и важных вещах, как-то: голод, любовь, война…
Пауза, как ребенок слуги,
стоит за дверным косяком.
Да вы ведь уже наблюдали танец Лилит
при воссияньи этой самой луны,
только сады были занесены,
и на Иудейские Холмы снега легли.
…она танцевала в белом пустом саду
в тысяча девяносто девятом году.
Вы
ведь уже лежали,
уставясь в свод,
и чтица сновидений ваших расхаживала у головы
и оправленным в серебро коготком —
вот так вот —
пробовала:
а не живы ли вы…
Вы
видели танец Лилит!
Ваши губы в меду!
в тысяча девяносто девятом году.
«Но все поправимо, — сказал крестоносец, —
пока сияет луна».
И взял Иерусалим, и бросил как кости — и со стола
они покатились — что-то вроде числа
выпало нам.
(Нам всегда выпадает что-то вроде числа.)
Лилит, безумная дура, числа с костей прочла.
…и танцевала еврея жена Лилит,
ибо была безумна она.
В сопровождение били лишь
барабаны вина,
Да датская флейта подсвистывала у Яффских
Ворот им.
В тысяча девяносто девятом году в городе Иерусалим…
Кресты,
пришитые к его плечам,
приподымались,
когда он смотрел на
то,
как плясяла,
власа свои волоча,
Лилит
пьяна,
и даже лицом дурна.
Выходил из-за плеча крестоносца слуга его час,
всем подливал вина.
…бьют барабаны вина музыку свою.
Разевается черный рот.
Ах, лемуры мои, пока барабаны бьют,
мы повторим урок:
Снова кости свои раскинет крестоносец на турнире
или в бою,
и я — когда тому станет срок.
Но, как говорил он: «Все поправимо, пока сияет луна»
Я бы добавил — пока еще жизнь длинна,
пока на Иудейские Холмы снега не легли.
Час подносит вина,
и нам танцует
Лилит.
Сядь, посиди со мной, налей мне вина —
почти
несладкое это вино, и выпей сама
немного вина и прочти:
«В белой халдее моей темь, и в черной
халдее тьма».
Все я забыл, что хотел, и знаешь, моя
любовь —
и что хотел бы — забыл вместе с тем —
вот и пишу о чем:
«В белой халдее моей тьма, и в черной
халдее ночь» —
читаешь ты через мое плечо.
Посиди со мной. А время спустя…
Ах, кто же знает, что будет с нами потом?
Но нельзя искушать судьбу — мы у нее
в гостях —
все дело в том.
И в том, что судьба-химера, — нехороша
собою она.
И в том, что я знаю меру лишь по части
вина —
и налей, хозяйка. В халдеях моих темь.
И шахматные фигурки пошли по полям
не тем.
Ты сидишь рядом со мною лицом к луне.
Говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да».
А тем временем по халдеям евреи идут года.
А дальше — века — евреи идут по моей
стране.
А за ними диколицых тысячелетий орда.
Облик несут, как родовой тотем.
Ты говоришь: «Время», я соглашаюсь: «Да,
да, шахматные фигурки, да, по полям
не тем».
Ты сидишь рядом со мной, но лицом к
луне,
а я сочиняю письмо, и кажется мне,
Ангел Смерти Малах га-Мавет получит
письмо, а о чем,
ты прочитаешь через мое плечо.
«Пора подумать о смерти, — вот и думаю
со вчера.
Думаю, что пора, мой Ангел, пора.
И та, что сидит рядом со мной, но лицом
к луне —
не возражает мне.
Пора подумать о смерти, о ней самой.
Где вы к рылами машете, ждете, небось,
письма.
В халдеях моих тьма, Ангел мой,
В халдеях моих темь и тьма.
А смерти боюсь, мой Ангел, боюсь,
но еще молодец, и хозяйка со мной проста.
Ах, крылья ваши шумят и по небу бьют.
И темнота,
откуда летят облака бесшумно
давить холмы.
И не слушают слов моих гости в дому моем.
Или не понимают меня — и тогда где это мы?
И что будет с нами потом?»
А надо бежать, так надо ль решать — куда?
Куда евреи прошли, и никто не пришел
назад.
Даже если вернусь — я не узнаю свой сад
в городе, в который я не вернусь никогда.
«Моше Рабейну, — скажу я, — Моше
Рабейну, а нам не пора ли домой?»
Но мы отвлеклись, душа моя, итак, письмо:
«Прилетайте, соскучился, Ангел мой».
А росчерк получится сам собой, как и все
получилось само.
И уж если по росчерку на краю листа
не разобрать, что в халдеях моих тьма —
и в черной халдее тьма, и в белой халдее
не видать ни черта —
вина мне налей, и выпей со мной сама.
Иерусалим, 1978.
«Пес к ней приблизился руки лизать…»
Пес к ней приблизился руки лизать
смирный —
белые она подставила руки.
Посередине площади пили мы вермут —
это к разлуке — я говорил — это к разлуке.
Она повторяла: «К разлуке, и непременно.
Да вы и все понимаете сами».
Но не пошли ей за это судьбы надменной.
Хотя и это наверное благо. Амен.
И говорю: «В Мертвом море есть мертвые
броды.
Перейдя, и заказывают эту отраву.
И само море разносит мертвую воду,
настоенную по рецептам Варравы.»
«Что ж, будем пить и веселиться будем,»
— дама сказала —
«а если уж с джином — то жизнь эта точно к
хамсину».
Псы собрались на площади перед
вокзалом —
все как один, как я понял, оближут ей руки.
Жестоко, что дама приснилась в белом и
немолодая.
Очередь псов собирается с нами выпить за
верность.
Что сейчас будет — я угадаю:
Будет хамсин по пути к Inferno.
Часов пробивается стебель в петлице
вокзала.
Что ж, кавалеру и точное время разлуки —
благо, знаете сами.
«То есть — мы расстаемся, — она сказала, —
и, пожалуйста, вермута даме».
Что теперь делать с пьяною — не представимо.
Агнец пусть ей приснится, и будем гулять
попарно
перед вокзалом «Inferno»,
где в проходящих мимо
небо шипит на плевки потолком пекарни.
И кавалеры все разумеют на идиш, как
в Польше —
вот где уж точно не буду по крайней мере.
Я и вообще никогда наверное больше
не буду,
кроме тех мест, где возит автобус на
Мертвое море.
Да, мы погружаясь в Inferno, лишь
возвращаемся аду.
Дамы, наверно, желают, чтобы случилось
чудо,
но Мертвое море колышет мерно мертвую
воду.
(Скверно, но я отсюда уже никогда не уеду)
И будем пить вермут и можжевеловку
с запахом северной жизни.
Дама сказала, что больше не в силах и
хочет сына.
Ах, если верность имеет значение в джине —
будем считать, что верен рецепт хамсина.
Ну а теперь о любви, о любви коварной,
ну а пожалуй лучше за самый вермут.
Ну а теперь, когда мы подошли к Inferno,
выпьем за пса, и будем вести себя смирно.
Беэр-Шева, 1977 г.
Леонид Гиршович
Желтая трава
С. Шпак
Эта сказка была впервые в далекие времена рассказана в Японии и потому считалась японской, но бег свой начала намного раньше, совсем в другом месте, и прежде, чем уста поведали ее, времени прошло столько же, сколько прошло его, покуда рука все не записала. Вот тогда круг замкнулся, сказка возвратилась к себе домой. Ибо возвратиться домой есть величайшее из всех мыслимых благ, доступных человеку, кому же как не сказке, воплощенной мечте, пролагать этот путь.