо слов Казанского летописца о 60 тысячах убитых при штурме города войсками Василия III Лызлов осторожно отмечает: «до 60 000 поведают быти» – констатируя уверенно только факт, что «бысть тамо велие падение нечестивым» (л. 64).

Бережное отношение к историческому факту, столь отличающее Лызлова от составителей фантастических повестей (вроде «Сказания о начале Руси» или «Повести о Мосохе») и крупнейших летописных сводов или от автора знаменитой Латухинской степенной книги Тихона Макарьевского, все более свободно пользовавшихся литературным вымыслом[496], вовсе не означало отказа от личных оценок. Скорее наоборот: в «Скифской истории» собственная позиция автора выделена и подчеркнута, а не замаскирована под «древние сказания» или неизвестные летописи.

Лызлов отнюдь не отказывает себе не только в прямых оценках, но и в праве на толкование фактов и сообщений, которое Игнатий Римский-Корсаков склонен был оставить только за общепризнанными авторитетами. Для того чтобы выражать собственное отношение к событиям и явлениям, историк уже не нуждался в дополнительных основаниях, которые столь старательно приводил Сильвестр Медведев. Однако в области формы Лызлов не был оторван от традиции.

Использование литературных средств оценки событий тесно сближает «Скифскую историю» с современными ей русскими произведениями. Например, его не удовлетворяла краткая статья Хронографа «О взятии Москвы» в Батыево нашествие:

«Татарове же пришедше взяша Москву и великаго князя Юрья, сына Владимеря, руками яша, а воеводу Филиппа Нянка убиша и вся люди иссекоша и поплениша».

Лызлов должен был привести сожжение татарами небольшой деревянной крепости в соответствие с представлением о значении Москвы в истории Российского государства:

«Окаянный же Батый со многим воинством прииде под Москву и облеже ю, начат крепко ратовати. Сущии же во граде христиане много противишася им, биющеся исходя из града, обаче не могоша отбитися им до конца. Взяша град погании и великаго князя Юрья сына Владимера плениша, а воеводу имянем Филиппа Нянка и прочий народ посекоша. И пролияся кровь их яко вода по стогнам града; и град пуст оставльше, отъидоша ко Владимеру граду»[497].

Нетрудно заметить, что часть материала трансформировалась в передаче Лызлова под влиянием чисто литературных требований. Так, описание битвы на р. Сити, начиная с «плача» о бедствиях Российской земли и кончая деталями сражения[498], есть своеобразный компендиум излюбленных выражений русских историков-публицистов первой половины XVII столетия[499].

Тут мы видим и влияние более новой, ораторской публицистики: «Погании бишася славы ради и богатств обрести хотяще. Христиане же хотяще оборонити любимое Отечество, дерзновенно в густыя полки поганых впадающе, множество их побиваху», – пишет Лызлов, как бы припоминая речь Игнатия Римского-Корсакова, которую слышал, выступая в Крымский поход 1687 г. «Сии татарове грядут к нам во множестве клятвы беззакония, еже расторгнута нас, и жены нашя, и чада нашя, еже покорыстоватися нами. Мы бо, христианское российское воинство, ополчаемся за святыя Божия церкви, и за православную веру, и за пресветлых наших царей… и за все государство…» – и т. д[500].

Но и здесь заимствование Лызлова не слепое, не безоговорочное. Игнатий мог забыть свое боевое прошлое и в поэтическом взлете предать забвению военные реалии, доказывая (согласно Ветхому завету), что «несть разньства пред Богом небесным, спасти во мнозе и в мале, яко не во множестве вой одоление брани есть, но от небесе крепость!»[501]. Тут Лызлов должен был остановиться в своем «последовании», отметив решающую роль численного перевеса в битве на Сити: «Но убо погании пременяющеся бишася, христиане же едини, и того ради вельми утрудишася».

Продолжая повествование хронографическим рассказом о походе Батыя на Новгород, историк божественное спасение города принимает как некое мнение: «И оттуду восхоте поити к Новугороду Великому, но возбранен, глаголют, от пути того грозным воеводою архистратигом небесных сил Михаилом». В Хронографе вмешательство архангела также изложено как версия: «Глаголют же, яко (Батый. – А. Б.) виде архаггела стояща со оружием и возбраняюща ему» – но это версия лишь постольку, поскольку выше составитель прямо утверждал богоспасенность Новгорода: «заступи бо его Бог и святая Богородица»[502].

Неслучайность осторожного подхода Лызлова к провиденциальному объяснению причин исторических событий подтверждается последовательным исключением многочисленных сообщений Хронографа, Степенной книги и других источников о событиях церковной жизни и деяниях церковных деятелей, святых, имевших касательство к русско-ордынским отношениям и весьма известных, как, например, князь Михаил Черниговский. Количество чудес в «Скифской истории» сравнительно с источниками радикально уменьшилось: отсутствует даже знамение при нашествии Тохтамыша, не говоря о менее знаменитых небесных явлениях. Не то, чтобы русский дворянин вовсе не верил в них – некоторые чудеса и видения, о коих «свидетельство неложное положено есть во многих верных российских историях», специально выбраны им из разных сочинений[503]. Просто историк не нуждается в них для объяснения причинной связи событий, которая составляла прагматическую основу всего повествования.

В оценках Лызлова важную роль играли его историко-патриотические взгляды. «Скифская история» должна была, елико возможно, пробуждать у читателя гордость за героическое прошлое России, чувство единства со всеми славянскими народами и в особенности православными, воспитывать в традициях борьбы с чужеземными поработителями. Даже небольшие отступления от сей «красной нити» в отечественных источниках, вроде замечания Казанского летописца о «боязни» русских воевод, воспринимались историком болезненно. Лызлов поспешил оспорить это замечание, выдвинув на первый план бегло отмеченную в летописце занятость московских войск длительной войной с польско-литовским государством. И последовавшую шестилетнюю передышку в борьбе с Казанью «Скифская история» объясняет не тем, что великий князь «возложи на Бога упование свое», а необходимостью «опочинути утружденному … воинству»[504].

Тенденциозно переданные в иностранных источниках сообщения о связанных с Россией событиях политической истории часто оспаривались Лызловым открыто, но в ряде случаев просто перелицовывались на вкус автора. Например, используя рассказ Гваньини о поражении русских войск на р. Оке от орды Аслам-Салтана, историк представляет сражение победным для соотечественников (л. 150). В другом месте он расширяет сообщение о борьбе донских и запорожских казаков с татарами, усмотрев в лаконичном известии Гваньини замалчивание роли казачества (л. 129 об.).

Передавая свидетельства о завоевателе Константинополя султане Махмете II, который «един сам хотящи всего света обладателем быти, не хотящи никого слышати обладателя или равнаго себе», Лызлов (не чувствуя в своих словах иронии) с гордостью добавляет, что султан «с московским же великим государем князем Иоанном Васильевичем дружбу хотящи имети, слышащи о великой славе его, и мужестве, и победах над окрестными супостаты, лет[а] 6990‑го посла к нему послов своих о мире и любви с подарками немалыми» (л. 246).

Если польские хронисты оправдывали действия короля Александра, заточившего в темницу своего потерпевшего поражение союзника хана Шахмата, то в «Скифской истории» этот момент представлен как акт предательства польского короля[505]. В политическом отношении историк безусловно стоит на московских позициях, что не только не мешает ему старательно анализировать действия своих государей, но, пожалуй, даже способствует объективности анализа, поскольку автору не приходится извращать ситуации, чтобы сделать впечатление о российской политике более благоприятным.

Непримиримо относился Лызлов к религиозным оценкам в трудах католиков. Православие русского историка и военного было связано не только с духовными, но в немалой мере с политическими убеждениями. Религиозное объединение православного славянства и его политическое воссоединение под крыльями двуглавого «Московского орла» было для него двумя сторонами одной медали, а потребность в союзе с католической Польшей и империей Габсбургов не заслоняла опасности наступления католицизма на Правобережье Малороссии, в Белой России и, в меньшей мере, на Балканах.

В «Скифской истории», например, отсутствует всякое упоминание о бывшем киевском митрополите Исидоре, подписавшем в 1439 г. Флорентийскую унию церквей, несмотря на то что Исидор сыграл видную роль в обороне Константинополя от турецких завоевателей, о чем подробно рассказывал Стрыйковский[506] и некоторые другие хронисты, согласиться с которыми в религиозных вопросах Лызлов не мог принципиально.

В «Хронике всего света» М. Бельского было презрительно сказано, что во время осады Константинополя султаном Баязидом II посольство византийского императора Мануила прибыло в Рим и во Францию «zebrać pomocy», выпрашивать помощи, словно нищие[507]. Лызлов, напротив, сочувствует православному монарху и обвиняет католиков: «Царь же Мануил, видев таковое бедство, понудися сам ити из Константинополя во Италию, в Рим к папе, и во Францию, просящи помощи ко избавлению Константинополя. Но ничтоже обрете помощи», – заключает историк, вопреки сведениям, что именно действия западных государств помогли тогда отстоять Царьград[508]. Зато, продолжает автор «Скифской истории» на основе известия Степенной книги, денежную помощь единоверцам оказали великий князь московский Василий Дмитриевич, митрополит Киприан «и многи князи уделныя, и чин духовный».

В другом случае, передавая рассказ М. Кромера о судьбе претендента на стамбульский престол Джема, скончавшегося в Италии, возможно, вследствие отравления его Римским папой Александром VI Борджиа, Лызлов нисколько не сомневается в папском злодействе. Более того, он приписывает папе Иннокентию VIII приказ отравить Джема и, вольно толкуя известие Бельского, подчеркивает, что преступление было совершено в папской резиденции (л. 248). Чистый домысел, впрочем, не увядающий в литературе и искусстве.

Воинственность Лызлова по отношению к католицизму не следует преувеличивать: сии «схизматики» были в его историческом сознании все же союзниками против главного врага. А вот антимусульманскую и, в частности, антитурецкую направленность источников автор еще более заостряет. Так, султана Мехмеда II Фатиха историк склонен именовать «кровопийственным зверем», Баязида II – «хитрым лисом», самих турок – «нечестивыми безверниками», а пророка Мухаммеда – «проклятым прелестником дьявольским». Это риторика идущей войны.

Монголо-татарские завоеватели, естественно, называются «мучительным народом», при этом нейтральное именование tatarowie из Хроники Гваньини в «Скифской истории» нередко переводится как «нечестивые». Примером усиления обличительной направленности текста сравнительно с источником является характеристика Батыя в рассказе о походе монголо-татар в Центральную Европу: «Нечестивый Батый не удоволися толикими безчисленными христианскими кровми, яко кровопийственный зверь, дыша убийством христиан верных… иде в Венгерскую землю» (л. 18 об.).

Однако при всей нелюбви к «скифам» вообще и направленной против них тщательно продуманной исторической концепции Лызлов ни коим образом не склонен их окарикатуривать или изображать монстрами. Историк вполне довольствуется тем, что периодически обзывает врагов басурманами и т. п., рассматривая их сильные и слабые стороны вполне объективно.

Он первым из русских историков высоко оценил рассказ Курбского о достойной всяческого уважения стойкости казанцев в решающем сражении за город в 1552 г., отмечал, что, несмотря на многие свои недостатки, крымские татары «мужественны обаче и смелы», признавал за ними и другие положительные качества. Немало сильных сторон находил Лызлов у турок – наиболее опасного противника христианских стран Восточной и Центральной и поработителя Юго-Восточной Европы (не говоря об Иерусалиме и всей Святой земле). Эти «поганые» просто заставляли относиться к себе с уважением – в противном случае невозможно было бы объяснить их победы. А уж «незнаемыми» соседями считать турок было давно нельзя.

Таким образом, свободные оценочные суждения историка-дворянина, участника продолжающейся войны (1686–1700) накладывают заметный отпечаток на эмоциональную окраску текста «Скифской истории». Но они не мешают автору достаточно хладнокровно рассматривать реальный ход событий и многочисленные обстоятельства (вплоть до происхождения и основных положений мусульманской религии), определявшие вековое развитие конфликта кочевников с земледельцами.

Замыслы и результаты

Концепция и организация книги

Содержание «Скифской истории» и отраженные в книге исторические взгляды Андрея Ивановича Лызлова подробно рассматривались в последние десятилетия в работах Е.В. Чистяковой. Академическое издание памятника под ее редакцией в 1990 г. предоставило всем желающим возможность без труда ознакомиться с содержанием сочинения и уточнить позицию Лызлова по интересующим исследователей вопросам.

Для нас важнее было выяснить, каким образом концепция историка формировалась под влиянием реальных политических и культурных обстоятельств его времени и в какой мере она зависела от результатов самого исследования.

Очевидно, что «Скифская история» должна была, по замыслу автора, дать ответ на вопрос о происхождении сложившейся к XVII столетию ситуации ожесточенного противоборства славянского, христианского, оседлого мира с огромной Османской империей и воинственными причерноморскими ордами. Слагаемыми проблемы генезиса этой конфликтной геополитической системы были вопросы о происхождении и истории многих народов и государственных образований, их гибели и поглощении, о развитии конкретных политических коллизий, роли отдельных ключевых событий и личностей и т. п.

Лызлов совершенно справедливо выдвинул на первый план проблему «скифов» как постоянно действующего в обозримый исторический период фактора политической ситуации, имевшей, как чувствовал историк, прочную основу в общественной организации неприятельских народов. Мы до сих пор не можем на достойном теоретическом уровне объяснить существенное отличие военно-административной системы Золотой Орды и наследовавших ей ханств, а также Османской империи первых веков ее существования от систем власти России и других христианских стран Европы. Возможно, правильный путь к решению вопроса был намечен в ходе известной дискуссии об азиатском способе производства, однако исследования в этой области были волею власть имущих прекращены.

В XVII в. историк тем более не имел научных оснований, чтобы определить внутренний смысл общности татаро-монгольских и османских завоевателей и связал государственные образования, представлявшие угрозу независимости и самому существованию оседлых христианских народов, в первую очередь этногенетически. Как справедливо заметила Чистякова, Лызлов «не мог, конечно, в то время решить такие вопросы, как происхождение татаро-монголов и причины их экспансии»[509], однако он углядел тюркскую общность, даже выходящую за пределы народов, обобщенно именуемых татарами и турками-османами, между прочим, справедливо отнеся к ней булгарскую языковую группу.

К тому же автор убеждал читателя, что происхождение общности, наименованной им «скифами», сказалось не только в языке: ее отличают «единако наречие, единакий обычай, единакий порядок военный»[510]. Этот-то обычай и военный порядок целого ряда государственных образований, которые в наше время назвали бы внутренней организацией и свойствами системы, и позволил Лызлову создать капитальное исследование, логично объединяющее события с древнейших времен до конца XVI в.

Сейчас мы можем иронизировать над убежденностью автора, будто все аргументы историков единодушно свидетельствуют, что «начало народа турецкаго … утверждается быти от скифийскаго, то есть татаръскаго народа». Но даже признав условность избранного автором основания (общего происхождения) для объединения народов и государств под именем скифов, критику пришлось бы констатировать результативность этого приема.

К тому же Лызлов свел к минимуму заблуждения, которые могли проистекать из чересчур близкого объединения татар и турок с натуральными древними скифами и сарматами (с коими «древния историки», по справедливому замечанию автора, «для общих границ» отождествляли и «прародителей наших»), с массагетами, саками, бактрийцами, парфянами, персами, хазарами, венграми, туркменами, легендарными амазонками и библейскими израильтянами. В соответствующих экскурсах историк смог блеснуть изрядной эрудицией, однако частные их выводы в дальнейшем не использовал.

Отличие результата фундаментального исследования от замысла, практически неизбежное в обобщающей работе такого масштаба, хорошо видно при сравнении структуры «Скифской истории» с ее содержанием. Авторское оглавление предлагает довольно четкую картину четырех разделов или этапов истории «скифов». Три из них уже завершились прекращением «пакостей» соседям-земледельцам со стороны народов, которые «чуждими трудами и граблением непрестанно жили». Четвертый, по упованию Лызлова, в скором времени должен был окончиться аналогично. И с ним, следовало надеяться, шла к концу сама «скифская история».

Однако разработка реального материала сделала эту структуру чисто формальной. Четвертая часть не только превысила объемом и содержательностью три предыдущие, но составила основной массив книги. Это легко заметить, сопоставив авторское оглавление с числом страниц в каждой части по нашей публикации 1990 г., где текст на страницах расположен равномерно:

Часть 1

3 главы. О границах Скифии и ее народах в древности. 14 с.

Часть 2

3 главы. От Батыева нашествия до падения Золотой Орды и опустошения Большой Орды от московских великих государей. 27 с.

Часть 3

6 глав. От начала Казани до покорения Москве Казанского и Астраханского царств. 69 с.

Часть 4

8 глав[511]. Об истории и состоянии Крымской орды и Османской империи. 228 с.

Как видим, четвертая часть, даже без приложения занимающая 165 с., почти в полтора раза больше суммы предыдущих трех. Почему Лызлов не выделил для Османской империи отдельную часть – очевидно. Историку было необходимо как можно нагляднее провести отождествление истории турок и орд, основная часть которых уже прекратила свое «скифское» существование, превратившись в мирных подданных Российской державы.

То, что Крымское ханство издавна являлось вассалом Турции, было только предлогом для объединения их историй в 4‑й части, поскольку они все равно рассматриваются отдельно: Крыму посвящены главы 1–3; глава 4 повествует о зарождении и развитии ислама; главы 5 и 6 – об истории османских завоеваний; наконец, главы 7 и 8 характеризуют пространство, организацию, военную мощь Турецкой империи, столицу и двор султанов. К этому следует добавить, что в начале рассказа о турецкой истории (ч. 4, гл. 3) Лызлов делает новый экскурс в общее происхождение «скифов», сходный с 1‑й частью книги, хотя и не повторяющий его по содержанию.

Это еще раз подчеркивает, что реально «Скифская история» делится на две истории: отдельно татар и турок – причем их взаимовлияние прослеживается автором и в рассказе об ордах, и в повествовании об османах. Думаю, что сам ход работы над источниками и установлением причинной последовательности исторических событий заставил Лызлова создать не одно, а два взаимосвязанных исследования. Но разделить их или отразить эту реальность в структуре книги историк не пожелал.

Более того, он подчеркнуто соединил истории Крыма и Турции в одной части, невзирая на очевидный дисбаланс в количестве глав между всеми частями, что для ученого человека конца XVII в., воспитанного на высоких требованиях риторики и поэтики к стройности, даже искусности композиции, требовало очень сильной внутренней мотивации.

Все это, начиная с чрезвычайно сложного доказательства единства «скифов», свидетельствует о главенствующем в концепции Лызлова желании иметь единый объект, развивающийся во времени. Идея развития, определявшая повышенное внимание автора к происхождению источников, прослеживается в его работе с топонимами и др. специальными признаками, а главное – последовательно реализована при анализе причинных связей конкретных исторических ситуаций. Эта идея составляет краеугольный камень исторического метода Лызлова и лежит в основе всей его концепции.

Вульгарное толкование христианской и, в частности, православной метафизики не признает за ней идею развития совершенно безосновательно. В России последней четверти XVII в. богосозданную статику отстаивало лишь крайне реакционное, «мудроборческое» и изоляционистское крыло русских духовных писателей и пастырей. Сторонники же внутренних реформ и внешней экспансии развивающейся Российской державы исходили из представления о необходимости созидания, сознательного построения царства Божия на земле (под скипетром российских православных самодержцев) и, как ярко показал Игнатий Римский-Корсаков, горячо надеялись на качественные изменения в геополитической ситуации[512].

Лызлов считал своим долгом доказать, что эти перемены уже многие столетия идут в нужном направлении, подкрепляемые некоторыми закономерностями (вроде тенденции постепенного перехода кочевников-грабителей к оседлости и нормальному хозяйствованию, основанному на земледелии), а главное – движимые неустанной борьбой Российского государства и других народов, которая имеет основания завершиться победой.

Следует сразу оговориться, что законов истории, буде такие существуют, Лызлов не знал и нужды в них не испытывал. «Скифская» проблема была единственной им выделенной и не имеющей аналогов. Зато автор основательно втолковывал читателю основы ситуационного анализа, раз за разом показывая одни и те же обстоятельства и действия, следуя которым одни побеждают и одолевают, а другие непременно одолеваемы бывают.

Богатейшие аналогии приведены историком при детальном исследовании проблемы. В первую очередь они касались, разумеется, сложной военно-политической ситуации двух войн с Турцией и Крымом, в которых автор участвовал в непосредственном окружении князя В.В. Голицына. Это и близкие примеры удачных походов русских войск к Перекопу в XV в., их вторжения в Крым и разгрома россиянами самих турок в XVI в. Это высокая оценка роли крепостей вообще и в частности – «городового строения» при Борисе Годунове, положившего конец татарским набегам на Русь.

Кроме того – это раскрытие значения дипломатии и международных союзов, спасительности мудрых и гибельности необдуманных, а в особенности – предательских договоров. Это стремление, вопреки летописной традиции, подчеркнуть независимость Казанского взятия от влияния на государственные решения православной церкви. Это объяснения побед и поражений в длительной борьбе с татарами, которая, как показывает уже завершенное покорение большей части «Скифии», непременно окончится умиротворением последнего в Европе ханства – Крымского[513].

Содержит «Скифская история» и массу все более сложных примеров и аналогий, вплоть до анализа остро волновавшего русских книжников XVII в. вопроса, каким образом государство ширится и богатеет, а при каких условиях распадается и гибнет. Последние Лызлов склонен демонстрировать исключительно на иноземных примерах, отнюдь не вдаваясь во внутренние обстоятельства, способствовавшие установлению ордынского ига и его продолжению в раздробленной Руси, вовсе не упоминая феодальные войны XV в. и т. д.

Для русского читателя, впрочем, примеры крушения орд и ханств из-за борьбы за власть и внутренних раздоров среди населения были достаточно понятны. Тем более близко воспринимались читателями «бунташного века» обстоятельства падения Византии «несогласия ради и междоусобных нестроений царей греческих (писал Лызлов, заметим, при двух царях на Руси, чьи родственники и сторонники не любили друг друга. – А. Б.), паче же всего того государства жителей», когда спорам внутри императорского «синклита» сопутствовало озлобление обнищавших «всенародных человек» против «верхов».

Смута, Соляной и Медный бунты в Москве, Новгородское и Псковское восстания, Крестьянская война Степана Разина, Соловецкое восстание, Московское восстание 1682 г. – вот были важнейшие вехи развития России в XVII в., не считая почти ежегодных «фоновых» бунтов крестьян, горожан, служилых по прибору, казаков и инородных подданных. Последовательное описание хотя бы крупнейших из них даже солидных летописцев не радовало; такие рассказы часто сокращались[514]. Нелицеприятно рассматривать внутренние причины ослабления и гибели государств Лызлову легче было на чужих примерах: свои были слишком близки и болезненны.

При использовании «Скифской истории» как источника изучения общественно-политической мысли накануне преобразований следует учитывать и чисто дворянскую направленность авторских наблюдений и оценок, отражавших настроения сравнительно немногочисленной, но укреплявшей свое место в государстве группы мелких и средних феодалов, призванных реформами Федора Алексеевича на регулярную и обязательную, преимущественно военную, службу. Сделать блестящую карьеру и обогатиться часто легче было в гражданском аппарате управления, но все дворянство, включая 17 родов высших аристократов, полагало военную службу намного «честнее» административной. Воинская доблесть ценилась дворянами превыше всего, военные подвиги привычно преувеличивались.

Не случайно Лызлов упорствует в не вполне обоснованном мнении, что даже Золотая Орда погибла от «ее междоусобных браней и нестроения», но «паче же от пленения воинства Российского». Судьбоносная роль армии подчеркивается историком постоянно. Причем армии регулярной: очень много места отводится похвалам организации турецкого воинства и заботам султанов о его вооружении и снабжении, в особенности их попечительности над оружейными и судостроительными мануфактурами, стараниям достичь превосходства турецкой артиллерии и флота (роль которого в средиземноморских войнах и обеспечении господства в Причерноморье хорошо раскрыта).

Автор отдает должное военной реформе великого визиря Мехмет-паши Соколлу, хоть тот и был злым врагом Руси. Также и военные реформы Ивана IV и Бориса Годунова описаны в «Скифской истории» в качестве залога последовавших за ними успехов русского оружия. «Ибо и гигант без обороны и оружия, – со знанием дела констатирует историк, – аще бы и лютейший и сильный был, побежден бывает от отрока, оружие имущего». Пример Давида, сразившего тяжеловооруженного богатыря Голиафа на расстоянии, выстрелом из пращи, тут вполне уместен.

Регулярная армия базировалась не только и не столько на поместном землевладении, организацию которого в Турции конца XVI в. автор склонен приукрашивать, сколько на деньгах, составлявших в Новое время «кровь войны». Лызлов – а вместе с ним, надо полагать, изрядная часть дворянства – горячо приветствовал умножение доходов казны за счет интенсивного развития экономики и политики государственного меркантилизма, однако склонен был считать, что при перераспределении доходов армию обделяют.

Он не раз и не два подчеркивает, что власти, «мужи благородные и нарочитые», вкупе со всякими богатеями становились «губителями сущими своего Отечества», не раскошелившись на армию. В Византии «сами греки вьконец объюродеша: изволиша с сокровищами вкупе погибнути, в землю их закопывающи, нежели истощити их на оборону свою и имети жен и детей и прочее стяжание во всякой свободе». Лызлов сочувственно приводит слова султана Мехмеда II Фатиха (Завоевателя) обреченным на казнь константинопольским вельможам: «О народе безумный! Где ваш прежде бывший разум? Ибо сим сокровищем не точию мне, но и не вем кому, могли бы есте не токмо отпор учинити, но и одолети!» (л. 237). Не без удовольствия приводит историк сведения и о том, как сами султаны стали со временем прятать под землю огромные богатства, явно готовя себе погибель.

О русском воине XVII в. уже нельзя было сказать как о князе Святославе Игоревиче: «Грозен и лют этот муж, ибо презирает золото, а любит только острое железо». Грозная армия, по мнению Лызлова, стоила очень дорого, требовала современного вооружения, наилучшего снаряжения и щедрого снабжения. Если, конечно, государство не стремилось к погибели. Эта мысль вскоре стала неотъемлемой частью петровской идеологии «государственной пользы», созданной в противовес концепции царя Федора Алексеевича о «пользе всенародства».

Надо ли говорить, что состоящему на действительной службе дворянству требовался царь-полководец: «бодроосмотрительный» и «благочестивый» законный монарх[515], который, советуясь с синклитом, однако абсолютно самодержавно повел бы страну к новым территориальным приобретениям, подобно излюбленному Лызловым Ивану Грозному. Не скрывает историк восхищения и перед властью великих султанов-завоевателей, поддерживавших в армии железную дисциплину и постоянную готовность к войне. В России путем, указанным в «Скифской истории», вскоре двинется идеальный дворянский монарх Петр I; уже к середине его царствования страна будет разорена, а к концу придет в конечное запустение под властью военной диктатуры (полковых и генеральских дистриктов)[516].

Но мы не будем обвинять в этой связи историка, который, в конце концов, предупреждал, что в Турции, когда «паши и иные султанские начальники, яко пиявицы, высасывают кровь из подданных своих», наступает гибель «трудов и промыслов», возникает «зело много пустынь безмерных и опустошенных стран», страдают города, хиреет в руках иноземных посредников торговля, приходит «ко убожеству … общенародство». Значит – оскудевает государственная казна и меньше становится «золотых солдат», слабеет армия Османской империи, и в результате появляется великолепная возможность разгромить этот главный оплот «скифов».

Как отметила Чистякова, автор «на протяжении всей книги … подчеркивает, что в результате упорного всенародного сопротивления турки периодически терпели поражения и их победы были преходящи … Лызлов спешит сообщить, турецкая армия нередко «возвращалась с великою тщетою и постыдением» … что даже в момент наивысших военных успехов Турция была уязвима»[517]. В равной мере, замечу, это касалось татарских орд и ханств, чей путь повторяли османские завоеватели – тот самый путь, который после ужасных страданий многих народов и долгих кровавых войн волей-неволей вел «скифов» прямиком в покорение «российским православным самодержавным государям».

Содержание исследования

Однако Лызлов, откровенно являя нам свои сословные дворянские воззрения, писал не публицистическое сочинение. Результаты его исследования необходимо должны были выйти за рамки концептуальных соображений. «Скифская история», задуманная в сражениях у Днепра, книга, о которой мечтал автор в горящих степях Дикого поля и под стенами Перекопа, стала фундаментальным историческим трудом, обеспечившим царскому стольнику высокое место в числе первых подвижников отечественной науки.

В труде А.И. Лызлова были рассмотрены древнейшие сведения о борьбе греков, персов и римлян с кочевниками от Черного до Аральского морей, об обороне Руси от хазар, печенегов и половцев, о гуннах, готах, гепидах, о прародителях славян и прочих народов, об образовании Венгерского и Болгарского государств. Особое место в книге занимает история монгольской империи, а также взаимоотношений Руси, великого княжества Литовского, Польши, Германии, Молдавии, Валахии и Рима с монголо-татарскими ордами.

В духе научной историографии своего времени Лызлов стремился решить проблемы этногенеза разных народов, тщательно разбирал мнения различных ученых, старался понять, как и почему сложились условия для монголо-татарских завоеваний, образования Золотой Орды и ее распада. При анализе политической обстановки особое внимание было уделено позициям Москвы, Литвы и Польши, выступлению на политическую арену Крыма и Турции. В орбиту этой проблемы включено было множество государств и народов Центральной и Южной Европы, Кавказа, Ближнего Востока, Средней Азии, Приуралья и Сибири, взгляд Лызлова простирался до Китая и Индии.

Более подробно рассмотрел автор историю Казанского ханства, учитывая происхождение разных народов, оказавшихся на его территории, вникая в детали внутриполитической борьбы и взаимоотношений этого государственного образования с многочисленными соседями и соседями соседей. Книга последовательно знакомит нас с длительной политической и вооруженной борьбой Московского государства против татарских орд, завершившейся разгромом Казанского, Астраханского и Сибирского царств и освобождением подвластных им народов от наиболее варварского угнетения[518].

Лызлов упоминает жителей Казанской земли с древнейшего периода: «волгор или болгар, который имели начало от преславнаго и многонароднаго народа славенскаго». Они-то и ушли в Болгарию, что объясняет ее славянское, а не «скифское» население[519]. Оставшиеся же смешались с татарами, этническая принадлежность которых толкуется расширительно, и именно с этим новым государственным образованием имел дело князь Владимир Святой.

Необычно подходит автор и к истории образования Казанского ханства, исчисляя ее не традиционно, со второй четверти XV в. (правление хана Улуг-Мухаммада), а с 1257 г., когда на южных границах древнего Булгарского царства золотоордынским ханом Сартаком был основан град Казань, подчинивший «болгарские грады со всеми людьми в них и в уездах живущими, да обладаются Казанским царем. И бысть той столный град вместо Бряхимова болгарскаго града»[520]. Первоначальное население ханства составили болгары, марийцы, чуваши[521] и постепенно увеличивавшийся господствующий слой татар. Только отсутствие источников, по замечанию Лызлова, помешало ему подробно описать историю ханства с этого времени.

Еще более тщательно прослежена в книге история Крымского ханства – последнего осколка Золотой Орды. Лызлов описывает географию, природные богатства и древнюю историю Крыма, где ордынцы явились лишь завоевателями разноязыкого культурного населения. Политическую историю Крымского ханства он последовательно характеризует со второй половины XV в., а генеалогию ханов ведет с эмира Эдигея. Сведения исторических источников автор дополняет современными наблюдениями, делая свое исследование своеобразной энциклопедией знаний о сильном и жестоком противнике.

Лызлов приводит много интересных сведений о быте крымских татар, их вере и обычаях, в особенности – о военном устройстве. Его интересует и выносливость их лошадей, и способы переправы через водные преграды. Он отмечает силу внезапного, дисциплинированного наступления и слабость обороны, предостерегает от военных хитростей татар, подчеркивает их силу, мужество и презрение к смерти, скрытое от поверхностного наблюдателя широким употреблением крымчаками приемов ложного отступления и заманивания.

Любопытно представлены в «Скифской истории» события конца XV в., когда в ходе борьбы с генуэзскими колониями ханство попало в вассальную зависимость от вызвавшейся помочь ему Турции, захватившей не только Кафу и другие крепости в Крыму, но также Белгород, Очаков и Азов, близ которых жили покорные ханам (и более оседлые) причерноморские татары. С 1475 г., то есть с захвата Кафы, турки оказывали все более сильное влияние на политику Крыма и использовали его военные силы для развития своей агрессии, в том числе и в российские пределы.

Политические взаимоотношения Бахчисарая со Стамбулом и Москвой представлены в «Скифской истории» в системе взаимоотношений этих столиц с Казанским ханством, Ногайской ордой и кавказскими княжествами, Литвой и Польшей, Молдавией и Валахией, а также в контексте связей с более отдаленными соседями, включая ханства Туркестана. Е.В. Чистякова справедливо подчеркивает, что внимательно рассмотренные Лызловым (по Истории Курбского и ряду других источников) военные столкновения России с Крымом второй половины 1650‑х гг. «не нашли достаточно подробного рассмотрения даже в советской историографии»[522].

В каждой части своего труда автор учитывал внутреннюю историю изучаемых государственных образований, их историческую географию, давал характеристику хозяйственной деятельности, обычаев и верований, военной организации, детально реконструировал развитие ситуации на международной арене, стараясь выяснить все, что могло, по его мнению, заметно отражаться на ходе исторических событий.

Всегда помня о дидактическом значении истории, автор стремился донести до «неленостного читателя» представление «о многом подвиге и мужестве предков своих, сынов Российского царствия». Но даже повествуя о жестокости ордынских нашествий, о трагической судьбе покоренных народов и обращаемых в рабство пленников, о «зловерии» и таких неприятных обычаях, как нелюбовь к чистоте и поедание сырого мяса, Лызлов не пытается представить «скифов» зверями лютыми.

Напротив, он воздает дань подвигам их героев и мудрости военачальников, подчеркивает сильные стороны самых «закоренелых в грабительстве» народов и их правителей, отмечает такие положительные, по его мнению, моменты их истории, как строительство городов, развитие ремесел и торговли, дипломатические успехи. Достоинство неприятеля, естественно, возвышало в глазах историка заслуги соотечественников, сумевших «воспятить оных варваров лютое на ны уготование». Однако весьма сильно в авторе проявляется и любопытство ученого, стремившегося во всей полноте представить себе реальную жизнь реальных людей.

Значительная часть «Скифской истории» посвящена анализу происхождения и истории турок-осман. Для характеристики проникновения автора в материал важно заметить, что под международной ситуацией он подразумевает политические, экономические и религиозные связи стран и народов в регионе от Северной Африки и Испании до Индии и Китая.

Говоря об исламе, Лызлов приводит подробные сведения о его зарождении, источниках (манихейство, иудаизм, христианство ряда сект, элементы язычества), о первоначальной социальной базе, способах его распространения, в особенности на завоеванных землях, об основных течениях этой религии и особенностях ее усвоения разными народами.

Подробно рассматривая историю вторжения турок в Европу, историк учитывает деятельность не только непосредственно столкнувшихся с завоевателями народов, но и правителей Франции, Испании, Римских пап, султанов Марокко и Алжира, рассказывает о борьбе за господство на Средиземном море. В результате читателю становится ясно, что успехи турок зависели не только и даже не столько от их силы и военной слабости их противников, сколько от разобщенности, взаимной вражды, корыстолюбия, недальновидности, а порой просто глупости и предательства христианских правителей.

Нередко случалось, что судьба завоевателей висела на волоске, и они вот-вот должны были быть сброшены в море. В «Скифской истории» замечательно описаны ситуации, когда европейцы буквально своими руками спасали жестоких и последовательных врагов, когда те уже подумывали убраться подобру-поздорову в Азию. Если История – это учительница жизни, то она, как показывает Лызлов, преподала христианским правителям даже слишком много жестоких уроков, когда, набравшись сил, турки вновь бросались в наступление.

Особо выделив в многообразии конкретно-исторических причин успехов османского завоевания два фактора: спаянность турецких армий и разобщенность, непоследовательность противоборствующих им сил, историк внимательно прослеживает и развитие военной мощи агрессора. Он подробно описывает военный строй, вооружение и тактику осман, комплектование и особенности основных родов войск, показывает в действии их стратегические принципы: готовность к войне, предупреждение действий противника, наступление и сосредоточение всех сил на главном направлении, отказ от второстепенных конфликтов, последовательность захвата укреплений и территорий, комбинирование действий армии и флота, мощной артиллерии и инженерных войск, командование войсками лично султаном.

Согласно «Скифской истории», сила завоевателей не есть нечто постоянное и неизменное, даже если рассматривать ее саму по себе, вне реальных обстоятельств (например, внутренней смуты, которая нередко могла привести к гибели турецких войск). Османская империя прошла период подъема, нанесла европейским странам мощные удары в эпоху наивысшего расцвета и постепенно стала клониться к упадку в военном, политическом и экономическом отношениях.

Султаны давно перестали быть крупными полководцами и государственными деятелями. Ожесточенная борьба за власть «в верхах» (очевидцем которой Лызлов был и в России, где на его глазах с 1676 по 1689 г. было свергнуто четыре правительства), дворцовые, в том числе вооруженные перевороты (особенно яркий из которых на родине историка произошел в 1689 г.) – все это ставит политику в зависимость от мелочных соображений, лишает государственных деятелей стратегической инициативы, разлагает армию, в которой хваленые янычары, по мнению автора, уже более опасны для трона, нежели для врагов. По этим и многим иным причинам некогда грозная Османская империя теряет боеспособность.

«Скифский» характер самих завоевателей, благосостояние которых рождалось войнами и поддерживалось грабежом покоренных народов, подрывает саму основу государственной экономики: сельское хозяйство и промыслы, ремесло и торговлю. Говоря об отсутствии стимулов у производителя, неуверенного, что может сохранить не только результаты своего труда, но свободу и саму жизнь, Лызлов считает, видимо, разумеющимся, что, как вообще заведено у «скифов», таких стимулов нет и у хозяев-турок, ибо все в стране фактически принадлежит султану.

«Султанские начальники», беклербеги и паши подносили своему владыке богатейшие дары, от стоимости которых зависело их положение, то есть сами грабя, представали перед престолом порабощенными. По мановению пальца султана (на которого влияла огромная и весьма сложно организованная придворная камарилья) они так же легко могли потерять жизнь и имущество, как последний албанский крестьянин.

Историк превозносит турецкую систему служебных ленов сипахов и тимаров (очевидно, напоминавших ему родную поместную), не учитывая, что азиатское землевладение основывалось на самовластной идее государственности владений, олицетворенной в султане (хане, падишахе etc.), и до прав дворянина Лызлова османскому кавалеру было еще дальше, чем московскому стольнику до английского барона времен «Славной революции».

В действительности эти лены давно уже захватывала дворцовая знать и ростовщики: беречь земли сипаху или тимару было не больше смысла, чем трудившемуся на ней крестьянину. Неудивительно, что согласно самой «Скифской истории» военный потенциал Турции падал, а против нелюбимых Лызловым русских стрельцов и солдат могли пытаться выстоять в бою только уничижаемые автором турецкие янычары[523].

Приведенный в последней части книги перевод «Двора цесаря турецкаго» значительно дополняет и поновляет сведения о состоянии Османской империи. Она еще очень сильна, она держит в своих руках огромные богатства, имеет многочисленную армию и флот, развитое производство военного вооружения и снаряжения. Но в ней уже процветает казнокрадство, трещит по швам система управления, доходы пожираются огромными расходами на содержание султанского двора, наконец – золото прячется в глубокие колодцы под дворцом, как это делали византийские правители, обрекавшие государство на разорение и гибель.

Не только горячее стремление к избавлению народов от агрессии и неволи (вкупе с приобретением в поместья и вотчины густонаселенных плодородных земель), но и трезвый расчет историка и военного[524] породил призыв Лызлова к народам, объединенным Священной лигой, покончить с Османской империей и Крымским ханством «во дни наша», завершив тысячелетнюю «скифскую историю»! Все менее устойчивым становилось положение османских завоевателей, против которых готовы были восстать десятки попираемых ими народов. И политика, и публицистика подтверждали, казалось, правоту Лызлова, призывавшего российских ратоборцев идти на помощь этим народам: «Уже бо тамо нас убози христиане, братия наша, с радостью и надеждою ожидают, готовы суще на своих и наших супостатов помощь подати». Эта уверенность автора «Скифской истории» во всеобщем выступлении против османского ига опиралась на многовековой опыт героической борьбы славян с завоевателями.

Лызлов близко воспринимал трагедию не только славянских народов, с одинаковой болью повествуя о разорении русских городов и земель болгар, сербов, венгров, молдаван, поляков, албанцев, греков и др. Его книга рассказывает, как эти народы сражались с турками и татарами в то время, как «крали и властители христианские изволяху между собою жестокие брани простирати».

Автор отдавал должное и подвигам конкретных героев этой борьбы, причем выбор Лызлова, его оценки были, как правило, справедливы. Героями «Скифской истории» стали Владислав Ягелло и польские короли-рыцари, великие князья литовские Альгирдас и Витаутас, венгерские короли Бела IV, Янош и Матиаш Хуньяди, молдавские господари Стефан Великий и Ион Водэ, сербы Лазарь Хребелянович, Милош Обилия и Стефан Лазаревич, босниец Степьен Вукчич, албанец Георгий Скандербег, генуэзцы Джованни Джустиниани и Андреа Дориа – все они и ныне известны далеко за пределами своих стран.

Повествование «Скифской истории» вообще в значительной мере персонифицировано. Это не только вытекало из древней историографической традиции, но диктовалось необходимостью детально разобраться в сообщениях, привязанных к лицам чаще, нежели к датам. Всего в книге упомянуто 300 имен, со многими из которых, в особенности представителями мусульманских династий, была связана довольно сложная поисковая работа и вычисления: иначе автору не удалось бы столь тщательно расставить события по своим местам, и он лишился бы основы для размышлений над их причинными связями.

Кроме того, Лызлов, в отличие от многих наших современников, понимал, что история складывается из поступков людей, движимых как реальными обстоятельствами, так и своими убеждениями. Безличная история для него не существовала вовсе, хотя отвыкшим от внимания к личности новейшим исследователям может показаться нелепым старание автора выяснить имя и отчество (а также род, если указано прозвище) не только первого, но и второго, и третьего воеводы какого-то отличившегося полка. Но для Лызлова и его дворянского круга около ста упомянутых в тексте русских фамилий были живыми и значили очень много… Они много значат и для нас, ведь почти за каждым их этих имен стоит целая история подвигов и свершений во имя Отечества. Они создавали Россию, а мы с вами реально стоим на их плечах.

«Скифская история» давала читателям не только обоснованные политические и военные уроки, но и новое представление о происходящих в мире событиях. Не злая воля и тем паче не искони злодейственное свойство татар и турок, а исторически сложившиеся обстоятельства жизни народов привели к смертельной борьбе на рубежах от Азова до Адриатики. Выражая надежду на скорое освобождение народов Венгрии, Болгарии, Молдавии, Валахии, Сербии, Хорватии, Албании, Македонии и Греции от османского ига, призывая многие страны подать своим порабощенным братьям «помощь и свободу», русский историк отнюдь не призывал к уничтожению «агарянского семени», к тотальной войне за веру.

Не истребление «неверных», а обуздание агрессора – вот пафос книги Лызлова. Ведь и венгры, и многие народы Поволжья были прежде «скифами» (да и поляки-шляхтичи считали себя сарматами), а затем стали жертвами «скифов», нуждающимися в совместной защите. Освободительная война, помощь борющимся против завоевателей исторически оправдана – показывает «Скифская история». В то же время автор порицает покорение мирных народов, на конкретных примерах демонстрирует гибельность нарушения международных договоров, в том числе и с «басурманами».

Руководствуясь прежде всего не предвзятыми идеями, а конкретным историческим материалом, Лызлов не впадает в присущие многим политическим трактатам утопии. Он видит сложность международной ситуации и необходимость вооруженной борьбы с агрессором. Однако историк сумел увидеть и другое. Согласно «Скифской истории», справедливый мирный договор – такое же оружие, как сильная армия. Конечная победа над «скифами» – это мирное сосуществование народов и даже религий. Только подлинный ученый мог извлечь такой урок из вековой череды кровавых войн, вражды племен и государств, истории героических подвигов и страшных преступлений.

Скифская история и потомки

Именно благодаря глубине осмысления исторических фактов книга Лызлова приобрела большое значение в истории русской общественной мысли, стала необходима читателям. Множество рукописей «Скифской истории» не сохранилось, но и сейчас Е.В. Чистяковой удалось выявить 32 ее списка[525]. Рукописная традиция книги оказалась богаче, чем всех остальных исторических сочинений конца XVII – начала XVIII в., включая популярные краткие летописцы.

Переписывать «Скифскую историю» начали незамедлительно. По крайней мере, 3 рукописи относятся к периоду до начала Северной войны[526] и 7 – к следующим годам царствования Петра I[527]. Многие ранние экземпляры книги прекрасно написаны, иллюстрированы и дорого оформлены. За несохранившийся до наших дней экземпляр, проданный в конце XVII в. Игнатию Римскому-Корсакову, запрашивали огромную по тем временам сумму в 9 руб. 50 коп.[528]

В крепких досках, обтянутых дорогой тисненой кожей, и в простых картонных переплетах, экземпляры книги бережно хранились и старательно переписывались до последней четверти XVIII в., когда «Скифская история» была издана самим Н.И. Новиковым[529]. Первое издание выдающийся просветитель посвятил Петру Хлебникову (заказавшему в 1770 г. для себя список книги Лызлова с рукописи академика Г.Ф. Миллера[530]). Были рукописи «Скифской истории» в богатых библиотеках А.П. Волынского, Н.М. Муравьева и у вовсе не знаменитых дворян, в собраниях духовенства, у купцов и промышленников, распространялись в России и за ее пределами. Они сохранились в Москве и Петербурге, Твери и Ярославле, Великом Новгороде и Самаре, в Вильнюсе и Париже.

Преизрядное впечатление произвело сочинение Лызлова на историков. Первые ссылки на «Скифскую историю» обнаружены уже в «Подробной летописи от начала России до Полтавской баталии» (1709). В 1713 г., как раз после Прутского похода, по тексту книги была издана «Повесть о Царьграде»[531]. Василий Никитич Татищев внимательно читал и правил, видимо, готовя к изданию, принадлежавший ему список; в 1745–1746 гг. по указанию историка с него была снята не сохранившаяся до нашего времени копия[532].

Близкое знакомство со «Скифской историей» Татищев проявил в переписке с П.И. Рычковым, утверждая, между прочим, что «оная к татарской истории много потребна»[533]. Рычков был согласен с этой оценкой и, как показала Чистякова, «в своих работах о татарах, об истории Оренбургского и Астраханского краев и главным образом в «Опыте казанской истории древних и средних веков» …использовал материалы «Скифской истории». В рецензии на «Опыт…», продолжает современный историк, помещенной в «Gottingiche Gelehrte Anzeigen» (1760. Bd. 2. S. 1340–1349), А. Шлецер писал, что ее недостатки проистекают из того, что автор использовал труд А.И. Лызлова, а не западноевропейских историков. Рычков отвечал, что рецензия Шлецера показывает «самовольство сочинителя ее», а «неуважение тех писателей, которых я, в некоторых местах, употреблял, не заслуживает возражения»[534].

Другой немецкий член Российской Академии наук, Герард Федорович Миллер, отнесся к сочинению Лызлова с большим вниманием. Он тщательнейше выправил текст, отметив на полях «погрешности»[535], и, как указала Чистякова, переводил на немецкий язык фрагменты «Скифской истории».

Рост интереса к книге среди ученых и читателей во время русско-турецких войн 1768–1774 и 1787–1791 гг. и присоединения к России Крыма в 1783 г. вполне понятен. С этим интересом и было связано издание «Скифской истории» Новиковым, несколько исправившим текст в интересах читателей (и весьма затруднившим его использование учеными).

Позже, на рубеже XVIII и XIX столетий книгой интересовались граф Н.П. Румянцев и члены его кружка, Н.А. Мурзакевич и Евгений Болховитинов. К сожалению, они внесли путаницу в вопрос о происхождении Лызлова (который мы рассмотрели в первой главе). Весьма внимательно отнесся к содержанию «Скифской истории» Николай Михайлович Карамзин, 15 раз использовавший ее сообщения в примечаниях к своей «Истории государства Российского»[536].

К сожалению, позднейшие исследователи постепенно забыли о «Скифской истории», упоминавшейся в основном в словарях среди произведений древнерусских писателей (Е. Болховитинова, А. Старчевского, Г. Геннади и др.). Лишь отдельные краеведы и букинисты изредка вспоминали о книге, которая историками уже не воспринималась как труд коллеги, а в качестве источника представлялась опасной, поскольку происхождение сведений Лызлова и степень их интерпретации автором были непонятны.

Редкие специалисты при углубленном изучении частных проблем привлекали сведения «Скифской истории» уже в советское время[537], пока труды Елены Викторовны Чистяковой не вернули Лызлову заслуженную известность как наиболее крупному из первых русских ученых историков. Именно ее попечением и неустанным тщанием «Скифская история» вошла не только в учебные курсы[538], но и в серию «Памятники исторической мысли»[539]. Она занимает ныне достойное место среди произведений, проложивших пути становления и развития нашей науки.

Заключение