Иногда к нему присоединялся выбегавший из подъезда расчувствовавшийся инвалид с гармонью, а там кто-нибудь начинал колотить по ведрам. Из окон высовывались заинтересованные лица. Вспыхивали фонари. Гудели телевизоры. В небе яркой точкой блестел спутник. Это был праздник какой-то…
Нет, это были совсем чужие люди. Мне навязали чужую жизнь, и никто не дал понять, как стать в этой жизни своим.
38
Как-то ночью нас вырвали из постели дикие крики за стеной. Они были настолько дикие, что, не успев подумать, я вылетел в одних трусах на лестничную клетку и принялся колотить в дверь соседей. Выбежали и другие. Открыла ревущая Надька, растрепанная, в ночной рубашке, но при этом круто накрашенная, как на панель. Открыла и повисла на ручке. Мы кинулись внутрь.
– Фашист длиннозубый! Собака немилая! – утробно и пронзительно визжала Надька на весь подъезд. – Убить хотел! Детей не пожалел! Ножом швыряет! Вяжите его, вяжите, люди! У него нож, у собаки, нож у него!
Из ванной высовывались круглые головы Надькиных пацанов. На лицах у них был не испуг, а скорее любопытный азарт. В кухне на полу, прислонившись к дверному косяку, сидел ее муж Борис, работавший на междугородних автобусных рейсах, трезвый. Над головой у него, прямо в косяке, торчал здоровый охотничий нож. Сам Борис имел вид безучастный, расслабленный, правда, волосы на голове вздыбились от пота. На него навалились все разом. Особенно кипятилась Райка, которой назавтра чуть свет вставать на работу, и все себе выясняла, чего Борька схватился за нож. Наконец он обратил на нее измученные глаза и вскрикнул:
– А чего она!
– А чего ты? – обратилась Раиса к Надьке.
– А чего он? – взвизгнула та.
Вот и весь сказ.
Сбежавшийся народ начал расходиться. Кто-то, уходя, заметил, что уже вызвал милицию. Оказалось, что, вернувшись из рейса раньше срока, Борис обнаружил свою супругу за сборами на ночь глядя.
– Намазалась. Матрешка. Тварь, етит вашу мать, – бубнил Борис.
Недолго думая, он, бывший когда-то десантником и воевавший в Чечне, схватил с антресоли нож и с четырех метров всадил его в дверной косяк аккурат под маковку Надьки.
– Прям по голуби мне чуть не заехал, зараза такая, – переживала Надька.
Раиса, отлично понимавшая, что к чему, как-то умело и споро замылила конфликт, так что через несколько минут Надька вполне миролюбиво выкручивала нож из косяка и звала детей спать. Ворчала:
– Совсем ты тронулся, Борька, со своим фартовством бандюжным. Это ж я так, для блезиру. Тебя же дома – тока на фотокарточке. Дети растут…
Когда я решил уходить, Борька придержал меня за руку и с мукой в голосе тихо сказал:
– Чего-то жить тоскливо, Коль.
А милиция так и не приехала. Не поверили.
39
Приблизительно в это время я шел как-то по Москворецкому мосту. Прямо посредине моста одиноко стоял большой, двухметровый где-то, презерватив. Желтоватый, цвета сивых волос Никодима, к тому же не очень чистый при ближайшем рассмотрении. На красном фоне кремлевских башен он смотрелся забавно. Когда я прошел уже мимо, он окликнул меня по имени. Представляете, презерватив меня окликнул! Конечно, я обалдел. Поскольку не сразу заметил, что на уровне человеческого роста в нем прорезано оконце, из которого торчит лицо. Это лицо глядело на меня. А с боков болтались руки, и в одной из них были зажаты какие-то не то листовки, не то буклеты. Возможно, из-за рыжих усов я не сразу узнал его. А пригляделся – Самойлов! Матерь Божья! Ведь я оставил его в нашем агентстве гладко выбритым, солидным, в полной уверенности, что теперь-то его карьера понесет за двоих. И вот – Самойлов стоял передо мной в костюме презерватива! С рыжими усами на лице! И улыбался.
Оказалось, его тоже вычистили. Заменили кем-то помоложе, а значит, и подешевле. Он был растерян и смущен. Бедняга, которому за какие-то грехи внушили, что человек его породы просто обязан вкусно есть и сладко спать. И передвигаться по городу на автомобиле класса D. Он жил с женой и маленьким ребенком, причем жена потеряла работу два года назад. Ему нечем было платить за квартиру, а непомерные кредиты сожрали наследственную дачу. Ему нечем было кормить семью. Он устал. По ночам у него ныло сердце. А с недавнего времени теща перестала давать в долг. Каждой своей фразой он словно вбивал очередной гвоздь в крышку собственного гроба. Какая все-таки радость, что до сих пор и меня самого не запихнули в гондон, подумал тогда я.
Самойлов был искренне рад встрече со мной – всегда приятно пообщаться с товарищем по несчастью, и его, кажется, немного утешили сведения о моем беспросветном существовании, хотя он то и дело сочувственно покачивал спермоприемником на голове и цокал языком.
– У нас акция, – пояснил он. – Мировой опрос: кто самый сексуальный. Сам понимаешь, промоушен этого самого изделия.
– Ну и кто? – поинтересовался я.
– Испанцы.
– Странно, а я думал, негры.
Он все никак не хотел меня отпускать, как будто видел во мне наглядный аргумент к тому, чтобы не слишком отчаиваться, и постоянно спрашивал: как такое могло случиться? что же теперь делать? куда бежать? Он спрашивал так, безответно, лишь бы задавать эти безнадежные вопросы, будто выкликивал себе спасение в глухом и темном лесу. Разумеется, я успокаивал его, как умел, подбадривал, предлагал посмотреть на меня: ни жилья, ни семьи, ничего – но все напрасно, Самойлов скисал на глазах. Он попросил раскурить сигарету и сунуть ее ему в рот.
– Видишь, даже нос почесать не могу, – жаловался он. – Что ж это мы, средний класс… Ну, скажи, скажи, что делать, если жить не хочется?
Откуда мне знать, но все-таки я ответил:
– Может, я и не прав, но по-моему – жить.
Он вяло, как от мухи, отмахнулся стиснутыми в руке брошюрами и судорожно выдохнул. Потом он заплакал. Слезы стекали по усам на сигарету. Я больше не мог.
Только представьте себе – плачущий гондон… Наверное, это очень смешно.
40
Круг лишений не бесконечен…
Или бесконечен?..
41
Возбужденный Никодим отыскал меня на расчистке площадки под гаражи. Платили за это мало, но платили, что важно, наличными. Ухватив меня за локоть, он заявил, что рассчитывает на мою помощь в одном деликатном дельце. Как выяснилось уже по пути на ипподром, речь шла о том, чтобы я сделал ставки (разумеется, из выделенных мне на то средств) на тех лошадей, каких укажет Никодим (я получил список из пяти имен). Всего-то! Я мог рассчитывать на двадцать процентов от выигрыша, что не так уж плохо, если учесть, что моих денег в игре не было ни копейки. Необходимо также, чтобы я надел свой единственный и, между прочим, в недалеком прошлом очень дорогой костюм, галстук, часы, очки, взял чью-то трость с костяным набалдашником и побрился.
– Главное, чтоб нас не видели вместе, – напутствовал Никодим. – Будешь посматривать в мою сторону. Если что, я сделаю знак. Веди себя спокойно, уверенно, громко говори имя лошади, на которую ставишь, чтобы все слышали, но не ори. Ну, ты понимаешь. И не беги за выигрышем, когда объявят, а так, непринужденно, как будто все знал заранее, сгребай наши бабульки. Ясно?
Куда ясней! В здание ипподрома мы вошли с разных концов. Как договаривались, я степенно прошествовал к кассе, слегка путаясь в трости, черт бы ее побрал, и поставил на Грозного, так чтобы всем было слышно, кого я выбрал, хорошую сумму. Не сказать, чтобы вокруг зашушукались или онемели, но я поймал на себе несколько заинтересованных взглядов. Вообще говоря, здесь выражались тихо, и мой возглас должен был произвести впечатление. Как я понял потом, Грозный не входил в число фаворитов. Тут и там мелькали красные попугаи Никодима, и я то и дело слышал его хриплый бас с разных сторон. Когда я осторожно посмотрел на него, он как раз показывал на меня пальцем, стоя в группе каких-то мятых стариков, и вид у него был почтительный, даже робкий.
На трибунах я тоже чувствовал на себе внимательные взгляды, в том числе из лож. Ударил колокол. С глухим топотом лошади понесли коляски с жокеями, свернули на круг и вышли на дальний край поля. У кромки, прямо перед ограждением, за пластмассовым столом расположилась странная компания, состоявшая из пяти-шести довольно-таки пожилых господ в простенькой одежде, ничем не отличавшейся от одежды большинства, которые даже не поглядывали на забег и только увлеченно ели курицу, рыбу, котлеты, запивая красным вином. Их лысины блестели на солнце. Это походило на пикник. Внезапно среди их сереньких рубашек замаячили красные попугаи, и через пару минут вся компания, как по команде, устремила свои взоры в мою сторону. Мне сделалось не по себе. Даже финальный колокол не ослабил их интереса к моей персоне. Первым пришел Грозный. Я поднялся и двинул за выигрышем. Когда я его забирал, то явственно ощущал вокруг себя неслучайное движение.
Потом, как и следовало, я во всеуслышание поставил на Богатыря, стараясь быть в числе первых, и удалился, не оглядываясь на возникшую за моей спиной суету. Действие повторилось, как по написанному. Гонг. Бег по кругу. Финал. Колокол. Богатырь первый. Под спудом всеобщего внимания я задрал нос и с достоинством отправился забирать наши с Никодимом денежки.
Потом был Гаврош. Старики за столом, похоже, лишились аппетита. Гаврош легко обогнал соперников и пришел первым. Кто бы сомневался! Правда, куш заметно уменьшился. Со мной попробовали завести любезный разговор о скачках какие-то парни с оскаленными глазами, но я притворился, что плохо понимаю по-русски. За кого они все меня тут принимали, я так и не понял. Попугаи порхали в самых разных местах.
Когда я практически объявил, что ставлю на Басурмана, мало кто сомневался в своем выборе. А выйдя на трибуну, обнаружил, что пикник, судя по всему, завершился. Стол продолжал ломиться от вин и яств, но старики исчезли. Я сел, уложил подбородок на набалдашник трости и скучно уставился на поле. Ипподром не был моей стихией. Ну сколько можно бегать в одном направлении! Однако к концу забега мое настроение серьезно переменилось. Потому что Басурман не просто отставал, теряя последние шансы на победу, но хуже – колокол прозвенел, а он только выкатывал на финишную прямую. Победил какой-то Фрегат.