Поднялись руки. Учитель заметил мальчика, беспокойно ерзавшего на месте, ему показалось, что тот поднял руку — не очень высоко и не очень решительно.
— Пусть Ахмад ответит, — сказал Самади.
Мальчик испугался, но в последний момент все же набрался смелости, пошел к доске. Взяв указку, он с мольбой обратился к Самади:
— Может, в другой раз?..
— Разве ты не готов?
— Да нет… Вот тут, — мальчик ткнул указкой, — тут воздух сжимается, а оттуда, сверху, льется солярка, и все разгорается…
— Не льется, а сильно впрыскивается. Но вообще правильно. А дальше?
— Дальше я не знаю.
— Понятно… — удрученно сказал Самади. — Чего ж ты рвался к доске?
— Да он просто не может сидеть на месте! — подал голос Бабур.
— Почему?
— Тоже пострадавший. Дядя Хасан, табунщик наш, его колючками угостил.
— Колючками? — удивился Самади.
— Ага, — кивнул Бабур. — Да он сам виноват. Ему кричат: «Полундра! Прыгай!», а он висит на ветке и боится… Трус! Вот и попался. А еще летчиком хочет стать.
— Азимов опозорил наш класс, — сказала девочка-всезнайка. — Он полез воровать чужое добро.
— Это правда, Ахмад?
Тот молча кивнул.
— Садись. Кто получше ответит? Махмудова?
И Махмудова, выйдя к доске, ответила бодро, чеканно, словно перед нею лежала раскрытая книга. Самади слушал ее, ему почему-то было неприятно и скучно, что она так правильно отвечает…
…На перемене в классе остались только Ахмад и Улугбек, который, видимо, опекал маленького и тщедушного приятеля.
— Ахмад, у вас же есть свой сад… — начал Самади.
Мальчик кивнул.
— У них черешня поздняя, — объяснил Улугбек.
— Ну, понятно, — сказал Самади. — Ну, поздно они зреют, понятно, но нельзя же, нехорошо это… Зачем именно к дяде Хасану?
— У него черешня ранняя, — еще раз объяснил Улугбек.
Учитель вздохнул:
— Там же стены высокие.
— Но арык есть под стеной, — возразил Улугбек. — Мы всегда через арык лазим…
— Значит, и ты тоже, Улугбек? — Самади повернулся к Ахмаду: — А прыгнуть… побоялся?
Мальчик опустил голову.
— Идите. Если вам захочется черешни, приходите ко мне, у меня тоже ранние сорта.
Ребята вышли из класса не совсем уверенно, озираясь, — уж не пошутил ли над ними Самади, отпустив их без назидания.
Самади вышел из школьных ворот. По улице катил, тарахтя, трактор. Разбежались куры. Ускакали в сторону ослики, только один, самый миниатюрный, остался лежать посреди улицы. Трактор обогнул его и проехал, подняв облако пыли. Самади закашлялся. И тут…
Тут ему послышался топот коней. Сквозь плотную завесу пыли возникла кавалькада всадников. Это Улугбек и его верные слуги — кто на коне, кто на муле. Бывший султан выглядел очень уставшим и старым человеком, свита тоже была немолодая — видимо, та горстка слуг и друзей, которые остались верны султану-изгнаннику до последнего его дыхания. Ни роскоши, ни оружия — едут паломники в Мекку. И странно, что у них нет ни одного верблюда, хотя впереди огромные безводные пустыни. Будто они знают, что им не суждено преодолеть и трех фарсахов пути. Люди кашляют от едкой пыли. Только Улугбек спокоен. Вот и он, кажется, заметил Самади и даже улыбнулся ему…
Когда последний мул с поклажей исчез в клубах пыли, Самади увидел ослика, все еще безмятежно лежащего посреди улицы…
…Около чайханы Барота Кривого его окликнули:
— Эй, учитель, поди-ка сюда!
Это кричал табунщик Хасан, усатый мужчина лет сорока пяти. Рядом с ним сидели еще двое, оба седобородые, оба важные — Турабай и Базарбай. Учитель подошел к ним, сказал:
— Я хотел вас видеть, Хасан-ака.
— Куда это смотрит твоя школа? Мало, табун угнали, так еще весь мой сад обчистили. И всё ваши ученики!
— А вы их избили…
— А что, кланяться им? Мало еще всыпал. Еще раз полезут, я им покажу!
— Надо, — подтвердил Турабай. — Надо, Хасан-бек.
— Этого не будет, — возразил Самади.
— Как не будет? — удивился табунщик.
— Я не позволю вам бить детей. Высечь мальчика до крови из-за горстки черешни — это жестоко!
— А что, ждать, чтобы они украли барана из моей кошары?
— Нужны им ваши бараны! — закричал Самади. — Попробуйте хоть раз тронуть их!..
— Ну-ну, что мне за это будет? — спросил табунщик.
— Скажи, скажи, — поддержал Турабай. — Плохо будет!
— Вы же старый человек… — упрекнул его Самади.
— Скажи, что ты мне сделаешь, учитель?
— В суд подам!.. — выпалил Самади.
— Мне не страшно, — парировал табунщик. — Прокурор Санобек — мой школьный товарищ, он меня не тронет.
— Тогда я сам вас… высеку! — закричал Самадн.
Крик учителя лишь позабавил табунщика. Он наполнил пиалу и подал Самади:
— Пей, учитель, остудись…
— Спасибо, не хочу.
— Тогда я буду бить твоих ребят.
— А он зарежет тебя, Хасан, — влил масла в огонь Турабай. — Он горячий.
— И зарежу. Только попробуйте, троньте!.. — решительно сказал Самади и пошел прочь.
Турабай аж трясся от смеха и потирал ладони от удовольствия.
— А вроде тихоня был, — смеясь, сказал табунщик. — И отец у него такой был смирный.
— Это он в деда пошел, — сказал Турабай. — Отчаянный был старик. Ты с его внуком будь начеку, он и правда может…
— Значит, судьба у меня такая, — добродушно сказал табунщик и принялся закручивать кончики усов.
Боязливо, словно чужой, Самади отпер свои ворота, поднялся на айван и прошел в свою комнату. Переодевшись, вышел и, озираясь, направился к калитке, но открыть ее не успел. Во двор вышла его тетя, женщина лет шестидесяти. Взяла лежавший у стены веник и начала подметать. Делала она это как-то машинально, двор и так был чист, будто
языком вылизанный. Остановилась и тихо сказала:
— Я ухожу, Музаффар. — Она не дождалась ответа, племянник молчал. И потому, смахнув слезинку, продолжила зло: — Ухожу. Там я тоже нужна. Взрослый человек, подумай, как ты живешь. Жена там, ты здесь, да дочку еще народили… Глупый ты человек.
— Да, глупый, — согласился Самади. — Умный бы не согласился, когда вы ее сосватали. Она думала, что я там останусь.
И он пошел в сад, к кусочку невспаханной земли за деревьями, взялся за кетмень. Здесь ему гораздо спокойнее. Кругом дувалы. Высокие, новые. Работать сейчас в тысячу раз легче, чем думать. Но как забудешь, как сотрешь в памяти былое?
…У ворот дома их ждали, однако пройти внутрь, за полог, где была невеста, не пустили. Полетели вверх монеты, конфеты, а «стражи» бросились их собирать, шумели, кричали, смеялись…
— Пусть жизнь ваша сладкой будет!..
— Пусть жизнь ваша богатой будет!..
В комнате, куда они вошли, было полно народу. Женщины, дети. Особенно много было детей — девочки, мальчики, младенцы еще на коленях матерей, бабушек, тетушек.
Самади втолкнули за полог, где поджидала его невеста, вся в атласе, с опущенной головой, окруженная женщинами, бойкими и задорными.
Приятели Самади постояли минуту-другую за пологом, разбрасывая монеты, пока не принесли дастархан, полный яств. Они забрали его и ушли, причем каждый подмигнул Самади — держись, не оплошай, парень! И жених остался один в этой интересной, страшной обстановке, в окружении совсем незнакомых женщин.
Невеста сидела на жестком ковре. Самади дали знать, что ей не подобает так сидеть, что ему надо поднять и перенести ее на мягкие тюфяки.
Самади несмело обнял ее, поднял чуточку и тут же опустил. Она была слишком тяжела.
А женщины хихикали, удерживали невесту за подол, не давали поднять. А из-за полога спрашивали:
— Ну, поднял?
— Нет, нет еще…
— Слабенький он!..
— Даже хрупкую девочку не может поднять, другой бы…
Самади вспотел. Подступила злость, он крепко обнял невесту, но еще пуще насели женщины на подол.
— Слабак!
— Так-то! Круглобедрые у нас девушки, не галатепинцам их поднимать.
— Хватит, отрезать бы вам языки! Хватит смущать парня!
— Попробуй, сынок, всех вместе поднять, пусть все они станут твоими женами!
— Куда их, столетних, знают только козни строить! Отпустите ее подол, несчастные!
Самади, весь красный, растерянный, уже не пытался поднять свою невесту. Она сама пересела на тюфяки, и мельком заметил он на ее лице презрительную усмешку…
Улица на окраине города, на которую Самади свернул, была слепа — ни одного окошка наружу. Самади остановил мотоцикл, поставил его под одиноким тутовником и дальше пошел пешком, держа в руках большую бархатную обезьянку. Увидев играющих ребятишек, остановился.
— Папа, папа приехал!
Прибежала к нему пятилетняя дочка. Самади ее поднял, поцеловал.
— Это тебе, дочка, — и протянул ей обезьянку.
Девочка обрадовалась. На миг позабыла все, разглядывая игрушку.
— Насовсем приехали? — спросила она.
— Да, доченька, — улыбнулся Самади. — Приехал вас забирать обратно. Ты в кишлак поедешь?
— А мама?
— Мама тоже поедет.
— Я сейчас… Маму позову!.. — Девочка побежала к воротам. — Мама, мама! Папа приехал, обезьянку мне привез! Папа приехал!.. — Она исчезла за воротами. Теперь уже со двора доносился ее счастливый голос: — Папа приехал! Папочка приехал!..
Самади хотел было войти, но ворота закрылись перед самым его носом. Растерялся. Пришел в себя, когда что-то упало рядом.
И увидел обезьянку — искалеченную, без головы и без ног.
Услышав плач дочери, Самади побледнел, налег на ворота, но те не давались. Тогда он стал ожесточенно бить в них кулаками. Стали собираться зеваки, и, обессиленный, он отошел.
Уже вечерело, когда Самади ехал обратно в Галатепе. Ехал быстро, обгоняя одну за другой легковые и грузовые машины.
Вспомнил, как после свадьбы в городе приехали они в Галатепе, как широко распахнула перед ним ворота тетя, счастливая, будто она раскрывает для них ворота рая. И они, оба смущенные, перешагнули через порог и пошли к огромному костру посреди двора. Лица гостей от костра казались розовыми, и в глазах каждого пылали костры…