ам рассказываю не о том…
Мы жили на хуторе недалеко от Тукума, за озером Валгумс, теперь к озеру не подъедешь, там отдыхает правительство, простому человеку рыбу не дают ловить. А! Они забрали все озера, все лучшие куски побережья, понастроили вилл, не у каждого министра из правительства Ульманиса были такие… Но я опять отвлекаюсь в сторону от рассказа… В сорок первом году, ранней зимой, пришел к нам на хутор солдат-немец и сказал нам, и мы его поняли, потому что немецкий язык каждый латыш моего возраста понимает, что нужно очистить дорогу. Он сказал это нам, и нашим соседям и еще другим крестьянам. И мы вышли чистить дорогу. Надо сказать, что солдат тоже чистил с нами дорогу, поставил ружье к сосне и работал. Бояться ему было нечего. Видите ли, у нас в Латвии партизанского движения в то время не было, оно началось позже, в сорок пятом, сорок шестом, даже еще позже… Очистили мы порядочный кусок дороги, так, километра три. Всего нас было пять крестьянских семей. Человек двадцать мужчин и юношей. Немец остался доволен нашей работой, хвалил нас и велел принести ведро чистой воды. Ближе всех был наш колодец, я сходил за водой, принес. Немец вынул из внутреннего кармана шинели какой-то пакетик, высыпал его содержимое в ведро, размешал чистой палочкой, потом вынул из другого кармана складной бокальчик, зачерпнул из ведра, выпил, с трудом выдохнул воздух, сказал «гут» и ушел. Постояли мы у ведра, потом кто-то наклонился, понюхал жидкость, которая была в ведре, и сказал, что это шнабис. Кружка нашлась, и стали ею зачерпывать и пить. Ведро у нас было большое, воды я принес много, так что каждому пришлось не по одной кружке. Выпил и я. Без закуски. И опьянел. И не я один. А потом стало нас всех рвать, всех мужчин из пяти крестьянских хуторов. Было нам всем очень плохо. Несколько дней болели. И вот стал я думать, что же такое произошло: немец ли хотел нас отравить, хотя за что? Или просто мы все перепили, немец-то выпил только бокальчик, а мы дорвались. Так я и не решил, что произошло. Но одно, скажу я вам, все сообразили: есть у немцев такой порошок, который воду превращает в шнабис. Мы, латыши, так делать не умели. Да и теперь так ваши делать тоже не могут…
А потом, что ж, война, которая сначала удалялась от нас, снова стала к нам приближаться. И немцы, которые вели себя очень хорошо, стали нервничать. То реквизируют что-нибудь у крестьянина, правда, всегда расписку оставляли. Я знаю, и сейчас кое-где такие расписки хранят. Потом, когда войска совсем близко подошли к нам, несколько орудийных снарядов до тла сожгли наш хутор. Убили и лошадей, и коров. Убили нашу маму. А отец раньше умер, еще до сорокового года. Меня самого немцы отправили в Германию эшелоном. Но попал я почему-то в Чехословакию. Там нас осмотрела врачебная комиссия, и отдали меня работать к одному чеху, богатому фермеру. У него было много чему учиться. Кормил он нас хорошо и не обижал. Я даже стал подумывать, не остаться ли мне здесь совсем, тем более, что девушка мне чешская понравилась одна, но тут война меня снова догнала в Чехословакии. Освободили меня и в лагерь на проверку. Допрашивали много раз. Однажды приглашают в очередной раз к следователю, я захожу в землянку, со света ничего не вижу, а следователь мне говорит:
— Гражданин Вестурис, как это вы оказались на одном снимке с гестаповцем, и сами в черной форме? Расскажите нам чистосердечно…
Я даже обомлел, хотя и плохо понимал тогда по-русски. А следователь снимок держит белой стороной ко мне, не показывает. Но лампа у него стояла настольная, и она просвечивала снимок. Хотя и нечетко, но вижу, там дворец просто какой-то изображен. Это он меня хотел врасплох застать. Когда я понял, что следователь ничего не знает, а только на испуг хочет меня взять, я ему и говорю:
— Как вам не стыдно, — говорю, — показываете одно, а говорите другое?
Тут он даже чуть покраснел и говорит:
— Допрос окончен. Идите к себе в барак.
После этого продержали меня еще полмесяца и отправили домой в Латвию. Даже проститься с чешкой не мог. Приехал домой. А хутор мой разорен, и колхоз. И тогда переехал я в Тукум. Получил через три года квартиру, работал шофером. Сошелся с одной русской, но детей у нас не было, и я ее выгнал. Потом сосватали мне латышку из наших мест. Теперь у нас четверо ребят, все учатся, кто где. У меня хороший сад и огород, для себя развожу и на продажу хватает.
Как-то поехал в Ригу на рынок. Вы бывали там? Очень красиво. Стою, продаю зелень. Вдруг идет группа людей, одетых хорошо, солидно, добротно. Подходят ко мне, и наш, его сразу видно, говорит мне, что туристы из ФРГ хотят мне задать несколько вопросов о моей жизни. Я сразу же сказал им по-немецки, что я к их услугам. Они обрадовались, и мы начали разговаривать, причем, наш гид, он из молодого поколения, наверно, английский язык учил, ничего не понимает. А я стою и разговариваю, и так мне приятно, как будто я пью шнабис.
Потом меня отозвали два латыша, показали мне свои удостоверения и стали задавать вопросы. Я сначала отвечал им вежливо, а потом разозлился и сказал этим людишкам все, что я о них думаю. Сказал, а потом, задним числом, испугался. А те вдруг смутились, извинились передо мной на нашем родном языке, и я подумал, что они такие же латыши, как я, хоть и сволочная у них работа. Они, что и я, тоже интересуются немцами, которые раньше у нас жили, и ничего плохого нам никогда не делали. Вот так! Вы знаете, хотя вы и не наш, но слушаете хорошо, и поэтому я к вам отношусь хорошо, скажите, вы немецкий язык знаете? Немного? Ну, я тоже не из Берлина. Очень культурный народ, очень. Кстати, как насчет шнабиса? Давайте выпьем, закуска у меня своя, настоящий салдусский сыр. Научился делать. Я вообще многое умею. Я латыш. Давайте. За вас. За вашего сына. За Латвию. И за них. Вы знаете, о ком я говорю. Вы не согласны! А мне плевать на ваше согласие. Таких, как вы, немцы отправляли в лагеря, и жгли, и травили! И пошел ты от меня на!.. Иди — здесь моя родина, здесь верить будут мне, даже эти русские, которые тебя тоже не очень любят. Иди! А еще лучше — подумай, у тебя теперь тоже есть родина, и я тебя все равно больше уважаю, чем этих… Выпьем! Шнабис — это хорошо! Можно закусывать, можно не закусывать, все равно, душе становится легче…
Анри Волохонский
Лики существ
Белые птицы
Лебедь
Лебедь-прелесть птица радости
Веер-лодка ветер-лилия
Чудо-факел кружевной
Диво плавает живое
На груди одной красавицы
Красотки травоокой
С лентой тины в волосах
Проплывает в камышах
Будто парус — император
Вдоль кувшинок конь крылатый
То ли зверь то ли цветок
Или это лед нетающий
Или луч неулетающий
Может месяц оперенный
Задержался поцелуем
В луже влаги удивленной.
Альбатрос
Нету неба в море олова
Снеговой исчезнул ветер
Но смутен воздух и несветел
И волны серые из логова
Идут стадами словно волки
Альбатрос над морем олова
Нож удвоенной косы
Пронес в колосьях воздуха без блеска
Вдруг стал веретеном, нырнул без всплеска
И снова мутное строение пространства
Качаясь белая пересекает плоть
Да небо в день проклятый тот исчезло
Только лезвием двугласным
По воздуху носился альбатрос
Парил над морем вечно оловянным
И вновь нырял движеньем постоянным.
Аист
Раз над землей соломенного лета
Иероглиф бесцветного стекла
Возник по следу аистова лёта
Казалось буква дивная рекла
Инейная с плиты голубоватой
Трилистник впаянный в поток летел крылатый
Поистине как будто в зеркала
Звездой проистекая угловатой
Из трещины невнятной синевы
И вдруг нежданно рядом показался
Плескался воздух, аист приближался
Собрал крыла, измял волну травы
И в воду встал. И тут я увидал
Чудесное: святые струи шеи
Вдруг слились в ком округлой головы
С зеницей смуглой странным оборотом
Клюв лучевидный вытянулся к зелени
Трезубец лапы виснул над болотом
Над сенью полосатых тростников
Там над руном согнувшихся ростков
Луч завершив тончайшей длинной голени
На стебле стройная багряном леденела
Пернатая сверкала пирамида
Как терем мраморный вершина ветряная.
Клен
Перед закатом в хладном небе клен
Был осенью мне некогда явлен
Чернея тонкий ствол стоял непрочный
Напротив солнца в стороне восточной
Был совершенным желтый цвет листа
На черных сучьях словно златом став
На каждой ветке повторившись дважды
Как украшенья жесткие, — и каждый
Из листьев, что слагал чертог златой,
Был обнесен столь явственной чертой
Что павшие напомнили их тени
Прообраз меланхолии осенней
На незадолго убранной земле
В проекциях живых запечатлев
Отдельность их и цвет не изменяя.
Я только видел — взор опять вздымая
Листвы чеканной неподвижный пар
Зубцами ограничив редкий шар
Обозначал собой сосуд с ветвями
Наполненный немногими листами,
А клен как истлевающий фиал
По одному их медленно ронял
И долго символы передо мной парили
Прохладных дней предсонной эйфории.
Темные твари
Конь
Конь вороный
Конь крикнул ворон ворон
Конь ворон вран
Который ворон гомон
Исчезнувши исторг
Вой выи ввысь виясь
И вот он вновь возник явясь
И вновь возник увитый гривой диск
Главы его звенящий обелиск
Гремящей призмой череп венценосный
Несущий громкий ворон длинный лик
Ликуя вран сквозь мрак молниеносный
Холодного болотного огня
То хрип его то карканья коня.
Слон
Среди холмов телесен и двуглав
Уж зримый слон растит себя из трав
Как некий холм, который скрыт травою
Воздевши влажный клык над головою
Подъяв над головой костлявый клык
Среди холмов телесен и двулик.
Четыре человека ног его —
Шестнадцать штук копыт — державный обод,
Шестнадцать раковин — а держат одного
Четыре истукана у него,
Два идола подъемлют главный хобот
Из лба, из подо лба растущих рук
С дырою длинной вдоль до переносья
Где локоть сломленный как сук, как будто сук
Жрет жрет и жрет колосья и колосья.
Там шкуры бездыханные мехи
Смыкают веко над отдельным глазом
И колыхают хмурый балдахин
И труп нутра объемлют влажным мясом, —
Порода бренная, от ветхих чудищ вервь
Неимоверный вывернутый червь
Чурвь внутренний, огромный, непомерный
Стоит среди холмов покрытый скверной.
Змея
Змея полумертва. В ней гиблая вода.
В ней влаги труп, смердит струя гнилая
Ее обличье прочит холода
Как мутная слюда с нее сползая
Подобно льду немногих талых льдин
И образ обнажив еще один.
Так заново окрашен полугроб
Чтоб вспять текли невысохшие краски
С чела змеи и вдоль ее боков
Переживая в смерти смену маски
Вослед протекшей вымершей струи
Роняя прошлый образ чешуи
Костяк расцветки явного покрова
Скелет резьбы лица ее сухого.
Струя воплощена. Но воплощенна в тварь
И столь вполне себя с себя свергает
Что линзу даже ока отвергает, —
Она же вновь вдвойне полумертва,
Полумертва, хоть силясь быть живой
Обличья сеть возденет своего.
Вновь влага зрит сквозь ока смутный вид
И вновь вдоль ней с хребтом многоквадратным
Ромб черепа и игрек ядовит
Язык поползновеньем многократным
Снует биясь как маятников миг, —
Как вот уж вновь поблекнет свежий блик.
Ева
Выходит Ева с нежными глазами
Украшенная нежными цветами
Увешанная белыми цветами
Навстречу Ева с нежными очами
Идет, и два запретные плода
Ее груди нам видны иногда
Как будто возрожденные ночами —
Такая Ева — с длинными ногами
И даже — то, и даже — где она
Показывая снежными бедрами —
— О где же, где она?
Полна ветвей и травами пьяна
Волна ветвей — о где она?
Кричало это множество мужей
Когда она несла красу свою им
Увидев это множество мужей
Крича: Адам! — неся свою красу им.
Адам
Адам неописуем.
Радуга
В последний звон дождей прозрачный и печальный
Невыносимый блеск первоначальный
На облака незримые ветрам
Упал развеянный и веянье венчальное
Явление на небе влажных трав
Среди прекрасных трав
Взошло необычайное
По воздуху цветущая пером
Чтоб оку не было погибельно и бело
Обнажена фиалковым ребром
Витая синим зелень голубела
Как два ручья вливая в море хлад
Гонимый ими рядом реял выше
Проникновен кристаллом многих злат
Пространный рог и огненный и рыжий
Словно бы горн где жар звенит и где зола
А в нем струна была
А ветка что над ним была ала
А край был ал ее и так глубоко
Что лишь бледнел едва перетворяясь в воздух
Из разных лент слепящего узла
И этот выветренный образ возникая
Из блеска невозможного для ока
Медлительно над волнами стекая
Для блага ока тканная дуга
Сквозь пустоту желанная цветная
Стояла яркая рука
Стекая на окраинные льды
И камни гор окрашенные в дым
Я знаю птица знаю где скала твоя
Ты выросла цветок в том дальнем устьи
Там где высок — сквозь ветер купола
Тот город дорогой мечты моей и грусти
Семь рек
Покинув райские сады
С горы струится Нил воды
Не помня как забыл где сад
Бежит хмельной вина Ефрат
Молочный Тигр от белых гор
Тянется медленно как вор
А Иордан — густая медь
Плывет медовая лететь.
Нил, Иордан, Евфрат и Тигр.
— О только нет не смрадный Тибр
Где нефть златая в трупах рыб
Блестит среди прибрежных глыб
А город — тучный словно горб.
И не соленой Геллы гроб —
Коровий брод из Понта в Понт
Хоть там как бы Софии зонт —
С подковой падшая глава.
И не кровавая Москва,
Воды багряная заря —
Невысоко над ней паря
Град-гроб где труп родит убийц
Мать семикратно всех блудниц
В рогах — наследница столиц
Звездой полынь над ней стоит
Звездой полынь над ней горя.
О не Москва, Боспор и Тибр…
Мне только жаль, молочный Тигр
Что не в медовый Иордан
Твоя блестящая струя
И чаша винная твоя,
Евфрат, — не пенит Иордан
И хладные твои уста
О Нил, — не знают Иордан.
О если б Ты, кто негде дан
Одним возвышенным реченьем
Вернул бы реки в Иордан
Внезапно обратив теченье
Чтоб пал поток неопален
В высоко тот летящий сад
Который в град преображен
Где Нил в Евфрат перетворен
И где волна твоя тверда.
О если б в небо Иордан.
Галилея(песня)
Пою на флейте галилейской лютни
Про озеро похожее на скрипку
И в струнах голос друга или рыбы
Да озеро похожее на птицу
О озеро похожее на цитру
Над небесами где летает небо
Там голубая рыба или птица —
На берегах мой друг доныне не был
Поет ли ветер — это Галилея
Ты слышишь голос — это Галилея
Узнаешь голос друга — Галилея
Привет поющей рыбы — Галилея
На дудке филистимских фортепьяно
На бубне голубого барабана
Пою в огне органа Ханаана
Под пьяный гонг баяна Иордана
Молчи — то аллилуйя Галилеи
Ты слышишь — Галилеи аллилуйя
О лилии белее — Галилея
О пламени алее аллилуйя
О небо — галилейская кифара
О колокол воды как пламень звонкий
Поет мне рыба голубого дара
Да арфа птицы вторит в перьях тонких
О лилии белее — Галилея
Любви моей алее аллилуйя
Рай(песня)(музыка Франческо ди Милано)
Над небом голубым
Есть город золотой
С прозрачными воротами
И с яркою стеной
А в городе том сад
Все травы да цветы
Гуляют там животные
Невиданной красы
Одно как рыжий огнегривый лев
Другое — вол, преисполненный очей
Третье — золотой орел небесный
Чей так светел взор незабываемый
А в небе голубом
Горит одна звезда
Она твоя о Ангел мой
Она всегда твоя
Кто любит тот любим
Кто светел тот и свят
Пуская ведет звезда тебя
Дорогой в дивный сад
Тебя там встретит огнегривый лев
И синий вол преисполненный очей
С ними золотой орел небесный
Чей так светел взор незабываемый.