Н. А. Некрасов. В больнице
Вот и больница. Светя, показал
В угол нам сонный смотритель.
Трудно и медленно там угасал
Честный бедняк сочинитель.
Мы попрекнули невольно его,
Что, зануждавшись в столице,
Не известил он друзей никого,
А приютился в больнице…
«Что за беда, – он шутя отвечал, —
Мне и в больнице покойно.
Я все соседей моих наблюдал:
Многое, право, достойно
Гоголя кисти. Вот этот субъект,
Что меж кроватями бродит —
Есть у него превосходный проект,
Только – беда! не находит
Денег… а то бы давно превращал
Он в бриллианты крапиву.
Он покровительство мне обещал
И миллион на разживу!
Вот старикашка актер: на людей
И на судьбу негодует;
Перевирая, из старых ролей
Всюду двустишия сует;
Он добродушен, задорен и мил
Жалко – уснул (или умер?) —
А то бы верно он вас посмешил…
Смолк и семнадцатый нумер!
А как он бредил деревней своей,
Как, о семействе тоскуя,
Ласки последней просил у детей,
А у жены поцелуя!
Не просыпайся же, бедный больной!
Так в забытьи и умри ты…
Очи твои не любимой рукой —
Сторожем будут закрыты!
Завтра дежурные нас обойдут,
Саваном мертвых накроют,
Счетом в мертвецкий покой отнесут,
Счетом в могилу зароют.
И уж тогда не являйся жена,
Чуткая сердцем, в больницу —
Бедного мужа не сыщет она,
Хоть раскопай всю столицу!
Случай недавно ужасный тут был:
Пастор какой-то немецкой
К сыну приехал – и долго ходил…
«Вы поищите в мертвецкой», —
Сторож ему равнодушно сказал;
Бедный старик пошатнулся,
В страшном испуге туда побежал,
Да, говорят, и рехнулся!
Слезы ручьями текут по лицу,
Он между трупами бродит:
Молча заглянет в лицо мертвецу,
Молча к другому подходит…
Впрочем, не вечно чужою рукой
Здесь закрываются очи.
Помню: с прошибленной в кровь головой
К нам привели среди ночи
Старого вора – в остроге его
Буйный товарищ изранил.
Он не хотел исполнять ничего,
Только грозил и буянил.
Наша сиделка к нему подошла,
Вздрогнула вдруг – и ни слова…
В странном молчанье минута прошла:
Смотрят один на другого!
Кончилось тем, что угрюмый злодей,
Пьяный, обрызганный кровью,
Вдруг зарыдал – перед первой своей
Светлой и честной любовью.
(Смолоду знали друг друга они…)
Круто старик изменился:
Плачет да молится целые дни,
Перед врачами смирился.
Не было средства, однако, помочь…
Час его смерти был странен
(Помню я эту печальную ночь):
Он уже был бездыханен,
А всепрощающий голос любви,
Полный мольбы бесконечной,
Тихо над ним раздавался: «Живи,
Милой, желанной, сердечной!»
Все, что имела она, продала —
С честью его схоронила.
Бедная! как она мало жила!
Как она много любила!
А что любовь ей дала, кроме бед,
Кроме печали и муки?
Смолоду – стыд, а на старости лет —
Ужас последней разлуки!..
Есть и писатели здесь, господа.
Вот, посмотрите: украдкой,
Бледен и робок, подходит сюда
Юноша с толстой тетрадкой.
С юга пешком привела его страсть
В дальнюю нашу столицу —
Думал бедняга в храм славы попасть —
Рад, что попал и в больницу!
Всем он читал свой ребяческий бред —
Было тут смеху и шуму!
Я лишь один не смеялся… о нет!
Думал я горькую думу.
Братья-писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое:
Если бы все мы, не веря себе,
Выбрали дело другое —
Не было б, точно, согласен и я,
Жалких писак и педантов —
Только бы не было также, друзья,
Скоттов, Шекспиров и Дантов!
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит».
Тут наш приятель глубоко вздохнул,
Начал метаться тревожно;
Мы посидели, пока он уснул, —
И разошлись осторожно…
Приложение IIЕвгений Иванович Якушкин и его библиотека
Писарская копия «Скорбной братии» дошла до нас, сохранившись в библиотеке Евгения Ивановича Якушкина. Если о судьбе рукописи сказано во вступительной статье, то о библиотеке Евгения Ивановича и о нем самом необходимо, пусть и кратко, рассказать отдельно.
Евгений Иванович Якушкин (1826–1905) – сын хорошо известного в русской истории Ивана Дмитриевича Якушкина (1793–1857), отец заметных в истории русской интеллектуальной жизни сыновей, Вячеслава и Евгения, и сам по себе человек примечательный, оставивший существенный след сразу в нескольких областях общественной и культурной жизни, – впрочем, в силу своеобразия характера много сделавший чтобы оставаться неприметным, чьи достоинства и заслуги вполне могли оценить лишь те, кто хорошо и близко его знал.
С молодых лет он находился в центре интеллектуальной жизни страны: значительную роль в его формировании сыграл Петр Яковлевич Чаадаев, большой друг его отца и, отметим попутно, обладатель замечательной библиотеки[44], к концу 1840-х гг. Якушкин входит в кружок Кетчера – Пикулина, наследовавший знаменитым московским кружкам 1830–1840-х гг. и сохранявшего во многом их атмосферу до начала 1860-х. Это одновременно и круг книжников: уже вскоре, с 1856 г., Кетчер станет фактическим программным руководителем книгоиздательства К. Т. Солдатенкова[45], он же подготовит совместно с А. Галаховым первое собрание сочинений В. Г. Белинского (1859–1861), до сих пор сохраняющее известное значение в установлении текстов критика.
Биография Евгения Ивановича, к сожалению, освещена далеко не равномерно – преимущественным вниманием исследователей пользовались его труды, связанные с декабристским наследием и контактами с «Вольной русской типографией»[46]. Справедливости ради сразу же отметим, что такая фокусировка внимания обусловлена отнюдь не только и даже не столько конъюнктурой: Якушкин сыграл огромную роль в образовании декабристского мемуарного комплекса, подталкивая знакомых ему с первой поездки в Сибирь в 1853 г. декабристов, товарищей его отца, к написанию мемуаров[47]. Так, именно ему мы обязаны «Записками о Пушкине» Ивана Пущина (которые автор посвятил Евгению Ивановичу), он же собрал и большой документальный материал о жизни декабристов в Сибири, наиболее интересная для широких читателей часть которого была опубликована уже после его смерти, в 1926 г., младшим сыном Евгением[48].
Однако его библиофильские интересы были изначально намного шире лишь декабристской и пушкинской тем. Он не только собирает материалы, публикует их в пределах империи или же, не имея такой возможности, пользуется ресурсами «Вольной русской типографии» Герцена или других заграничных русских типографий, но и принимает активное участие в известном журнале 1858–1859 гг. «Библиографические заметки»[49], душой и редактором которого будет другой известный деятель русской книги, А. Н. Афанасьев (1826–1871).
В 1859 г. Якушкин по решению дяди (мужа сестры его матери[50] Прасковьи Васильевны) М. Н. Муравьева (будущего графа Муравьева-Виленского, известного подавителя польского мятежа 1863 г. в Северо-Западных губерниях, а на тот момент – министра государственных имуществ) получил назначение председателем Палаты государственных имуществ Ярославской губернии. Это назначение (в должности председателя он прослужит до самой отставки в 1884 г.[51]) двояким образом определило всю последующую жизнь Якушкина. Во-первых, он переселился в Ярославль и прожил там до конца дней, став с годами, по выражению одного из мемуаристов, местной «княгиней Марьей Алексевной» – гласом местного общественного мнения. Во-вторых, оно определило основное направление его научных интересов. В качестве председателя Палаты государственных имуществ Якушкин получил в свое управление государственных крестьян губернии (а, напомним, что большая часть сельского населения империи обладала именно этим правовым статусом) и начал собирать и обрабатывать материалы по обычному праву русских крестьян и инородцев. В итоге он создал огромный (и со второго выпуска – подробно аннотированный) библиографический указатель по этой теме: первый выпуск вышел в 1875 г., 3-й и 4-й – уже посмертно, подготовленные старшим сыном Вячеславом, в 1908–1909 гг. (частью этой работы был и изданный отдельно в 1899 г. указатель по «Обычному праву русских инородцев»).
Как уже говорилось выше, Якушкин унаследовал библиотеку, собранную еще его отцом, но уже с молодых лет сам сделался горячим библиофилом. А. Н. Афанасьев, заканчивая одно из писем Якушкину уже после переезда последнего в Ярославль, писал: «Иду под Сухареву башню!» (где располагался вплоть до 1930-х основной район книжной букинистической торговли). И пояснял, упоминая первую жену Якушкина, урожденную Е. Г. Кнорринг: «Последнюю прибавку делаю, во-первых, чтобы подразнить тебя, и, во-вторых, чтобы доставить удовольствие Елене Густавовне, которая, конечно, должна быть довольна Ярославлем, потому что в нем нет Сухаревой башни»[52]