— Пчелы, — сказал я в конце концов, заметив, что женщина средних лет, сидящая рядом со мной уже не читает страницу комментариев «Нью-Йорк пост», а напряглась всем телом, чтобы слушать наш разговор. — Точнее, шмели.
— Шмели?
— Да, такие толстые и пушистые. — Я вздохнул, повернулся к женщине с газетой и пристально смотрел на нее некоторое время, пока она не поняла, что я хочу этим сказать. — В детстве я все время расстраивался, когда находил в саду умирающего шмеля. Логика в моем пятилетнем мозгу была примерно такой: это неправильно, что кто-то такой красивый и пушистый, который дает мед и приносит пользу саду, умирает. И когда бы я ни находил умирающего шмеля, я пытался ему помочь. Я клал его на край тарелки с сахарным сиропом и говорил ему «пей», думая, что это ему поможет.
— И это помогало?
— Нет. Они всегда… — Я остановился на середине фразы. Женщина с газетой снова подслушивала. Я снова посмотрел на нее, и на этот раз она заслонилась газетой.
— Я пытаюсь сказать, — продолжал я, — что наши отношения чем-то напоминали умирающего шмеля. И я, наверное, надеялся, что все образуется. Но, когда ты сама завела про это разговор, я понял, что все кончено. Но, даже когда случается что-то, что не могло не случиться, это всегда шок.
Я посмотрел на Элен. У нее в глазах блестели слезы.
— Что случилось? — спросил я.
— Шмели, — тихо сказала она, — это самая дурацкая аналогия, которую я когда-нибудь слышала.
6
Я понял, что готов к переезду, только через три месяца после того, как мы с Элен решили расстаться. Перед самым Рождеством я еще раз встретился со своим боссом. Я уже собирался сказать ему, что хочу вернуться в лондонский офис, как он сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Наша компания планировала открыть новый офис в Австралии, в Сиднее, и меня хотели сделать в нем консультантом по разработке программ, чтобы я руководил формированием команды. Начальный контракт предполагался на срок от шести месяцев до года, и зарплата была в два раза больше, чем в Нью-Йорке. Я всегда мечтал, чтобы в тридцать лет у меня была такая работа и такая зарплата.
Великолепно. Ну, почти великолепно. Единственной проблемой было то, что до начала проекта оставалось еще два месяца, а мое участие в нем начиналось еще на месяц позже. Короче, меня ждала трехмесячная пауза. Мне предложили остаться на это время в Нью-Йорке, но я сказал, что это исключено, и вызвался какое-то время поработать в лондонском офисе. Но если бы мне стали искать там работу всего на три месяца, это создало бы больше проблем, чем решило. В конце концов, под занавес нашего трехчасового разговора я предложил выход: я ухожу на эти три месяца в неоплачиваемый отпуск. И мое начальство согласилось.
После восьми лет работы мне хотелось отдохнуть. В отличие от большинства своих приятелей по университету, я не отдыхал год перед дипломом или после диплома и, начав работать после университета, тоже редко бывал в отпуске. На моем счету в банке хватило бы денег не только на три месяца, но на целых полгода, и поэтому ничто не могло помешать моим планам.
— Чем ты займешься? — спросил босс, словно читая мои мысли. — Будешь валяться на пляже? Путешествовать?
— Нет, — ответил я так убежденно, что меня это самого поразило. — Я поеду домой. Домой, в Бирмингем — повидать родителей, старых друзей и отпраздновать тридцатилетие.
Конечно же, существовало достаточно причин, по которым эта прекрасная идея на самом деле была довольно неудачной, и все они были связаны с моими родителями. Три первые причины выглядели так:
1. Знание того, что, вне всякого сомнения, родители доведут меня до сумасшествия, если я проведу больше суток под одной крышей с ними.
2. Тот простой факт, что язык просто не дает возможности сделать фразу «Я буду жить со своими родителями» хоть немножко привлекательной, если тебе уже двадцать девять лет.
3. Других причин я придумать не мог: первых двух было более чем достаточно.
Но несмотря на все это — конфликт отцов и детей, потерю в статусе, — я знал, что дом был единственным местом, куда я мог податься. Если жизнь — это лабиринт, из которого надо найти выход, то мой переезд в Америку и мои отношения с Элен были лишь долгим и мучительным путем в тупик. И теперь, когда я вдруг понял, что потерял ориентацию, правильнее всего было вернуться к началу. И я принял решение. Я решил поехать домой, чтобы отдохнуть не только от работы, но и от жизни. Я собирался пожить со своими родителями, позволить маме суетиться вокруг меня, а отцу — учить меня ухаживать за садом. А через три месяца — к тому времени мне уже исполнится тридцать — я буду готов начать все с нуля в Австралии.
Таковы были мои планы.
7
Мой последний день в Нью-Йорке наступил быстрее, чем я ожидал, а мои последние несколько часов в этом городе — и того быстрее. Весь день я паковал свои вещи и как раз собирался засунуть последнюю пару носков и ноутбук в свой большой рюкзак, как ко мне в спальню вошла, предварительно постучав, вернувшаяся с работы Элен. Я с некоторой грустью отметил, что она, вопреки своему обыкновению, не разговаривала по мобильному.
— Привет, — тихо сказала она и положила сумку на кровать.
— Привет, — ответил я почти так же тихо. — Как на работе?
— Все отлично, — сказала она. — Ты же знаешь, мы сегодня делали фотосессию. Так вот, Марта пришла на нее с оранжевыми волосами.
Марта была еще одной из многочисленных подруг Элен.
— Она покрасилась на спор со своим парнем.
— С ума сойти, — сказал я с притворным удивлением.
Она засмеялась, и, когда ее лицо расплылось в улыбке, а глаза заискрились, я понял, что она хочет рассказать мне еще сплетен и поделиться со мной новостями дня, как она это всегда делала. Потом она обвела взглядом мои сумки, и ее улыбка сразу испарилась. Искорки в глазах тоже исчезли.
— А что у тебя? — спросила она, присаживаясь на край кровати.
Я пожал плечами.
— Ты все собрал? — Элен теперь излучала какую-то энергию, как все люди, которые хотят что-то сделать, но не знают что.
— Думаю, что да, — ответил я, хоть вовсе и не был так уверен в этом.
— И зубную щетку?
— Да, ты права. Хорошо, что вспомнила. Ее я еще не взял.
Я скрылся в ванной и начал повсюду искать свою зубную щетку, но ее нигде не было. Я вернулся в спальню.
— Ее нигде нет.
— Она на приемнике в кухне, — сказала Элен, не глядя на меня. — Там, где ты ее оставил.
Я пошел на кухню и вернулся через секунду со своей зубной щеткой в руке.
— Мне этого будет не хватать, — сказала она, когда я сунул щетку в рюкзак.
— Чего этого?
— Того, что я знаю, где лежат те вещи, которые ты ищешь. Мне почему-то кажется, что без меня ты никогда не нашел бы ничего своего.
На самом деле все было наоборот: это я всегда знал, где лежат вещи, спрятавшиеся от Элен, но в тот момент я понимал, что она говорит это из лучших побуждений. Теперь, когда мы расставались, она хотела создать впечатление, что была хорошей девушкой во всех отношениях. Когда я ходил по комнатам, проверяя, не забыл ли чего-нибудь важного, она ходила за мной, подавая мне вещи, которые я не заметил и без которых — по ее мнению — не смог бы прожить ни дня. А уже через час после этого я стоял со своей уже почти что бывшей девушкой у паспортного контроля в аэропорту Джей Эф Кей.
— Мэтт?
— Что?
— Позвони мне, когда прилетишь.
Я кивнул, а потом осторожно исправил ошибку. Я не представлял себе, как смогу это сделать. В отличие от Элен я не слишком любил телефоны.
— Лучше я напишу тебе на работу по электронной почте, — предложил я. — Мы можем стать трансатлантическими друзьями по переписке… и это к тому же поможет тебе сэкономить на телефоне.
Эта моя фраза вроде как слегка улучшила настроение Элен, и я взялся за свои сумки, чтобы уйти. В этот момент я вдруг засомневался в том, что долгое время считал неоспоримой истиной.
Было ли это и в самом деле расставанием по желанию обоих?
Связано ли это с тем, что мне скоро тридцать?
Или я всего лишь уступил без всякой борьбы самое лучшее, что было у меня в жизни?
Должно быть, я показал это своим видом, потому что Элен заплакала настоящими слезами впервые за три месяца нашего затянувшегося расставания. Но она не сказала «Оставайся» или «Не уезжай». Она всего лишь поцеловала меня — это был долгий и страстный поцелуй — и ушла.
БИРМИНГЕМ
Месяц первый
8
— Куда тебе, парень? — спросил таксист после того, как я погрузил свой рюкзак и чемодан в багажник и поудобнее устроился на поблескивающем кожаном сиденье.
— Кингс Хит, Мальборо-роуд, — произнес я осторожно. В водителе было что-то знакомое, но я его не мог узнать.
Машина тронулась.
— Из отпуска, да? — спросил он.
— Нет. Только что из Нью-Йорка. Я там живу, вернее, жил.
— У меня двоюродный брат живет в Вашингтоне, — произнес он нейтральным тоном.
— Неужели?
— Да, вот так вот. — Он посмотрел на меня в зеркало. — Хотя он мне никогда особо не нравился. Слишком выделывается — ну, ты понимаешь. Вообще, эта наша родня вся такая. — Он провел рукой по кончику носа — то ли чтобы убрать что-то, вылезшее оттуда, то ли чтобы показать, что в той семейной линии, к которой принадлежал его двоюродный брат, все любили задирать нос. Он издал короткий смешок и постучал пальцами по покрытому мехом рулевому колесу.
После этого он молчал, постукивая пальцами в такт музыке пиратского радио, игравшего в машине.
Я копался в памяти, безуспешно пытаясь вспомнить, откуда я мог его знать, и смотрел через окно на городской пейзаж.
Как и большинство индустриальных городов, Бирмингем переживал реконструкцию, но его метаморфозы были настолько быстрыми и неестественными, что я едва узнавал город. Такое впечатление, что тем, кто здесь живет, надоело быть посмешищем всей страны, и они срочно начали приводить свой город в порядок. Но, несмотря на комическую репутацию города у всей остальной части страны, я всегда гордился тем, что здесь родился, хотя бы потому, что это было прикольно. Сложно принимать себя слишком всерьез, когда все вокруг думают, что ты существуешь только для того, чтобы их развлекать.
Это было особенно заметно все мои пять лет жизни в Лондоне. Как только кто-нибудь слышал, как я разговариваю, он начинал думать, что я либо нахожусь на грани клинического идиотизма и поэтому должен говорить о-о-о-очень ме-е-е-е-едленно, либо я — просто современная разновидность придворного шута. Они заставляли меня произносить слова, в которых мой акцент проявлялся во всей своей красе. Я дошел до такой стадии, когда должен был оправдываться перед людьми за то, что я из Бирмингема, как будто это был какой-то дефект, проклятие или злая шутка, которая зашла слишком далеко. Но меня это все не слишком волновало. Это — мой город, и какой-то своей частью я буду его любить до конца жизни.
— Извини, приятель, — вдруг произнес таксист, прерывая мои размышления. — Но тебя случайно зовут не Мэтт Бэкфорд?
— Да, меня зовут Мэтт Бэкфорд, — осторожно ответил я.
— Так и знал, — сказал он. — Как только ты ко мне сел, я начал думать, откуда могу тебя знать.
— И откуда ты меня знаешь?
— Ты меня не помнишь, — сказал он, уменьшая звук радио. — Но я ходил в ту же школу, что и ты — Кингс Хит.
Он повернулся ко мне и протянул руку:
— Тони Годдард.
У меня словно звонок прозвенел в голове.
— Брат Дэйва Годдарда?
— Он самый.
«Дэйв Годдард, — размышлял я. — Столько лет не слышал это имя». В школе все думали, что Дэйв Годдард обязательно станет нейрохирургом.
— Чем он сейчас занимается? — спросил я.
— Он в Канаде, — ответил таксист. — А конкретно — в Торонто. Был там в отпуске, познакомился с девушкой и переехал туда насовсем лет пять назад. У него теперь трое детей и огромный дом. Живет полной жизнью.
Я не мог не задать этот вопрос:
— А стал он нейрохирургом? Он был таким умным, мы все думали, что он обязательно станет нейрохирургом.
Таксист захохотал:
— Понимаю, о чем ты. Да, он у нас самый умный в семье — остальным куда там до него далеко. Но он не нейрохирург, он юрист. Юрист по бизнесу.
— А ты — его братишка?
— Мне было тогда только двенадцать, когда вы с Дэйвом учились в Кингс Хит. Вы были уже в последнем классе, а я только пришел из начальной школы. — Он ухмыльнулся. — Знаешь что?
— Что?
— Ты тогда, конечно, был крутой чувак. Про тебя столько всего рассказывали.
— В самом деле? — произнес я с некоторым смущением.
Чтобы доказать свою правоту, он привел несколько примеров легендарных событий, в которых я якобы участвовал в школьные годы. Начав с пикета на крыше против несъедобности школьных обедов (правда: меня за это отстранили от занятий на две недели), он перешел к эпизоду, когда я будто бы на спор бегал голым по школьному двору (неправда: одна из школьных легенд), и закончил историей про то, как я организовал поздравление с поцелуями по случаю сорокалетия нашего учителя мистера Фредерика, которое должна была «вручить» женщина-полицейский (наполовину правда: я все организовал, но секретарша догадалась в чем дело и не пустила ее в школу). Мне странно было слышать про все эти эпизоды, он рассказывал о них с какой-то почтительностью, которую обычно берегут для таких случаев, как полет первого человека на Луну или падение Берлинской стены. Но, пожалуй, в двенадцать лет самыми важными событиями в жизни кажутся те, в которых присутствуют секс, голое тело и пикеты на крыше.
— Ну, это, конечно, было классное время, — признался я. — Наверное, такого больше и не было. Но я не был самым крутым чуваком в школе, это уж точно. Я был как все — голову в плечи, чтобы только выжить.
Мы поговорили о прошлых днях, поделившись всем, что у нас было общего. Я рассказал ему про свою жизнь и планы. Он тоже рассказал мне про свою жизнь и планы и потом про некоторых моих бывших соучеников, о которых он слышал от других выпускников Кингс Хит. Я уже успел позабыть имена, которые он называл. Например, Питер Уиттэкер (все думали, что он сделает карьеру в профессиональном спорте) работал в отделе продаж фирмы, устанавливавшей двойные окна. Джемма Пайпер (все думали, что она поступит в Оксфорд и повторит карьеру Кеннета Брэнга[9]) снялась в телерекламе стирального порошка. Люси Данн (все думали, что она на всю жизнь останется доброй, но глупой) работала радио-продюсером на БиБиСи, а Крис Адамс (в то время от него всегда пахло мочой) стал менеджером магазина здоровой пищи.
Таковы были новости.
— Приехали, — сказал я, когда машина повернула на улицу, где жили мои родители. — Вон тот дом, с безукоризненно подстриженным газоном.
Таксист остановил машину.
— Сколько с меня? — спросил я.
Он обнулил счетчик:
— Нисколько.
— Ну, это как-то…
Это было, конечно, красиво с его стороны, но я чувствовал себя неловко. Я прикинул, что должен был за проезд около десяти фунтов, вынул банкноту и протянул таксисту.
— Я не могу взять с тебя деньги, — сказал он. — Об этом и речи быть не может.
— Ну, большое спасибо, — ответил я. — Приятно, когда возвращение домой так хорошо начинается.
Он настоял на том, чтобы помочь мне выгрузить сумки, затем мы пожали друг другу руки. Отъезжая, он просигналил и помахал мне.
Краем глаза я заметил, что занавески на окнах соседей справа и слева подозрительно подрагивают. В отличие от Лондона, где все постоянно запрыгивают в такси или выпрыгивают из них, на улице моих родителей жили люди, которые обычно пользовались такси раз в год: чтобы доехать до аэропорта или вернуться оттуда домой, когда летали в отпуск. Мое прибытие на такси, когда родители жили всего в двух шагах от остановки пятидесятого автобуса, который ходит, пожалуй, чаще любого другого автобуса в Европе, рассматривалось не иначе как признак морального разложения.
Поистине, блудный сын вернулся домой.
9
Когда я уже стоял на крыльце и готовился нажать кнопку звонка, ко мне вдруг пришла мысль, что, наверное, стоило предварительно позвонить родителям и сообщить им о своем приезде. И не просто о приезде, а приезде на целых три месяца. Я уже думал об этом сразу, когда решил пожить эти три месяца у них, но не смог себя заставить сказать им об этом, потому что пришлось бы рассказать и про то, что мы с Элен расстались. И известие о том, что старший сын в ближайшем будущем не подарит им внуков, шокировало бы моих родителей.
Я позвонил в дверь и стал ждать. Даже сквозь ледяные узоры на стекле двери я заметил, что приближающаяся фигура — это мой отец.
— Все нормально, папа, — бодро сказал я, когда он открыл дверь. — Я вернулся.
Стоя в дверях с тяпкой в руке и в своих красных шлепанцах, папа подозрительно осматривал меня снизу доверху. По его лицу было видно, что он крайне удивлен моему появлению. «Мэтт вернулся, — говорило его лицо. — Но что все это значит?»
— Мэттью? — сказал папа в конце концов, словно для того, чтобы убедиться, что это действительно я, а не какой-нибудь самозванец.
— Папа? — сказал в ответ я, копируя его интонацию.
— Что ты здесь делаешь?
Меня не слишком смутил его недостаточно радушный прием. Мой отец был из тех, кому надо сначала во всем разобраться.
— Доставляю молоко, — ответил я и подмигнул ему. — Я узнал, что у вас кончилось молоко, и подумал, что надо специально прилететь из Америки и доставить вам пару бутылок.
Папа засмеялся и крепко пожал мою руку. Он никогда никого не обнимал, даже женщин, а вот руки жать любил. Все еще стоя в дверях, он пробормотал:
— Ты с багажом.
Я кивнул.
— Значит, ты надолго?
Я снова кивнул.
Потом последовала долгая пауза, во время которой мы рассматривали друг друга. Я не видел отца с мая, когда они с мамой прилетали к нам с Элен в Нью-Йорк. Это был очень странный визит. Мама все время старалась говорить подчеркнуто правильно, а папа спрашивал у меня разрешения всякий раз, когда хотел включить телевизор. Казалось, что они своим поведением хотят произвести впечатление не только на Элен, но и на меня.
— Ну, мне можно войти или как?
— Конечно, конечно. — Он вышел на улицу — как был, в шлепанцах, совершив тем самым смертельный грех с точки зрения моей мамы, — и поднял одну из моих сумок.
— Ты без Элен.
Он произнес эти слова не с вопросительной интонацией, потому что вряд ли мог ожидать, что Элен вдруг свалится с неба, а просто констатируя факт. Когда папе нужно было сложить два и два, он только в редких случаях делал это сразу, а обычно предпочитал сначала мысленно нарисовать одну двойку, потом вторую и подождать, пока я скажу: «Черт возьми, папа, так это же четыре», что я обычно и делал.
Но сейчас я этого не сказал. Я решил, что для нас обоих в долгосрочной перспективе будет лучше, если мы пока остановимся на этом.
— Она передает вам привет, — сказал я.
И это было правдой. Элен обожала моих родителей. «Они такие настоящие, — говорила она. — Не то что мои — таки-и-и-ие фальшивые». Отец Элен работал в строительной фирме, а мать — в банке. Жили они в Нью-Джерси, и мы их редко видели, даже на праздники. Последнее Рождество, несмотря на наше решение расстаться, мы отпраздновали вдвоем с Элен, не выходя из квартиры. Нашим рождественским ужином стали остатки заказа из китайского ресторана и шестнадцать бутылок пива будвайзер.
— Это хорошо, — сказал папа. Было видно, что он воспрянул духом. — Элен — хорошая девушка.
— Да, папа, ты прав, — сказал я, и мы обменялись улыбками. — Ну а теперь-то ты меня наконец впустишь?
Так как мамы еще не было дома, мне не пришлось объяснять ей, почему я приехал без Элен, и я отнес сумки в свою бывшую спальню, пока папа занялся чаем. За чаем с шоколадным печеньем мы свели рассказ о своих делах ровно к четырем предложениям:
1-е предложение: Как твои дела?
2-е предложение: Неплохо.
3-е предложение: А твои?
4-е предложение: Спасибо, не жалуюсь.
Покончив с формальностями, мы перешли к разговору о погоде, политике и последних футбольных новостях, а также о новостях остальных членов семейства Бэкфордов. В свои двадцать девять я был старшим ребенком. После меня шли близнецы Ивонна и Тони — им было по двадцать семь. Ивонна получала второе образование в Эдинбургском университете, решив после пяти лет на медицинском факультете, что у нее нет никакого желания становиться врачом. Тони жил в Ноттингеме, постепенно впадая в алкогольную зависимость и время от времени играя на ударных в группе под названием «Левый берег». Самому младшему, Эду, было двадцать два года. Он закончил университет и, прежде чем с головой окунуться в трудовую жизнь, отправился на год путешествовать по Тайланду. Мы никогда не были особо близки между собой — в том смысле, что как-то поддерживать контакты друг с другом всегда было для нас проблемой. Но мы всегда знали, что, если кто-то из нас попадет в беду, все остальные тут же придут на помощь.
10
«Ты должен был заранее сообщить о своем приезде», — это были первые слова, произнесенные мамой, как только она вернулась из супермаркета. Не «Привет», не «Как дела?», а «Ты должен был заранее сообщить о своем приезде». Мама, как и отец, любила высказывать очевидные вещи, невзирая на то что это всех доставало. Я кивнул и улыбнулся, потому что понимал, что на ее языке эти слова выражали самое что ни на есть сердечное и эмоциональное «Я по тебе скучала, сынок».
— Знаю, мама, — произнес я с раскаянием в голосе и поцеловал ее в щеку. — Ты права, я должен был сообщить заранее.
— Ну вот, я купила мало продуктов, — сказала она с негодованием.
Я перевел взгляд на четыре огромных пакета из супермаркета, стоящие на полу у ее ног, и хитро улыбнулся.
— Я в порядке, мама, — поспешил я заверить ее. — Я теперь ем немного.
— А еще я не убрала твою комнату.
— Она выглядит безукоризненно, мама.
— Может быть, — согласилась она, наверняка внутренне ликуя. — Но все равно Элен подумает, что мы живем в свинарнике.
— Нет, не подумает, — тихо сказал я. — Элен не приехала.
— Почему?
— Она не смогла, — объяснил я. — Она бы с удовольствием, но ей не дали отпуска.
— Ты должен быть с ней, — сказала мама. — Что, если ты ей понадобишься?
— С ней все будет в порядке, — сказал я.
Несмотря на все эти замечания, мама была на седьмом небе оттого, что ее первенец приехал домой. Она просто хотела показать, что любит во всем определенный порядок.
— Ты надолго приехал?
Это был непростой вопрос. В отличие от отца, мама была одарена любознательностью и настойчивостью. В этом ее вопросе проявилась скорее настойчивость, чем любознательность, но в любом случае я понимал, что пожать плечами или пробормотать «Не знаю» будет недостаточно. Нужно было что-то сказать. Я набрал побольше воздуха в легкие и выдохнул:
— На некоторое время?
Это было сказано с вопросительной интонацией, чтобы прозвучало более удобоваримо.
— Некоторое время — это сколько? — спросила мама с подозрением.
— Больше месяца, но меньше… — Моя фраза захлебнулась, когда я по строгому взгляду мамы понял, что ей надоели мои увиливания.
— Трех месяцев, — сказал я наконец.
— Трех месяцев? — повторила она за мной.
— Ну, плюс-минус, — сказал я, пожав плечами.
— Плюс-минус сколько?
— Не знаю… Несколько дней, наверное.
— А Элен?
Момент настал. Нужно было сказать маме всю правду.
— Мы… расстались.
Тут она перешла к вопросу номер два:
— А что насчет твоей работы?
— С этим все в порядке, — сказал я уверенно, а потом сжал свою волю в комок и выложил все. Мама, очевидно, не могла поверить своим ушам и поэтому позвала папу и заставила меня повторить свой скорбный рассказ с самого начала.
— Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном? — спросила мама у отца, когда я закончил рассказ о своих горестях. Это был классический пример ее поведения. В детстве, когда у кого-то из нас возникали проблемы, мама упрекала отца этой же самой фразой «Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном (дочерью)?»
— Позволь мне подвести итог, — продолжила она. — Ты расстался с Элен, бросил все в Америке и приехал сюда на три месяца, чтобы хорошо провести время со мной и с папой, прежде чем начать работать в совершенно незнакомой стране. Так?
В такой форме все выглядело несколько чересчур драматично. Я не мог понять, почему моя жизнь, которая явно была такой простой в последние двадцать девять с лишним лет, стала вдруг такой сложной.
— И повидаться с друзьями, — слабым голосом добавил я.
— Хорошо, — сказала мама, все еще считая, что это слишком сложно для восприятия. — Раз ты приехал, то я, пожалуй, пойду и приготовлю тебе что-нибудь перекусить.
В то время как большинство нормальных людей вполне оправданно считают пищу лишь одной из обычных каждодневных потребностей, моя мама превратила ее в главную задачу своего существования. Когда дело касалось меня и других детей, все, что мама говорила или делала, неизменно вертелось вокруг пищи. «Ты не голоден?» или «Когда ты будешь есть?», или «Ты, наверное, хочешь выпить воды» или «Нормально ли ты питаешься?» Это, конечно, был ее способ показать, что она любит нас. Но нам это только действовало на нервы, особенно то, что, в отличие от большинства мам, которые уже не пытаются заставить членов своих семей старше шестнадцати лет питаться в одно время, моя всегда настаивала на этом. Как только часы показывали пятнадцать минут шестого, папе предписывалось прекратить работу в саду, и в половине шестого все уже ужинали, держа тарелки на коленях. Только по праздникам и воскресеньям или когда у нас были гости, мы ели за обеденным столом в гостиной. Казалось, что эта комната, украшенная роскошным фарфором, декоративными салфетками и жуткой картинкой из макраме с изображением ослика, сделанной моей покойной бабушкой, имелась в доме главным образом на тот случай, если ее величество королева вдруг зайдет в гости без приглашения и очень захочет выпить чашку чая. Никакие оправдания не принимались. Никаких «Я еще не голоден» или «Я это сегодня есть не буду» и уж тем более никаких «Перестань, так рано ужинают только после пятидесяти лет». Нравится не нравится — ты обязан был есть. И поэтому, когда я распаковал свои вещи и увидел, что на часах уже пятнадцать минут шестого, я приготовился к тому, что сейчас мама крикнет мне: «Мэтью, ужин готов!» То, что я едва успел переварить бутерброды с куриным салатом, которые мама приготовила мне, чтобы я «перекусил», в расчет не принималось.
— И что у нас на ужин? — спросил я осторожно, входя в гостиную и садясь.
— То, что ты любишь, — ответила мама, ставя поднос мне на колени. — Кушай.
Она улыбнулась:
— Ты выглядишь так, словно давным-давно не ел нормальной человеческой пищи.
Как только я страдальчески посмотрел на тарелку, мне стало ясно, что винить я должен только себя самого. Я ведь прекрасно знал, что мама имеет обыкновение путать мои любимые блюда с любимыми блюдами других своих птенцов, также давно вылетевших из семейного гнезда. Но то, что лежало на тарелке передо мной, не было любимым блюдом кого-нибудь из моих братьев или сестры. Это скорее был наш общий кулинарный кошмар: два куска свинины, три большие ложки картофельного пюре с такой густой подливкой, что в нее можно было бы воткнуть нож и он бы не упал, морковь, горох и брюссельская капуста. Разварившиеся, противно пахнущие, мокрые зеленые мячики проклятой брюссельской капусты.
Я лихорадочно обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, что думает о нашей трапезе мой единственный коллега по палате номер шесть. Отец сидел перед телевизором в кресле, которое считал своим владением, и жевал, иногда поднимая глаза, чтобы оценить наряд ведущего новостей. Мама все еще стояла на пороге кухни, ожидая, когда я накинусь на свой первый за долгое время домашний обед. Я поднял на нее глаза и улыбнулся. Взгляд на ее лице выражал глубокое удовлетворение: она заботилась о нас — своей семье — и следила за тем, чтобы все наши потребности были удовлетворены. Наверное, это доставляло ей удовольствие.
— Почему ты не сядешь, мама? — неосторожно спросил я. Я ни разу в жизни не видел, чтобы она сидела за ужином — словно у нее в коленях были клинья, мешающие их согнуть.
— Почему ты не ешь? — спросила мама. — Мало соли? Я сейчас принесу.
Я снова посмотрел на свою тарелку и ответил не сразу, потому что слова, висевшие на кончике моего языка, были примерно такими: «Ты что не видишь, в чем дело? Ты что, не видишь, что у меня на тарелке четыре кочана брюссельской капусты, каждый размером с хороший мандарин?» Но я ничего подобного не сказал, потому что это невозможно было сделать, не оскорбив ее чувств, чего мне вовсе не хотелось. Эта ситуация напомнила мне детство. Когда мне было лет девять, я придумал хитрый способ избавляться от брюссельской капусты: я прятал ее в носовой платок, потом делал вид, что мне срочно надо в туалет, и по дороге бросал ее за холодильник. В теории все было великолепно, но мне не хватило дара предвидения, чтобы потом вытащить ее из-за холодильника и предать земле. Через полтора месяца моя система рухнула, когда запах гниющей брюссельской капусты наполнил кухню и мама обнаружила мой тайник. Она была в ярости, и меня не пускали гулять, как мне казалось, целую вечность. И вот теперь, через столько лет, я снова столкнулся с той же проблемой.
— Честно говоря, мама, — начал я, — мне кажется, что я не смогу ее съесть.
Я ткнул вилкой в брюссельскую капусту.
— Чепуха, — твердо сказала она. — Она очень полезна.
— Но я ее не люблю.
— Любишь, — ответила мама, теряя терпение.
— Нет, я никогда не любил брюссельскую капусту.
— Раньше она тебе всегда нравилась. Что, Элен готовила ее по-другому?
Последняя фраза рассмешила меня.
— Элен никогда не готовила брюссельскую капусту, мама. Она вообще старалась по возможности ничего не готовить. Я даже не знаю, есть ли вообще в Америке брюссельская капуста.
— Но ты раньше ее любил, — включился в разговор папа. — Помнишь, как ты попросил разрешения поиграть с ней?
Я недоверчиво посмотрел на него.
— Это не я, а Тони, папа. Но даже и он мог с ней только играть, есть ее он точно не любил.
— Ты что-то путаешь, — сказала мама. — Это Ивонна любила брюссельскую капусту. Ты, наверное, подумал про Ивонну. Уж она точно любила брюссельскую капусту.
Ивонна была самой умной из всех нас, и надо ли говорить, что, как и я, не любила брюссельскую капусту.
— Послушайте, — сказал я, потеряв терпение. — Тони никогда не любил брюссельскую капусту, Ивонна никогда не любила брюссельскую капусту, Эд никогда не любил брюссельскую капусту, и я уж точно не люблю брюссельскую капусту. И я не буду ее есть ни сейчас, ни потом. Никогда!
11
Осмысливая происшедшее задним числом, я понял, что дело было вовсе не в брюссельской капусте. Ведь мне было уже двадцать девять лет, и я не рисковал лишиться карманных денег за то, что ее не съем. Просто я все еще пережевывал последние события, которые так резко изменили мою жизнь. Еще сутки назад все было по-другому. Да, все было не идеально, но, по крайней мере, более или менее нормально для моего возраста. У меня была работа, и у меня была девушка, с которой не все шло гладко, но это было, в общем, нормально для человека, которому скоро исполнится тридцать, не правда ли? А что было у меня сейчас? Ничего. Девушки у меня больше не было, работы тоже. Да, мне пообещали новую хорошую работу, но нужно было подождать и, кроме того, прожить это время с родителями.
Войдя в кухню, чтобы извиниться, я услышал воинственный звон сковород и кастрюль в мойке. Мама яростно разбрасывала по кухне хлопья пены, делая вид, что моет посуду.
— Извини, — сказал я, закрывая за собой кухонную дверь. — Я не должен был этого говорить. Мне ужасно стыдно. Это просто… Ну, ты знаешь, у меня столько всего в голове, Элен и все остальное…
— Ничего страшного, — сказала она, отворачиваясь от мойки, чтобы посмотреть на меня. — Я знала, что брюссельская капуста здесь ни при чем. Я просто волнуюсь за тебя, это все.
Она сходила в гостиную, принесла мой нетронутый ужин и поставила его в микроволновку. Три минуты, сорок секунд, щелчок — и вот она изящным движением поставила мой ужин на кухонный стол.
— Вот. Теперь ешь, пока все опять не остыло.
Мы втроем просидели весь вечер у телевизора и смотрели лучшее из того, что могло предложить нам британское телевидение: «Улица Коронации», «Вечер с Десом О'Коннором», новости в девять и телефильм про заболевшую раком женщину, которая пытается найти своим детям приемных родителей до того, как она умрет. Мама плакала, папа переключал каналы в рекламных паузах, а я с удовольствием наблюдал за ними. Так проходили все наши вечера, когда я был ребенком. Все время телик — с половины восьмого и пока не пора спать, чай, приготовленный во время рекламных пауз, и два газовых обогревателя, чтобы не замерзнуть.
— Ну, Мэттью, мы с твоим папой идем спать, — сказала мама в начале одиннадцатого.
— Тогда спокойной ночи, — бодро отозвался я, взял пульт телевизора и начал переключать каналы. Весь вечер папа меня и близко к нему не подпускал.
— А ты что, еще не ложишься? — спросила мама, увидев, что я не собираюсь этого делать.
— Нет, — ответил я, все еще не понимая намека. — Я еще немного посижу.
— Точно? — спросил папа, словно в шоке. — Уже довольно поздно.
Только тут до меня дошло, что они хотели, чтобы и я лег спать. Я разрушал их заведенный порядок, а если моим родителям вообще что-то нравилось, так это соблюдать заведенный порядок. Несмотря на их аргументы, что я, должно быть, плохо себя чувствую из-за смены часовых поясов, замерз и (или) уже устал смотреть телевизор, я еще просидел у телевизора — и вне досягаемости родителей — довольно долго, поглощенный игрой Ли Марвина в «Грязной дюжине». Выключив телевизор, когда уже шли финальные титры, я пошел в ванную. Мама открыла новый тюбик зубной пасты специально для меня и положила его на край раковины вместе с чистым полотенцем. Это развеселило меня, потому что в детстве она постоянно твердила, что наш дом не гостиница, и вот, спустя столько лет, она подходила ко всем этим мелочам с такой тщательностью, которой мог бы позавидовать даже первоклассный отель.
Лежа в односпальной кровати — когда это я в последний раз лежал в односпальной кровати? — я рассматривал комнату, в которой когда-то жил со своими братьями. Комната была большая, и каждый из нас занимал свой угол, а четвертый оставался свободным, потому что там была дверь. Каждый из нас пытался по-своему украсить свою часть комнаты, подчеркнув свою индивидуальность. Мой угол был когда-то заклеен постерами поп-групп, а в углу Тони висели плакаты с паровозами и железнодорожные сувениры — все это теперь валялось под его кроватью.
Так как Эду было тогда всего десять, его угол украшали нарисованные им самим машины и супергерои из комиксов. Когда мы с Тони уехали учиться, Эд стал хозяином всей комнаты, и сейчас все четыре стены отражали только его индивидуальность: футбольные плакаты, обрамленные фотографии его с друзьями на матчах евро-кубков и постеры телезвезд в одном белье и с похотливыми улыбками.
Но хоть мои плакаты больше и не украшали стен комнаты, в ней я чувствовал себя дома. Здесь начиналась моя история. В этой комнате я вырос и стал тем, кто я есть, и от этой мысли мне вдруг стало хорошо. Я правильно сделал, что приехал сюда, сказал я себе, погружаясь в свободное падение сна. Если я хочу найти ответы на какие-то вопросы, то лучше всего смогу сделать это дома.
12
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Как?
Мэтт!
Как твои дела? Как ты долетел? Как Бирмингем? Как твои родители? Каааааааааааааааааак?
Я хочу знать!
С любовью,
Элен ххх
P.S. Когда мы попрощались в аэропорту, я плакала и не могла остановиться и едва не превратилась в соляный раствор и сопли — просто замечательно. А когда вошла в квартиру, мне стало совсем плохо. Без тебя она казалась такой пустой. А еще я должна тебе кое в чем признаться. Помнишь черную майку, которую ты не смог найти? Ее взяла я. Она сейчас у меня под подушкой. Видишь, какая плохая (я, а не майка, конечно)? Я просто хотела, чтобы у меня осталось что-то с твоим запахом до тех пор, пока мне не станет легче. Ну ладно — хватит всего этого.
Пока!
P.S. Есть ли какие-нибудь известные люди родом из Бирмингема, о которых я могла слышать? Просто интересно. Э.
13
— Доброе утро, Мэтт, — сказал мне отец со своего места на диване.
Была половина второго следующего дня. Я только что встал и спустился в гостиную, одетый в пижаму небесно-голубого цвета, которую мама вчера заботливо положила мне на кровать. Она была совсем новая. Только моя мама могла иметь дома новую мужскую пижаму «на всякий случай».
Я посмотрел на папу и подмигнул ему, показывая, что оценил отсутствие утонченности в его сарказме.
— Все нормально, папа? — спросил я и тут же приступил к почесыванию тех частей тела, которые обычно начинают зудеть после того, как ты провел слишком много времени в мягкой и теплой постели.
— Спасибо, ничего, — ответил он без всякого выражения. — Твоя мама уже собиралась послать меня на разведку — убедиться, что ты еще жив. Я сказал ей, чтобы она тебя не трогала, потому что ты, наверное, погрузился в спячку.
— Хороший ответ, — сказал я, затем втянул носом воздух, кашлянул и потер лоб, пытаясь окончательно проснуться. Я взял со столика папину газету «Сан», сел и бегло просмотрел первые несколько страниц. В глаза бросилась статья на третьей странице, рядом с прелестями восемнадцатилетней Джины из Эссекса. Одного парня из Чельтенхэма подружка выгнала из дома из-за его коллекции — двенадцати тысяч молочных бутылок. Последняя строчка статьи меня по-настоящему развеселила: «Этот случай только доказал, что она мне не пара. Если бы она любила меня, то любила бы и мои бутылки».
— Чему смеешься? — спросил отец. — Прочитал про того парня с бутылками?
Я кивнул.
— Ему можно позавидовать, — сказал отец. — Ему для счастья ничего не надо, кроме этих его молочных бутылок.
— Да, действительно, — сказал я.
История была дурацкая, но она развлекла нас с папой, и мы несколько минут прикалывались над этим парнем, пока не исчерпали все возможные шутки на его счет. Я собирался уже продолжить чтение газеты, решив, что папа оказался в гостиной случайно, просто присел ненадолго отдохнуть от своих домашних дел — он все время что-то ремонтировал, — когда он кашлянул и расправил плечи, словно подходя к самому главному.
— Итак? — произнес он опять с такой интонацией, которая одновременно была и вопросительной и утвердительной.
— Итак? — повторил за ним я, приподняв брови.
До меня вдруг дошло, что мама поручила ему расспросить меня о том, что произошло у нас с Элен. Думаю, ход ее мыслей был таким: раз отец — мужчина, и я теперь тоже мужчина, то он был для меня идеальным собеседником в разговоре о жизни. Уже по одному его виду я понял, что он далеко не полностью разделял эту идею, но было ясно и то, что мама пообещала устроить ему веселенькую жизнь, если он не сделает того, чего она хочет.
— Итак? — повторил он.
Я поскреб голову, закрыл газету и выжидательно посмотрел на него. Мама явно ничего не понимала, если думала, что сможет больше узнать о моем внутреннем состоянии, отправив отца поговорить со мной. Это был именно тот случай, когда слепой указывал дорогу слепому. Папа никогда не говорил о себе без крайней необходимости, и я тоже старался этого не делать (по крайней мере, с родителями), а мама никак не могла понять, что нас это вполне устраивало. Наверное, когда мне было пять или шесть, мы с папой разговаривали. Помню, я рассказывал ему про детский сад и про своих друзей и делился с ним своими мыслями о том, кем хочу стать, когда вырасту. А он рассказывал мне о своих делах, и мы вроде бы получали большое удовлетворение от такой беседы. Но уже через несколько лет отец показал мне, что молчание — величайший дар, и эти беседы сами собой прекратились. Мне нравится думать, что папа научил меня тому, что можно хорошо понимать друг друга и без слов и что, если хочешь разбить яйцо, с ним вовсе не обязательно сначала поговорить. Он показал мне, что иногда самый лучший выход — держать все в себе, пока не наступит момент, когда ты сам сможешь решить проблему.
Я не говорю, что это идеальная философия — это далеко не так, но она не так уж плоха, особенно в той ситуации, когда других альтернатив, кроме как броситься вниз со скалы, просто нет. Поэтому мы с папой разговаривали только о самом необходимом. Более того, в последние годы мы старательно создавали впечатление, что ничего такого необходимого на самом деле и не существует. Это все, конечно, была неправда и выделывание в стиле мачо, потому что, звоня маме, я непременно расспрашивал ее про папу, а он всякий раз, разговаривая с Элен, спрашивал про меня. Это была великолепная система. Мы использовали наших женщин для перевода нашего молчания и нашей якобы черствости на язык слов. И вот теперь, когда мои пути и пути моего переводчика разошлись, я и папа вынуждены были смотреть правде в глаза: его интересовали мои дела, а меня — его.
Была моя очередь сказать «Итак?», и мне ничего другого не оставалось, так как я все еще не понимал, как нам удастся поговорить. В ответ папа промолчал и медленно отхлебнул чая. Это тоже нравилось мне в отце: все его движения были медленными и продуманными. Причем так было всегда, сколько я его помню. Вряд ли я когда-нибудь видел его бегущим. Он не из тех, кто движется по жизни бегом. Он, скорее, шел по ней твердой походкой. А вот мне, наоборот, всегда не хватало устойчивости. Я все время шатался, спотыкался, неуклюже продвигаясь по своему жизненному пути, и эта нехватка спокойствия и твердости волновала меня. Мне всегда казалось, что, дойдя до того момента в жизни, когда нужно будет бросить последний взгляд назад, папа сможет сказать себе: «Независимо от того, что я делал, независимо от того, был ли я прав или нет, я, по крайней мере, всегда был спокоен и тверд». А я бы в минуту своего последнего прощания просто съежился бы от стыда.
— Итак, — осторожно начал он. — Как твои дела?
— Ну… — я искал подходящее слово. Я не хотел врать папе после того, как он нашел в себе смелость начать разговор. — Я… в порядке.
Он вздохнул и поглядел на телевизор, который не был даже включен.
— Понимаешь, жизнь — непростая штука, — начал он.
— Да, — негромко сказал я.
— Но она того стоит, — продолжал он, словно отвечая сам себе.
Я кивнул:
— Точно.
Затем папа соединил эти два предложения в одно и сказал:
— Жизнь — непростая штука, но она того стоит.
Он сделал еще один долгий, медленный глоток чая и подождал — это, наверное, было намеком на то, что пора бы и мне внести какой-нибудь вклад в общую беседу, но я и в самом деле не мог придумать ничего в ответ на его мудрые слова. Он все сказал верно, и добавить было нечего.
— Все нормально, папа, — сказал я.
Он поднял глаза от своей чашки чая. Наверное, по законам мужского общения, я должен был отвести взгляд, но я этого не сделал, и мы смотрели друг другу в глаза слишком долго, испытывая неловкость, хотя это заняло всего несколько секунд. Он хотел со мной поговорить. Странно, что и я хотел с ним поговорить. Наверное, если бы все это происходило миллион лет назад и мы были бы первобытными людьми, то, чтобы разрядить возникшее напряжение, нам было бы достаточно убить пару бронтозавров, но сейчас у нас не было другой альтернативы, кроме телевизора.
— Скоро выпуск новостей, папа, — сказал я. — Давай я включу телевизор.
Он улыбнулся, пожал плечами и сказал:
— Как хочешь.
Я включил телевизор, передал ему пульт, поудобнее устроился в кресле, и мы оба начали делать вид, что смотрим новости.
14
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Ты где-е-е-е-е-е-е?????
Мэтт!
Ты где-е-е-е-е-е-е?????
С любовью,
Элен
15
Друзья.
У меня было несколько друзей в Нью-Йорке.
Еще несколько моих друзей живут в Испании и во Франции.
У меня даже были друзья и поближе к дому — в Лондоне, Кардиффе и Глазго.
А здесь, в Бирмингеме, у меня был только один друг — Гершвин Палмер, мой самый старый друг. Раньше у меня здесь было больше старых друзей — целая компания. Мы вместе учились в Кингс Хит и оставались друзьями до самого выпуска и даже позже. Среди них были Джинни Паскоу, моя бывшая девушка или «не совсем девушка» — высокая, привлекательная и патологически неспособная принять правильное решение; Элиот Сайкс — с фигурой, как у регбиста, громогласным смехом и врожденной способностью всегда приземляться на ноги; Пит Суини — его страстью были фантастика, музыка и девушки (именно в таком порядке); Катрина Тернер — самая привлекательная девушка в нашей компании, которой, кроме того, предрекали самое блестящее будущее и, наконец, Бев Мур — «ненормальная», любительница готической музыки, которая никогда в этом не признавалась, саркастичная и с едким чувством юмора. Если добавить сюда Гершвина и меня, получалась «великолепная семерка» друзей, которые вместе пили, которых вместе вышвыривали из ночных клубов и которые вроде как еще и учились вместе. Мы были друзьями на всю жизнь. По крайней мере, нам так казалось.
Но, как это в конце концов случается со всеми «друзьями на всю жизнь», когда нам исполнилось по восемнадцать-девятнадцать, мы один за другим уехали из Бирмингема, и пути наши разошлись. Джинни отправилась в Брайтон изучать живопись — она хотела стать художником; Элиот переехал к своей сестре в Лондон, потому что хотел работать в рекламе; Пит поступил в университет Лауборо на факультет физкультуры, потому что не знал, чем еще заняться; Катрина поступила в университет Лидса на факультет журналистики, потому что хотела стать следующим редактором журнала «Вог»; а Бев нашла работу в магазине модной одежды, потому что хотела скопить денег, а потом несколько лет путешествовать. Встречались мы теперь только раз в год, перед Рождеством, в баре «Кингс Армс», служившем неофициальным клубом выпускников Кингс Хит. Но по мере того как нам становилось все больше за двадцать, даже рождественские встречи в «Кингс Армс» начали уходить куда-то на обочину, и это стало ясно только тогда, когда мы все, углубившись в собственные жизни, поняли, что практически уже не знаем друг друга. Единственным исключением был никуда не уезжавший из Бирмингема Гершвин.
Я знал Гершвина, названного так в честь великого композитора из-за того, что его маме нравилась «Голубая рапсодия», с самого начала средней школы, то есть уже около восемнадцати лет, и за это время мы никогда не теряли контакта. Когда большинство из нас поступили в университеты, Гершвин решил, что хватит с него учебы, и нашел работу в местном фонде здравоохранения. Тогда мы все считали, что он делает большую ошибку, и прямо говорили ему об этом. Прежде всего, рассуждали мы, он лишает себя возможности пожить сумасбродной студенческой жизнью со всеми ее глупостями и удовольствиями. Но это был только один из возможных подходов. Другой заключался в следующем: к тому времени, как мы закончили свои университеты, Гершвин уже был перспективным менеджером среднего звена, отвечающим за бюджеты в сотни тысяч фунтов, тогда как мои максимальные достижения на тот момент включали в себя лишь должность второго заместителя редактора раздела «Искусство» в студенческом журнале и умение смотреть одну и ту же часть сериала «Соседи» дважды в день и при этом находить ее великолепной. Благодаря своему выбору Гершвин первым из нас выполнил все основные пункты жизненной программы «настоящего взрослого». Он первым из нас начал зарабатывать настоящие деньги, тратить их и ездить на нормальной машине, а не на развалюхе, которая держится только на скотче и добром слове. Он был первым из нас, кто купил дом в кредит и первым завел роман продолжительностью больше двух лет — с Зоей, любовью своей жизни, которую встретил в ночном клубе. И он первым из нас вступил в брак — в двадцать четыре года.
Свадьба Гершвина — на которой я был шафером — стала для меня незабываемым событием, причем во многом из-за того, что это был последний раз, когда мы все всемером собрались вместе, чтобы что-то отпраздновать, приехав из разных уголков земного шара, куда нас разбросала судьба. Хоть где-то в глубине моего сознания и вертелась мысль, что Гершвин еще слишком молод для женитьбы, я был очень горд, потому что это была свадьба моего лучшего друга. В то время как все, кого я знал (включая меня самого), делали все возможное, чтобы сохранить подобие студенческого образа жизни, Гершвин, смело вступающий в мир семейной жизни, собственного дома, карьеры и — в скором времени — детей, был настоящим первопроходцем, бесстрашно идущим туда, где не ступала нога никого из нас. Даже тридцать лет ему должно было исполниться раньше, чем мне, пусть всего на несколько недель.
— Мэттью Бэдфорд!
— Гершвин Палмер!
— Ах ты поросенок!
— Ах ты лысый хрен!
Это было наше стандартное приветствие, которое мы не могли произносить без смеха. У Гершвина не было причин считать меня толстым, потому что до этого мне было еще далеко, хоть я и несколько потерял форму в силу разных обстоятельств, и точно так же сам он, несмотря на залысины на висках, был еще далек от того момента, когда ему понадобится парик.
Я позвонил Гершвину на работу, чтобы сообщить о своем приезде, и он настоял на том, чтобы я приехал в центр и мы вместе пообедали. Увидев друг друга, мы почти (но не совсем) обнялись и долго хохотали, чтобы не показать, как мы рады видеть друг друга. Последний раз я виделся с Гершвином около года назад, когда прилетал по делам в Лондон и заезжал в Бирмингем повидать родителей. Я провел тогда в Бирмингеме меньше двух дней, но все-таки выкроил время для встречи с Гершвином. С тех пор мы иногда переписывались по электронной почте или посылали друг другу открытки, но не состояли в регулярной переписке. Правда, это не играло никакой роли: иногда дружба остается крепкой, как бы мало внимания ей ни уделяли, и у нас с Гершвином был как раз такой случай.
Мы оба отступили назад, чтобы лучше рассмотреть друг друга. Гершвин был одет в темно-серый костюм, белую рубашку и темно-синий галстук. Он выглядел абсолютно так, как должен выглядеть менеджер среднего звена, кем он и был на самом деле. Но я знал, что в глубине души Гершвин все еще оставался тем же самым шутником Гершвином, который мог пить пиво через нос, знал все слова дурацкой песни группы «Бостон» «Больше, чем чувство» и готовил лучшие в мире бутерброды с яйцом и беконом. Я сразу почувствовал облегчение. «Если те, с кем я вместе вырос, в порядке, значит, и со мной все будет в порядке», — подумал я. И глядя на Гершвина и убеждаясь, что руки, ноги и голова у него на месте, я понимал, что и у меня все должно быть нормально.
Когда мы вышли на улицу, было холодно и моросил дождь. По предложению Гершвина мы отправились в одну из новых кофеен, которые в последние пару лет росли как грибы.
Двигаясь по Корпорэйшн-стрит в сторону Нью-стрит, мы с Гершвином разговаривали о музыке и футболе, оставив на потом вопросы вроде «Ну и как твои дела?» Когда это «потом» настало, я спешно начал задавать Гершвину вопросы, чтобы помешать ему начать расспрашивать меня. Я еще не был готов рассказать ему про нас с Элен.
— Как Зоя?
— Хорошо. Все еще работает медсестрой.
— Нравится ей?
Он повел плечами.
— Не очень. Скучает по Шарлотте. Моя мама сидит с ней днем, но… Ну, ты понимаешь: она приходит с работы и чувствует, что чего-то недодает Шарлотте, и от этого у нее комплекс вины. Ну да ладно…
— А как моя красавица — крестница? — спросил я, не позволив Гершвину задать свой вопрос, что он уже собирался сделать.
— Великолепно. Ей почти четыре — в сентябре пойдет в школу. — Он засмеялся. — Она будет скакать от радости, когда узнает, что ты приехал. Она называет тебя «папин друг Мэтт, который дарит хорошие подарки». Она уже определила свои приоритеты…
— А как работа? — перебил его я.
— Дерьмо. Мне надоело, я устал, все достало. Я только что сказал, что мне надоело? Но ты же знаешь, все ненавидят свою работу, так ведь? Тогда что толку ныть?
После этого я выяснил еще кое-какие подробности о жизни Гершвина: да, его мама и папа в порядке; да, его сестра, Андреа, тоже в порядке; нет, кошка Твити не в порядке — ее задавила машина. Я уже заподозрил, что Гершвин начинает понимать, что я использую классическую стратегию уводящих в сторону вопросов, чтобы не жаловаться на свои проблемы, как мы подошли к цели.
Хотя было еще только начало первого, в кафе уже толпилось немало народу, в основном тощие студенты, которые забредали сюда по пути из университета Астон в центр города. Все они имели нездоровый вид, как будто питались одними только сигаретами, кофе и время от времени экзаменационным стрессом. Ожидая свой кофе, мы с Гершвином поднятием бровей среагировали на появление легкомысленной красотки, убиравшей столик позади нас. Копна волос у нее на голове была стянута в хвост, который угрожал вот-вот рассыпаться, а ее отрешенная улыбка едва не вызвала у меня желание пустить слезу оттого, что такие девушки еще существуют. С чашками в руках мы прошли к высоким стульям, мудро расположенным у окна на улицу — чтобы такие, как мы, тридцатилетние мужики могли без дрожи в коленках рассматривать девушек, которым еще далеко до этой даты.
— Итак… — произнес Гершвин, доставая пачку сигарет.
— Я думал, ты бросил…
— Да, я бросил. И завтра брошу опять. Но должен же у меня быть хоть какой-то стимул к жизни? — Он рассмеялся. — Ладно, не обращай внимания на мою дурную привычку. Мяч в игре, Мэтт. Что у тебя такое произошло, о чем это ты не хочешь говорить?
Я вздохнул:
— Элен.
— Так это ты из-за этого приехал?
Я кивнул.
— Будешь здесь какое-то время?
Я снова кивнул, а потом рассказал ему кучу подробностей про наше расставание с Элен и про свою новую работу.
— Значит, пришлось понервничать? — сочувственно спросил Гершвин. — Я тебя понимаю. — Он улыбнулся. — Ну, поздравляю с новой должностью. И жаль, что так получилось с Элен. Правда жаль.
Через окно я механически рассматривал девушку, одетую в деловом стиле, которая пробежала мимо, словно опаздывая на какую-то важную встречу.
— Это была странная ситуация, — сказал я. — Все как-то не так.
Гершвин тоже посмотрел в окно.
— Мы расстались без слез, — продолжал я. — Без сожалений, без ничего.
— И вправду как-то не так, — сказал Гершвин. — Нельзя расставаться без сожалений, даже если бы вы ненавидели друг друга. Тогда расставание какое-то ненастоящее, так ведь?
— Точно, — ответил я. — Я думал точно так же.
— А что потом?
— Я передумал.
— Когда?
— В аэропорту.
Гершвин покачал головой:
— В аэропорту? Ты не мог немного потерпеть?
— Представь, я стою со своими сумками, — продолжал я, словно не слыша его фразы. — Через полторы минуты мы должны попрощаться, и тут я передумал.
— А как же новая работа?
— Я бы от нее отказался.
— Почему тогда ты здесь?
— Ну, в этом все и дело. Она-то — нет.
— Что нет?
— Слушай внимательно, — я изобразил раздражение. — Не передумала. Она не хотела, чтобы я остался.
— Она так сказала?
— Нет, но это было видно по ее лицу. Она любила меня и все такое, но она не хотела оставаться со мной. — Я сделал паузу и пожал плечами. — Не могу ее осуждать. Наверное, дело еще и в возрасте. Знаю, что семь лет — не так и много, но получается, что каждый из этих семи лет стоит двух.
Гершвин кивнул.
— Знаю, что женщины взрослеют раньше мужчин, но, по-моему, это не совсем так, — продолжал я. — В смысле, что каждому нужно время на то, чтобы… ну, не просто тусоваться… — Я потерял мысль и стал разглядывать высокую темноволосую девушку лет двадцати в такой тесной майке, что и шестилетний ребенок не смог бы в ней дышать. Она была с каким-то худым кучерявым парнем. — Похоже, что иногда ей нравятся настоящие взрослые отношения, а иногда хочется быть юной, незамужней и глупой.
— Может, она еще не нагулялась? — предположил Гершвин, следя взглядом за группой девушек испанской внешности на другой стороне дороги. — Ты говоришь, ей только двадцать два?
— Нет, здесь дело не только в этом, — сказал я. — Дело во мне. Там, в аэропорту, вся жизнь как бы промелькнула у меня перед глазами. Я представил себе, как нахожу себе квартиру в Сиднее. Как обставляю ее точно так, как выглядят холостяцкие квартиры на фотографиях в мужских журналах: телевизор с большим экраном, хромированные полки для компакт-дисков и черный кожаный диван. Представил, как играю в сквош по понедельникам, в футбол пять на пять по средам, а в остальные вечера иногда выбираюсь с кем-нибудь выпить или поужинать, и так до конца своих дней.
— И никаких женщин?
— Может быть, одна или две… но ненадолго.
Гершвин засмеялся. Его всегда развлекала мрачная сторона моей личности.
— Почему так?
— Потому что как только я начал встречаться с девушками, мне стало ясно, что должна существовать одна единственная, без которой моя жизнь будет неполной. Если я когда-нибудь решу, что смогу прожить один, жизнь для меня кончена! Это значит — я сдался. И тогда я лучше наполню свою жизнь всяким дерьмом, чем пойду на компромисс. А что такое компромисс, ты знаешь не хуже меня. Думаю, Элен была моим последним шансом.
— Каким бы сумасшествием все это ни казалось, ты сказал одну важную вещь, — сказал Гершвин. — Иногда я радуюсь, что мы с Зоей решили пожениться такими молодыми. Мы вместе выросли. Мы учились друг у друга. Но… Ну, я не знаю. Иногда мне кажется…
— Что?
— Что мы что-то потеряли. Я не жалею, что у нас есть Шарлотта. Ни грамма. Но иногда ловлю себя на мысли: «А что, если…»
— Так нельзя. И думать не смей об этом. Посмотри на меня. — Я ткнул себя в грудь пластмассовой ложечкой для кофе. — Вот твое «а что, если…». Ты был бы таким, как я, и мы сидели бы здесь и разговаривали бы только о девушках, как десять лет назад. Но когда тебе скоро тридцать, это становится скучно.
Гершвин посмотрел на меня задумчиво, но ничего не сказал.
— Знаешь, когда в детстве ты высчитываешь, в каком году тебе будет тридцать, кажется, что до этого еще миллион лет — таким далеким оно кажется. И вот сейчас вдруг это будущее наступает.
— В мире полно тех, кому тридцать, — сказал Гершвин. Черная тень глубоких раздумий покинула его. — Это тебе не фильм «Бегство Логана», где всех, кому стукнуло тридцать, ссылают в ад.
— Пожалуй, что так, — согласился я. — Уверен, у нас обоих есть друзья, которые там побывали и могут рассказать про это. Значит, там не так уж плохо, да?
— Не знаю, — ответил Гершвин. Было заметно, что он хочет меня подзадорить. — Все зависит от того, как ты живешь. Некоторые, кого я знаю, восприняли свое тридцатилетие спокойно и даже со смехом. Некоторые сделали вид, что восприняли его спокойно, но уже через несколько недель начали вести себя странно. Некоторые нервничали до самого дня рождения, а потом вдруг поняли, что ничего не изменилось. И есть еще какое-то — не слишком большое, но и не такое малое — количество тех, кто задал себе вопрос: «Куда же движется моя жизнь?» — и так на него и не ответил. К какой категории ты бы отнес себя, Мэтт?
— Не знаю, — с невинным видом ответил я. — А ты?
— Тоже не знаю. Но мы оба очень скоро это будем знать.
16
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Дома
Привет, Элен!
Извини, что не сразу написал тебе. У меня все в порядке. Долетел нормально. Мама и папа много про тебя расспрашивали. Я сказал им, что мы расстались, и они были разочарованы, но перенесли это нормально. Насчет майки — все нормально. Я тоже должен тебе кое в чем признаться — я украл твои трусики. Они сейчас висят на батарее в моей комнате. (Шутка.) На самом деле я взял кассету, которую записал для тебя — ту, которую ты назвала «Музыка для неудачников, часть 2». Не знаю, зачем я ее взял. Наверное, чтобы осталось что-нибудь на память о нашей жизни.
Скоро напишу еще.
С любовью,
Мэтт.
P.S. Для невежд сообщаю, что следующие знаменитые люди родом из Бирмингема:
1. Джон Тэйлор из «Дюран-Дюран» (единственный из всей группы, кроме Саймона ле Бона, которого люди помнят).
2. Джоан Арматрэйдинг (певица и автор песен, в 1976 году у нее был хит «Любовь и страсть»).
3. Роберт Плант из «Лед Зеппелин» (вообще-то он из Стоубриджа, рядом с Бирмингемом, но это все равно, что из самого Бирмингема).
4. Кенни Бэйкер (парень, который играл роль R2D2 в «Звездных войнах»).
5. Оззи Осборн из «Блэк Сэбат».
6. Я должен был еще упомянуть рэгги-группу UB40, но лучше оставить этот местный позор при себе.
17
На следующий день после встречи с Гершвином у меня было плохое настроение, и я решил, чтобы как-то развеяться, немного обновить свой гардероб. Большую часть своих вещей я отправил багажом, и они должны были прийти не раньше, чем через несколько недель. Кроме того, одежда, которую я привез с собой, была грязной, потому что меня приводила в ужас одна мысль воспользоваться стиральными машинами в подвале дома, где мы с Элен жили в Нью-Йорке, и идея привезти кучу своего тряпья домой, чтобы мама его постирала, странным образом мне понравилась.
Рассматривая те немногие чистые шмотки, которые у меня оставались, я пришел к выводу, что мой гардероб нуждается в обновлении. На сегодня первая лига моих нарядов (в отличие от второй лиги — маек с надписью «Фрэнки говорит нет войне», джинсов, которые уже были мне тесны, и одежды, в которой можно было разве что делать ремонт) состояла из совершенно обычных рубашек, маек, брюк и свитеров, но общим для всех них был темно-синий или черный цвет. Это была часть проблемы, которую я пытался объяснить Гершвину, — моя абсолютная негибкость. Моя любовь к этим цветам началась лет десять назад, и это была искренняя привязанность к более темным цветам спектра, которая потом переросла в патологическую страсть, от которой я не мог избавиться. Перед самым Рождеством мы с Элен ходили по магазинам на верхнем Уэстсайде, и она пыталась убедить меня купить пару светло-серых брюк, которые она видела в «Банановой республике». Эти брюки вовсе не были ужасными. Не были они и слишком экстравагантными для меня. В них не было ничего плохого. Но я не смог себя заставить даже войти в магазин, не то что примерить их. И не стоит меня ругать за это: просто я так устроен.
Мне иногда кажется, что начиная лет с девятнадцати я отвечал на вопросы огромной анкеты о жизни, и годам к двадцати семи результаты были объявлены. Вдруг все стало на свои места, и жизнь больше не казалась сложной. Наконец-то я твердо знал, что я люблю и чего не люблю, и никуда от этого не отступал. Любимое блюдо индийской кухни: куриная тикка масала. Любимые телевизионные программы: новости, фантастика, комедии положений и повторные показы всего, что я смотрел в семидесятые и восьмидесятые. Любимая музыка: рок-певицы, музыка семидесятых и восьмидесятых и все, что я слушал, когда был студентом. В последние шесть лет я носил одну и ту же прическу — короткую стрижку, и у меня были три пары совершенно одинаковых джинсов, потому что я боялся, что в какой-то момент «Ливайс» может снять эту модель с производства. Я точно знал, что мне нужно от жизни, и был счастлив.
Все это не значит, что я не любил нового. Напротив. Но все новое, что я впускал в свою жизнь, было обычно лишь новой вариацией на тему чего-то, что уже было раньше, — вариацией на очень ограниченную тему, надо сказать. Элен считала, что в моей страсти к существующему порядку вещей было что-то ненормальное, но я объяснил ей, что смысл жизни в том, чтобы учиться на своих ошибках, а не стараться наделать новых. Так, после закончившегося катастрофой заигрывания с пастельными, бежевыми и желтыми цветами, я наконец решил, что темно-синий и черный будут моими цветами на всю жизнь. К тому же скоро я заметил, что на одежде этих цветов не заметны пятна и что я мог стирать практически всю свою одежду вместе, не боясь, что что-то полиняет.
Прогуливаясь по центру города в поисках новой одежды, которая могла бы прибавить мне уверенности в себе на этом ответственном этапе жизни, я с тревогой обратил внимание на то, сколько вокруг молодых привлекательных девушек, и пытался представить себя рядом с каждой из них. Вот мы идем по улице, взявшись за руки и весело смеясь, — она в легком воздушном платье, несмотря на холод, а я, как обычно, одет в черное и темно-синее. Затем в этом воображаемом сценарии я замечаю свое отражение в витрине, и все фазу рушится. И дело вовсе не в том, как я одет: это, скорее, взгляд на моем лице, словно говорящий: «А куда я вообще иду и кто эта девушка?» И причина здесь была бы та же самая, по которой я ношу одежду только черного и темно-синего цветов: в двадцать девять лет я точно знал, какая девушка мне нужна.
Я хотел, чтобы она была похожа на моих бывших девушек, но чтобы в ней не было тех черт, которые меня в них раздражали.
Я хотел девушку, которую хорошо бы знал, но которая знала бы меня не настолько хорошо, чтобы замечать все мои несовершенства.
Я хотел девушку, с которой мог бы оставаться собой. Но, подобно какому-то неуловимому предмету одежды, существующему лишь в воображении — подходящего цвета, оттенка и стиля, — девушки, которую я себе представлял, в природе не существовало, и поэтому мне хотелось навсегда отказаться от поисков.
Повинуясь довольно опасному импульсу — без сомнения, возникшему из-за надвигающегося приступа меланхолии, — я зашел в магазин одежды рядом с Нью-стрит, который снаружи казался достаточно стильным и крутым — если знающие люди все еще считают «стильность» и «крутизну» ценными качествами. «Может быть, я ошибаюсь, — говорил я себе. — Может быть, все новое не так уж ужасно». Из колонок доносился монотонный звук самой громкой песни, которую я когда-либо слышал — стоило еще чуть-чуть увеличить звук, и у меня лопнули бы перепонки. В дальнем углу магазина, возле задней двери, я увидел настоящего диджея со своей аппаратурой. Это и развеселило, и огорчило меня. Развеселило, потому что парень — немного за двадцать, с козлиной бородкой, в шерстяной шапке и спортивных штанах вроде тех, которые я носил на физкультуру в школе в одиннадцать лет, — без всякого сомнения, считал себя воплощением крутизны, хоть его основными слушателями здесь были те, кто выбирал себе штаны, рубашки и трусы. А огорчило потому, что всего несколько лет назад я и сам думал бы, что быть диждеем в магазине одежды — это круто.
Чтобы наказать себя за такие прошлые мысли, я отбросил всякую осторожность и всю свою черно-темно-синюю философию и схватил несколько бросившихся в глаза рубашек ярких цветов. Затем я подошел к одному из крутых-не-подходи продавцов, который стоял с кривой улыбкой на лице возле полок с одеждой. Ему было чуть больше двадцати, он был похож на червяка, и на нем была точно такая же рубашка, как та, которую я держал в руках. Так как страх перед продавцами стильных магазинов был для меня чем-то новым (правда, Элен говорила мне, что в магазинах женской одежды продавцы часто хамят), я расправил плечи, втянул живот и спросил у него, где примерочные. Он посмотрел на меня, и лицо его, казалось, вот-вот исказится в гримасе, но он лишь пожал плечами и указал мне, куда идти.
Я осторожно закрыл за собой занавеску, снял куртку и майку, натянул первую рубашку и в холодном свете трехуровневой лампы (положение один — дневной свет, положение два — искусственный свет, положение три — вспышки молнии), уставился на себя в зеркало, не веря своим глазам. Со дня моего знакомства с Элен она распространяла миф о том, что в магазинах одежды установлены особые зеркала, в которых покупатели выглядят толстыми, как мишки гамми. Она утверждала, что это — часть заговора тощих женщин, стремящихся захватить весь мир. Только сейчас, стоя в примерочной и боясь пошевелиться от страха, что из рубашки посыпятся пуговицы, как в фильме «Невероятный толстяк», я понял, что и тощие мужчины должно быть вынашивают планы мирового господства.
— Ну как? — спросил снаружи продавец.
Я открыл занавеску, чтобы он сам посмотрел. Теперь мы оба глядели в зеркало, не веря своим глазам.
— Кажется, она мне тесновата.
— Это такой покрой, — отрезал продавец.
Так как единственной адекватной реакцией на такой ответ было бы обматерить его и (или) дать в морду, я пробормотал «спасибо» и, собрав в кулак остатки своего достоинства, скрылся за занавеской, чтобы в одиночестве погоревать об ушедшей молодости.
18
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Разное
Элен!
Не забывай поливать цветы в ванной и помни, что просто облить их водой из душа раз в неделю — не считается. А также не забудь вовремя оплатить счет по своей кредитной карте, а то тебе придется выложить кучу денег за несвоевременную уплату (уже в который раз).
Мэтт ххх
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Не твой папа
Элен!
Не обращай внимания на мое прошлое письмо. Я что — твой папа? Можешь не поливать цветы. Можешь не оплачивать счета по кредитной карте. Делай как хочешь.
С любовью,
Мэтт.
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Папа!
Для твоей информации: я уже поливала цветы, но, должна признаться, забыла оплатить счет по «Визе». Меня это пугает, Мэтт. Мы расстались, и мне теперь не только приходится самой помнить, что надо вовремя оплачивать счет по «Визе», но я еще и скучаю по тебе. И думать не смей о том, чтобы перестать на меня наезжать.
С большой любовью,
Элен ххх
19
Всю первую неделю дома я прожил двойной жизнью. По вечерам встречался с Гершвином — иногда Зоя и Шарлотта тоже присутствовали, а днем проводил время с родителями, и это было довольно-таки странным занятием. Я не «тусовался» с родителями лет с пятнадцати, и в эту неделю совершенно четко понял, почему это было так. Они были так рады, что их первенец приехал домой, и так хотели отвлечь меня от моих проблем, что считали своим долгом развлекать меня. Чаще всего это означало, что мы на целый день ехали куда-то, где они уже были сто раз, и им это так понравилось, что они не видели причин не съездить туда еще.
Наша первая такая поездка была в Стэнфорд-на-Эвоне, и все получилось довольно неплохо. Мы побывали в доме Энн Хэтуэй[10], который мама нашла «довольно убогим», и потом несколько часов ходили по магазинам, пока папа не сказал, что ему надо пойти к машине «кое-что проверить». В этом ему было отказано, потому что, как объяснила мне мама, это на самом деле означало, что папе просто надоело шляться по городу и он хотел немного поспать в машине. Вечером я попытался заплатить за наш ужин, но потерпел жестокое поражение.
— Ты не должен за нас платить, — сказал папа.
— Почему? — спросил я, не совсем понимая его логику.
— Потому что ты не должен.
— Я бы умерла со стыда, — произнесла мама так эмоционально, что я был уверен — она уже готова была вырвать счет у меня из рук. — Ты не будешь тратить свои заработанные упорным трудом деньги на нас с отцом. Спрячь кошелек. Папа заплатит.
— Но ведь это всего двадцать пять пятьдесят! — возразил я. — Это меня не разорит. Я заплачу, не проблема.
Я решительно не хотел уступать, потому что, когда мои родители гостили у нас с Элен, они всегда настаивали на том, чтобы платить за все — дело едва не доходило до ссоры. С упрямством, напомнившим мне детские годы, я решил, что не позволю им заплатить. Я отдал официантке свою кредитную карту, и, когда она унесла ее, пошел в туалет. Вернувшись, я увидел, что папа пытается уговорить официантку взять его кредитную карту вместо моей. Через несколько дней мы предприняли еще одну поездку — в Ботанический сад Эджбастона, — которая доставила папе огромное удовольствие. По приезде туда он настоял на том, чтобы купить мне комнатный цветок, потому что однажды в детстве он привез меня сюда вместе с близнецами и купил мне такой же. День был хороший, и мы гуляли по саду, а потом пили чай с лепешками и со сливками в чайной, оформленной в староанглийском стиле. В то время как мама старалась сделать все возможное, чтобы походить на ее величество королеву Елизавету Вторую, поедая крошащуюся лепешку, политую вареньем и сливками, папа вдруг торжественно произнес:
— Мэтт, ты помнишь говорящую птицу, которая здесь раньше жила?
Я напряг память.
— Нет.
— Ты должен ее помнить, — недовольно сказал он. — Она жила в одном из парников и умела говорить фразы вроде «Кто этот толстячок?» и «Опс! Вот и морячок!».
— Нет, папа. Я бы запомнил такой сюрреализм, как птица, которая умеет говорить «Опс! Вот и морячок!».
Но папа не сдавался. Он продолжал доставать меня этой дурацкой птицей до самого вечера. Пример нашего разговора:
Он: Ты точно должен помнить ее, Мэтт. Такая черная. С большим желтым клювом.
Я: Нет, папа, я не помню никакой птицы. Я ни разу в жизни не видел здесь никакой птицы.
Он (раздраженно): Ты помнишь ее, просто ты, черт возьми, упрямишься.
Это, как я сейчас понимаю, было началом конца наших семейных поездок, а последней каплей стала попытка съездить в Мальверн Хиллс через два дня после поездки в Эджбастон. Короче, мы заблудились и поехали в сторону Бристоля, потому что папа неправильно меня услышал, когда я по карте говорил, куда ехать. Он обвинил во всем меня, и пока мы с ним пререкались, мама сидела на заднем сиденье, сосала грушевый леденец и бросала на нас обоих недовольные взгляды. Думаю, что, когда мы вернулись в Бирмингем — каждый был погружен в свое недовольство, — родители и я решили, что, как бы мы ни любили друг друга, проводить слишком много времени вместе нам было противопоказано.
20
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Те, кому за тридцать (как ты их называешь)
Элен!
Несколько дней назад я встретился с Гершвином. Я всегда рад его видеть, с ним я всегда чувствую себя самим собой. Ему через две недели исполняется тридцать, но, по-моему, он воспринимает это гораздо спокойнее, чем я. Скорее всего, для того, чтобы воспринимать это спокойно, нужно уметь радоваться тому, что имеешь. Да, он не слишком любит свою работу, но у него отличные отношения с женой и чудесная маленькая дочка. Неплохо для тридцати лет, я бы сказал. Что касается Шарлотты, то я подарил ей Барби, которую ты для нее купила. Она в нее просто влюблена и упорно называет ее Элен. Я объяснил ей, что ты ни грамма не похожа на Барби, но ей все равно. Дети есть дети, да?
Мэтт ххх
P.S. Не было ли мне писем?
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Те, кому за тридцать
Мэтт!
Зачем ты с собой это делаешь? Зачем тебе надо постоянно оценивать и сравнивать все, что происходит у тебя в жизни? Я раньше думала, что все мужчины такие, а теперь мне кажется, что это только ты. Твоя жизнь прекрасна! Просто расслабься, хорошо?
Элен ххх
P.S. По поводу фишки с письмами: ты, наверное, шутишь: тебе ведь никогда ничего не приходило, пока ты здесь жил!!!!!
P.P.S. Знаю, что тон моего письма слишком легкомысленный, но я все еще скучаю по тебе.
P.P.P.S. Я также обратила внимание, что ты ни разу не написал, что скучаешь по мне. Значит, с тебя два раза, потому что я не собираюсь играть в эту игру «бывших парней — бывших девушек», которым постоянно нужны доказательства того, что они приняли правильное решение.
P.P.P.P.S. По поводу Барби-Элен — это просто замечательно! Я рассказала про это на работе, и меня все весь день называют Барби. Скажи Шарлотте, что она молодчина.
21
— Держи, Мэтт, — сказала мама.
Я посмотрел на пачку купонов на скидки, которую она совала мне в руки.
— Что это? — спросил я.
— А как ты думаешь? — ответила она таким тоном, как будто я задал глупейший вопрос.
Я вытащил один купон из стопки и сказал:
— Купон на скидку — десять пенсов на суп быстрого приготовления.
— Вот именно.
— Но никто больше не пользуется такими купонами, это считается…
Мама посмотрела на меня, ожидая, что я закончу фразу.
— Пенни фунт бережет, — сказала она, развернула меня и указала на входную дверь.
Весь этот разговор стал возможен благодаря моему чувству вины. После того как наши с родителями совместные поездки ушли в прошлое, я был вынужден сидеть дома и смотреть на то, как они постоянно находят себе какое-нибудь занятие. Такое впечатление, что, выйдя на пенсию, они стали в несколько раз более трудолюбивыми. Кроме обязательной работы по дому, отец еще постоянно мастерил какие-то полочки для мамы. А она, в свою очередь, постоянно делала какие-то корзиночки, которые украшала искусственными цветами и колосками, а потом ставила на вышеупомянутые папины полочки. Так они работали с утра до вечера, создав своего рода фабрику сувениров. Работа, работа, работа. Поэтому, чтобы не сидеть без дела, когда они так усердно работают, в начале второй недели я вызвался съездить вместо мамы в супермаркет за продуктами. А кроме того, это давало мне возможность взять папину машину — «Воксхолл Нова». Папа ее обожал. Он мыл ее через день и покупал специальную краску для шин и подкрашивал их раз в месяц, чтобы они были черными, как тушь. Машина была его радостью и гордостью. Но так как в семье Бэкфордов всем заправляла мама, то и папиной гордостью распоряжалась она.
— Я сам съезжу, — сказал папа. — Это не займет много времени.
— Но Джек, Мэттью уже вызвался, — сказала мама. — И помни, тебе еще нужно закончить полки. К тому же Мэттью будет полезно выбраться из дома и сделать что-то полезное… для разнообразия.
У меня была ностальгическая привязанность к супермаркету «Сэйфуэй» на главной улице Кингс Хит, куда я сейчас и направлялся. Когда Гершвину, Катрине, Джинни, Эллиоту, Бев и мне было по семнадцать, все наши ночные похождения начинались здесь, потому что при скромном бюджете алкоголь из супермаркета был самым эффективным заменителем нескольких пинт пива из бара. Стоя возле автоматических дверей, мы складывали свои карманные деньги и то, что нам удалось заработать на выходных, и отдавали все это Эллиоту, который выглядел старше всех. Зайдя внутрь, он покупал на все деньги вино сандерберд, и мы вливали его в себя в автобусе по пути в центр.
Во время своего похода в супермаркет я встретил Миссис Брокель из дома номер шестьдесят пять; мистера и миссис Батлер — владельцев газетного киоска; мистера Махони — мужа миссис Махони, которая продавала у нас в школе сласти; миссис Бэйтс — подругу моих родителей, которая иногда присматривала за нами после школы, и миссис Смит, которая всегда ходила в шлепанцах и работала в школьной столовой. Меня вовсе не удивило, что я увидел всех этих людей под одной крышей: все они принадлежали к поколению, которое искренне верило в то, что надо родиться, вырасти, жениться или выйти замуж, родить детей, состариться и умереть на одном и том же клочке земли или, по крайней мере, никуда от него не удаляясь. Эти люди, даже если бы выиграли миллион в лотерею, никуда бы отсюда не уехали, а вставили бы себе стеклопакеты, о которых всю жизнь мечтали, и отложили бы остальное на поездку в отпуск в ближайшем будущем. Это уже следующее, мое, поколение решило, что надо обязательно колесить по стране в поисках лучшей жизни. Подумав про это, я тут же столкнулся с несколькими моими бывшими одноклассниками из школы Кингс Хит: Алексом Крэйвеном (тогда: все думали, что он будет играть за сборную Англии по крикету; сейчас: гитарист, иногда приторговывающий наркотиками); Марком Бэрратом (тогда: все думали, что он станет каменщиком; сейчас: директор и владелец строительной фирмы, который ездит на БМВ) и Джейн Николсон (тогда: все думали, что она станет самой красивой женщиной в мире; сейчас: продавец на неполный рабочий день в магазине хозтоваров).
Выйдя из магазина и неся тяжелый груз покупок к папиной машине, я думал о Нью-Йорке, до которого, казалось, несколько световых лет пути.
Я думал о своей работе, и казалось, что ее никогда не было.
А потом я подумал об Элен и понял, что все еще скучаю по ней, как будто мы расстались только вчера.
22
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.national.com
Subject: Ты
Скучаю по тебе.
23
Сегодня был день рождения Гершвина.
Сегодня ему исполнилось тридцать.
Сегодня у него был день, который, казалось, никогда не наступит.
И как он хотел отпраздновать эту дату, важнейшую из всех дат? Первый и последний раз в жизни полетать на воздушном шаре? Съездить с друзьями в Дублин на уикенд? Или он хотел, чтобы ему устроили вечеринку-сюрприз? Нет. С самого своего приезда в Бирмингем я начал обсуждать с Зоей, как сделать тридцатый день рождения Гершвина чем-то особым, но уже через неделю после того, как мы заказали для него поездку в Дублин, он сам разрушил все наши планы.
— Все эта суета насчет тридцатилетия начинает доставать, — сказал он однажды в понедельник вечером, за неделю до планируемой поездки. — Один парень с работы, Стив, только что рассказал мне про то, как он его отпраздновал. В пятницу вечером он пришел с работы и надеялся просидеть весь вечер у телевизора со своей девушкой, но только он открыл дверь, как увидел, что в гостиной сидят человек двадцать его ближайших друзей и родственников, которые уже собрали свои вещи и приготовились везти его на уикенд в Эдинбург. Он возненавидел эту поездку: ему не только приходилось притворяться, что все ему нравится в этот самый кошмарный из его дней рождений, но всё это ещё продолжалось целых два дня!
— Они сделали это специально, чтобы его помучить, — сказала Зоя, смеясь. — Не правда ли, Мэтт?
Но тайком от Гершвина она бросила на меня полный ужаса взгляд.
— И в самом деле, такое впечатление, что они над ним просто издевались, — сказал я. — Мы бы тебе такого никогда не сделали. Мы бы придумали что-нибудь более изощренное.
— Например, полет на воздушном шаре, — сказала Зоя.
— Или вечеринку-сюрприз, — предложил я.
— Или уикенд в Дублине, — произнесла наконец Зоя.
— Хуже и придумать невозможно, — весело сказал Гершвин. — В Дублине на выходных полно идиотов со всей Англии. А что до воздушных шаров и вечеринок-сюрпризов — об этом не может быть и речи. Все, что я хочу в свой день рождения, так это пойти с несколькими друзьями в хороший бар, где не слишком много народу.
Зоя и я обменялись красноречивыми взглядами, и, когда Гершвин не смотрел в нашу сторону, она знаками показала мне: «Отмени поездку, а остальное я беру на себя».
Итак, бар так бар. Примечательным во всем этом было только то, что мы выбрали «Кингс Армс» — бар нашей с Гершвином юности.
Народу в баре оказалось не так уж и мало, тем более что была среда и телевизионный вечер обещал быть довольно интересным, как сообщила мне мама, когда я уходил. Бар мало изменился с нашей последней встречи здесь в канун Рождества пять лет назад, когда были Гершвин, Зоя, я и — всего минут десять — Пит, который ненадолго заехал в Бирмингем, а большую часть праздников проводил со своей девушкой у ее родителей в Дерби. Украшенные узорами из сигаретного пепла обои были еще на месте, как и почти все бармены и официанты. Но были и некоторые изменения: сбоку пристроили бетонный пивной сад, а туалеты отремонтировали. И все же здесь сохранилась атмосфера старого английского бара: можно было посидеть, расслабиться и поговорить с такими же, как и ты, человеческими существами, и тебя не слепил мигающий свет и не оглушали постоянно повторяющиеся хиты из чартов. В Нью-Йорке Элен всегда таскала меня в заведения, где она бывала со своими коллегами по индустрии PR, и которые все походили одно на другое: стойку бара с чрезмерно дорогим бутылочным пивом отыскать было до смешного трудно, гремела музыка и все столики были заняты. При одном воспоминании о таких барах у меня заболели колени.
Зал в задней части бара, где наша компания когда-то любила посидеть, был заполнен степенными людьми за тридцать, которые разговаривали, курили и, по-видимому, были в ладах с собой. Некоторые лица были мне знакомы, но не настолько, чтобы с ними заговорить. За столиком в углу сидели Гершвин, Зоя и остальные гости именинника, которых я практически не знал. Зое удалось собрать вместе большинство друзей Гершвина. В первые полчаса меня представили Дэвайне и Тому (друзья Зои, которые теперь были и друзьями Гершвина), Кристине и Джоэлу (Кристина работала с Гершвином), Нилу и Саре (Нил, очевидно, был другом Гершвина по футболу пять на пять) и Дому и Полли (они были друзьями Кристины и Джоэла, а сейчас еще и друзьями Гершвина и Зои). Все они казались, в общем, приятными ребятами, но я чувствовал себя не в своей тарелке, потому что один из всей компании был без пары. Это меня мало бы волновало, но пару раз за вечер я начинал рассказывать довольно интересные истории, и нить беседы вдруг уходила в сторону. В нормальной ситуации — то есть, когда ты с девушкой, — можно продолжать рассказ, не боясь:
а) выглядеть глупо;
б) показаться занудой;
в) и то и другое вместе,
потому что ты знаешь, что хотя бы один человек в компании проявит достаточно вежливости, чтобы тебя дослушать. Но, сидя за столом с открытым ртом, прерванный на полуслове, я чувствовал себя очень одиноко. И в лучшие времена у меня не очень хорошо получалось общаться с новыми людьми, а если новых людей оказывалось сразу много, это было настоящим кошмаром. Думаю, в Элен меня привлекало, кроме всего остального, еще и то, что новое никогда не пугало и не смущало ее: она могла прийти на вечеринку, где не знала никого из гостей, и уже через полчаса рядом с ней образовывался круг слушателей, внимающих каждому ее слову. Думаю, потому мне и нравились старые друзья, что они никогда не превращали разговор в конкурс остроумия или марафон монологов.
Слушая рассказ Кристины и Джоэла о том, как им пришел огромный счет за газ, я решил, что хватит быть лишним в компании, и вызвался принести следующую порцию напитков. Мне хотелось некоторое время постоять в одиночестве у стойки бара и посочувствовать себе. Я легонько толкнул Гершвина и спросил, что он будет пить, потом опросил остальных.
С тяжелым сердцем я стоял, прислонившись к стойке бара и пытался вспомнить, что заказала Дэвайна: джин с тоником или водку с тоником, как вдруг кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся.
— Мэтт Бэкфорд?
— Джинни Паскоу?
— Чертов Мэтт Бэдфорд! — закричала она, обнимая меня.
— Чертова Джинни Паскоу! — закричал я, обнимая ее. — Bay! Ну и сюрприз!
24
В последний раз мы виделись с Джинни почти шесть лет назад, на свадьбе Гершвина, а перед той встречей не виделись около полугода. Тогда у нас с ней состоялся примерно такой разговор сразу после полуночи, на неосвещенной автостоянке отеля «Гросвинор».
Я (страстно целуя ее): Это очень неудачная мысль.
Она (страстно целуя меня): Ты прав, хуже некуда.
Я: Что мы делаем?
Она: Мы что, вообще не можем себя контролировать?
Я: Кажется, не можем.
Она: Но почему? Это что, заклятие?
Я (печально): Не знаю, не знаю.
Она: Это продолжается семь долгих лет.
Я: Да, это грустно.
Она: Когда у нас было в последний раз?
Я: Должно быть, на прощальной вечеринке Бев — «я уезжаю в Индию (опять)».
Она (качая головой): Неверно!
Я: Что, не тогда? Ты уверена?
Она: Вспомни через три месяца после того, на новоселье Элиотта.
Я (вспоминая): О да. Это ужасно. Это как болезнь, да?
Она: Да, но что мы можем поделать?
Я (нерешительно): Думаю, мы можем… ну, ты думала когда-нибудь про… может быть, нам нужны нормальные…
Она (в панике): Не говори этого! Не смей говорить это!
Я: Что?
Она: Ты собирался произнести слово «отношения»?
Я (очевидно говоря неправду): Нет.
Она: Да, гадкий врунишка!
Я: Ну а если и так? Это что, преступление?
Она: Да, самое отвратительное в мире.
Я (беспечно): Ты просто говоришь глупости.
Она: Хорошо, а что ты предлагаешь?
Я: Я ничего не предлагаю, просто делюсь мыслями. Почему бы и тебе не поделиться?
Она (смеясь): Как насчет соглашения?
Я: Какого соглашения?
Она: Не знаю. Ну, например, когда-нибудь в будущем…
Я:…если мы оба еще не будем связаны брачными узами…
Она:…и не найдем…
Я:…никого лучше…
Она:…тогда мы встретимся, когда нам будет…
Я:…по двадцать шесть…
Она (с негодованием): Ты что? С ума сошел? Это уже через два года!
Я (тоже с негодованием): Хорошо, выбирай сама.
Она (задумчиво): Двадцать семь — почти то же, что двадцать шесть, не годится. (Пауза.)
В двадцать восемь я еще буду думать о своей карьере — тоже не пойдет. (Еще одна пауза.) Двадцать девять немного лучше… но лучше перестраховаться и дождаться тридцати.
Я: Тридцати? Ты уверена?
Она: Совершенно. (Оживленно.) До тридцати еще тысяча лет.
Я: Ну хорошо. Если это соглашение, давай пожмем друг другу руки.
Она (смеясь): Никаких рукопожатий. (С намеком приподнимает брови.) Я знаю лучший способ закрепить наше соглашение… Ну вот, мы вернулись к тому, откуда начали, да?
25
Первый вопрос, который я задал себе, как только мы разжали свои объятия и начали долго и внимательно рассматривать друг друга, был, конечно, такой: «А изменилась ли она с тех пор, как я ее видел в последний раз?» Ответ был отрицательным. Ну, по крайней мере, не так сильно, как я. Волосы она носила теперь несколько покороче, и вокруг глаз наметились несколько морщинок, но они скорее украшали ее, чем наоборот. Все остальное — улыбка, смех, манеры — осталось прежним. Одета она была довольно любопытно: черный джемпер, под ним черная облегающая блузка, черная юбка длиной до колена и ослепительно-белые кроссовки «Найк». Все это, на самом деле, смотрелось очень красиво. Захотел ли я ее? (Это, конечно, был следующий вопрос, который я задал себе, разглядывая Джинни). Я не знал ответа. Да? Нет? Может быть? За несколько имевшихся у меня секунд я дважды перебрал все эти варианты. Жюри присяжных никак не могло прийти к решению.
— Как твои дела? — спросила Джинни с интересом.
Она все еще обнимала меня за пояс, но без всякого намека на флирт, по-дружески, и, когда она это спросила, лицо ее было задумчивым, как будто она действительно хотела получить ответ.
— Хорошо, — ответил я. — Хорошо, действительно хорошо.
Какой-то старик попытался протиснуться мимо нас к стойке бара, и Джинни пришлось убрать руку у меня с пояса.
— Так давно… — начал я.
— Да, действительно давно, — подхватила она мою мысль. — Ты все еще в Лондоне?
— В Нью-Йорке.
— Bay! — воскликнула она. — Из Кингс Хит — и в Нью-Йорк. Мало у кого это получилось.
Я покачал головой.
— Значит, приехал повидать родителей?
Я кивнул.
Джинни остановилась — она выглядела озадаченной.
— Ты собираешься что-нибудь рассказать или я должна обо всем догадаться сама? Это как игра в шарады, только не так интересно.
Я опять покачал головой вместо ответа — наверное, в тот момент я все еще пытался понять: хочу я ее или нет.
— Извини, — сказал я, снова обретая дар речи. — Да, ты права. Я приехал на некоторое время — повидаться со своими. Ну, ты понимаешь — хорошо провести время в старом семейном гнездышке.
— Ну и как это тебе удается? — спросила она, все еще излучая энтузиазм. — В смысле, хорошо проводить время с мамой и папой Бэкфордами?
— Ужасно, — сказал я и обхватил руками голову, изображая отчаяние. — Из-за них на стену лезть хочется. Стоит только войти в комнату, как они тут же начинают заставлять меня участвовать в своих странных беседах. О чем они только не говорили с тех пор, как я приехал — о ценах на недвижимость в Лондоне, о третьем муже моей тети Джин, который оказался жуликом, и о том, кто из детей у нас в семье любит брюссельскую капусту. Как будто я попал в какой-то сюрреалистический кошмар. Я их люблю, но…
Я остановился, чтобы не получалось так, что говорю только я, но она не поняла намека. Мысли ее, очевидно, витали где-то далеко.
— Ну а ты как? — спросил я. — В смысле… Не знаю… Что ты здесь делаешь?
— В баре?
— Ну, для начала, да.
— Но ты же имел в виду Бирмингем, да? Ну, в баре у меня встреча. Это все еще место встреч, если у меня еще есть время на встречи — похоже, что я только работаю и работаю.
— В последний раз, когда я слышал что-то про тебя, ты жила в Брайтоне, да?
Она кивнула, но сразу же отвела взгляд.
— Да, но это было уже давно. Мама умерла, и поэтому я вернулась.
— Извини, — сказал я. — Я не знал про твою маму. Это ужасно.
Она слабо улыбнулась.
— Теперь немного полегче. Уже прошло полтора года. Самое трудное позади.
— Твоя мама всегда была такой доброй, — сказал я, и это были не просто слова. Мама Джинни была из тех родителей, с кем можно говорить обо всем, и беседа не покажется искусственной. — Она всегда угощала нас жареными бобами, в любое время дня.
Джинни улыбнулась:
— Да, она была такая.
— Она умерла внезапно?
— Не совсем. У нее был рак. Она долго болела, постоянно моталась по больницам, и, когда врачи сказали, что это серьезно, я ушла с работы и приехала из Брайтона, чтобы за ней ухаживать. Так как у нее никого не было, кроме меня, дом перешел ко мне по наследству. Я сначала было собралась его продать и уехать, но потом подумала: а почему бы не остаться? И осталась. Не думаю, что вообще смогла бы продать этот дом… слишком много воспоминаний.
— Я и вправду не знаю, что сказать, мне ее так жалко.
— Такое случается со всеми. — Она слегка пожала плечами и грустно улыбнулась, после чего мы ненадолго снова оказались в объятиях друг друга и помолчали.
— Ну а как ты вообще? — спросил я, когда мы снова стояли и разглядывали друг друга.
— По-моему, мы это уже проехали, Мэтт, — сказала она, сардонически сдвинув брови. — Я в порядке, правда. Все хорошо. — Она прошлась взглядом по бару, до самых дверей. — Сам понимаешь. У всех бывают хорошие и плохие периоды, но сегодня у меня хороший период. — Она улыбнулась. — Ладно, как там в Нью-Йорке, счастливчик?
— Я работаю с компьютерами.
— Что это значит? Ты их делаешь? Ты ими пользуешься? Или носишь на голове? От тебя никогда не добьешься подробностей.
— Это все неинтересно, — сказал я, пытаясь перевести разговор на другую тему. — Правда неинтересно.
— А все-таки?
— Я разрабатываю компьютерные программы для банковских систем. Жутко скучно.
— Но сущности это не меняет, — сказала она доброжелательно. — Если бы не такие, как ты, зарплата приходила бы на мой счет в банке гораздо позже. Очевидно, тогда бы я не тратила ее так быстро, как сейчас. Но все равно, ты скорее помогаешь мне жить, чем мешаешь.
— А ты чем занимаешься? — поторопился я задать следующий вопрос.
— Преподаю рисование.
— Преподаешь рисование? Достойно уважения. Учителя рисования мне всегда нравились больше всех остальных — с их мольбертами и искренним желанием помочь подросткам достучаться до их музы.
Она засмеялась.
— Где ты преподаешь? — спросил я.
— Угадай с трех раз.
— Не в нашей школе?
— В ней самой.
— Странно, наверное?
— Очень. В первый день я вошла в учительскую и подумала, что это какой-то прикол: прямо передо мной сидят — бабах! — мистер Коллинс, мистер Хэйнс, миссис Перкинс и мистер Торн.
— Не говори, дай я сам вспомню, — сказал я, смеясь. — Мистер Коллинс — география, мистер Хэйнс — физика, миссис Перкинс — математика и мистер Торн — английский?
— Почти правильно, — сказала она, тоже смеясь. — Только мистер Хэйнс преподает историю.
— Им всем, наверное, сейчас под миллион лет, потому что, когда мы учились, им уже было по полмиллиона.
— Знаю. И теперь я одна из них.
Мы прервали разговор, чтобы я мог отнести выпивку, которую Гершвин и его друзья уже, наверное, заждались. В этот момент я вспомнил, что Джинни кого-то ждет. Я не стал у нее спрашивать, мужчина это или нет, потому что получилось бы слишком в лоб. Но Джинни, похоже, проявляла ко мне интерес, так же как и я к ней, потому что, когда бармен начал выполнять мой заказ, она задала мне более личные вопросы.
— А есть у тебя кто-то, кто для тебя что-то значит в жизни? — начала она. — Ну, например, дети или домашние животные?
— Из тех, кто что-то значил — только бывшая девушка в Нью-Йорке. Детей — ноль, домашних животных… тоже ноль. — Я был рад наконец-то выложить ей все. — А что у тебя?
Она сделала глубокий вдох и начала:
— Ну, есть один человек, с которым я встречаюсь и который сегодня очень уж опаздывает. Детей нет, не считая, конечно, сотни или около того моих учеников. Домашние животные — да, двое котов — Ларри и Сандерс.
Разговор снова прервался, потому что бармен проверял вместе со мной, правильно ли он подал напитки. Я воспользовался этим временем, чтобы принять решение. Вопрос заключался в том, хочу ли я увидеть Джинни еще, и ответ был положительный.
— Слушай, — начал я. — Насколько уже опаздывает этот твой парень?
— Скажем так. Когда он появится, я буду его стегать ремнем как минимум полчаса.
— Ну, в общем, ты можешь, конечно, отказаться, но почему бы тебе не подойти к нашему столику и не поздороваться с Гершвином? Сегодня ему тридцать лет. Он будет рад тебя видеть.
— Тридцать лет. Мне было в декабре. Довольно неплохо. Весело. — Она остановилась. — Ты уверен?
— Что Гершвину сегодня тридцать?
Она угрожающе посмотрела на меня:
— Нет, что мне стоит подойти? Я не хочу портить вам вечеринку.
— Наоборот, это будет классно. Там только я, Гершвин, Зоя и куча новых друзей Гершвина, которых я не знаю и которые не слушают, когда я рассказываю истории, которые мне самому кажутся интересными.
Джинни задумчиво посмотрела на меня.
— Хорошо, объясню по-другому. Присоединяйся к нам, или мне придется сделать что-нибудь более радикальное.
— Например?
Я приподнял брови, схватил поднос со стаканами и пошел к нашему столику, оставив вопрос висеть в воздухе. Джинни последовала за мной.
26
— Гершвин! — крикнул я, когда мы приблизились к нашему столику. — Смотри, кого я привел!
Гершвин поднял глаза и, не успев сделать никаких мыслительных движений, вскочил со стула, чтобы обнять Джинни.
— Я не видела тебя со дня свадьбы, — сказала Зоя, поцеловав Джинни. — О, я так рада снова тебя увидеть.
— Рада видеть вас обоих, — сказала Джинни. — Я должна была поддерживать контакт. Я такая гадкая в этом отношении.
— Все мы гадкие, — сказал Гершвин.
— Это из-за меня ваши напитки прибыли с задержкой, — просветила Джинни тех из присутствующих, кто не понимал, что происходит. — Я наткнулась на Мэтта, и мы пытались восполнить последние шесть лет или около того. — Она засмеялась и посмотрела на меня. — Гершвин, Мэтт и я вместе учились в школе.
— Все внимание — это Джинни, — сказал Гершвин, сделав рукой жест для всех, кто сидел за столом. — Джинни, это…
По его лицу было видно, что Гершвин пытается решить, надо ли представлять всех по отдельности. В конце концов он решил этого не делать:
— …это мои друзья.
Как только Гершвин сел, беседа за столом продолжилась. Первая из тем возникла сама собой благодаря появлению Джинни: каким Гершвин был в школе? Из вежливости все предоставили Джинни право начать, и она рассказала про то, как в тринадцать лет Гершвин, Элиотт, Пит и я пошли смотреть фильм «Брейкданс». Хоть мы и не умели танцевать брейк, не говоря уже о том, чтобы делать всякие выкрутасы на спине и на голове, фильм нас настолько увлек, что мы начали танцевать прямо в кинозале. Нам казалось, что в шелковых спортивных штанах и майках со множеством рисунков мы выглядим великолепно, но все, что мы получили за свои старания — это ссадины, головную боль и месячный запрет на посещение этого кинотеатра. После этого все по очереди рассказывали школьные истории, начиная с Сары (которая Сара и Нил) и заканчивая Полли (которая Дом и Полли).
В этот момент Джинни решила отправиться на поиски своего парня. Вернувшись через пять минут вдвоем с ним, она, во избежание неловкости, не стала говорить: «Все внимание! Это…». Вместо этого она посадила его за стол, позволив другим отметить его появление поднятием бровей, а затем представила его нашему концу стола, за которым сидели Зоя, Гершвин и я.
— Иэн, — сказала она, махнув в его сторону рукой. — Это Зоя, это ее муж Гершвин — мой школьный друг — и Мэтт — еще один мой школьный друг.
Она сделала паузу и помахала рукой всем нам.
— А это Иэн.
Иэн оказался совсем не таким, каким я себе представлял. Джинни всегда говорила мне, что ее «пунктик» — это мужчины неряшливого вида. Помню, как однажды она сказала мне, что мужчина ее мечты — тот, кто, проснувшись, инстинктивно тянулся бы за сигаретой и зажигалкой. Иэн был совсем не таким. Он был высокий, ухоженный, даже немного по-женски красивый и примерно моего возраста.
— Так, значит, вы вместе учились, — сказал Иэн.
— Да, — ответил Гершвин. — Теперь кажется, что это было сто лет назад.
— Потому что это и было сто лет назад, — произнесла Зоя, ласково проводя рукой по его волосам. — Ты теперь старичок, твои школьные годы — древняя история.
Начавшаяся на другом конце стола беседа о сериалах, которые шли по телевизору, когда мы были детьми, постепенно засосала и Гершвина с Зоей. Я был бы рад тоже поучаствовать — похвастаться тем, что помню всех главных героев мультфильма «Межгалактическая битва» (Марк, Джейсон, Принцесса, Тайни, Киоп), но я знал, что никто мне не даст высказаться. Поэтому я завязал разговор на эту же тему с Иэном и Джинни. Иэн не только оценил мою память, но и вызвал у меня уважение и восхищение тем, что знал все слова к песне из «Гонконг Фу», даже самый сложный куплет. Разговор в конце концов перешел на совершенно другую тему — музыку, и, прежде чем я это заметил, мы уже возбужденно обсуждали наших любимых рок-певиц, хвалили одежду темно-синего и черного цвета за практичность и говорили о том, как важно всегда иметь одну и ту же прическу.
Из людей, с которыми я познакомился тем вечером, Иэн понравился мне намного больше всех. В конце концов от обсуждения своих предпочтений мы перешли в традиционную область рассказов о себе.
— Я тоже работаю в школе, ко всем моим грехам, — сказал Иэн. — Я работаю учителем на замене. Приносит немного денег и все такое.
— Ты не просто учитель! — сказала Джинни с шутливым негодованием. — Иэн заочно учится в аспирантуре. Давай, расскажи сам.
Иэн, несколько смущенный таким едва ли не материнским энтузиазмом Дженни, улыбнулся.
— Ну, в общем, да, как Джинни сказала, я заочно учусь в аспирантуре по метеорологии. Никакой пользы ни зверю, ни человеку. Просто куча всякого бреда. Понятия не имею, зачем мне это надо.
— Не слушай его, — недовольно сказала Джинни. — Он будет преподавать в университете. Не знаю, зачем он так прибедняется.
Я видел, что привлекло Джинни в Иэне. Он был симпатичным и веселым, но в нем была и какая-то застенчивость, граничащая с беззащитностью. При этом, в отличие от меня, он не боялся новых людей, и когда я вернулся за стол после краткой прогулки в туалет, все внимательно слушали Иэна, который рассказывал анекдоты из серии «Я и вправду такой плохой». Каждый раз, заканчивая рассказ, он чувствовал неловкость за то, что привлек всеобщее внимание, и предлагал кому-нибудь другому взять слово. Но, конечно, никто не соглашался, потому что хоть нас всех и распирало от смешных анекдотов, никто не хотел рассказывать свой сразу же после того, который рассказал Иэн, потому что это смотрелось бы невыигрышно. И тогда снова рассказывал Иэн. И снова Иэн. «Ты такой прикольный, Иэн», «Можно тебя угостить, Иэн?» и потом, при прощании: «Мы должны обменяться телефонами и встретиться еще, Иэн». Самое смешное, что это все меня совершенно не расстраивало. Иэн мне тоже искренне нравился. Он чем-то напоминал мне Элен. Она вот так же умела приковывать к себе всеобщее внимание, и люди мгновенно становились ее друзьями.
27
Без десяти одиннадцать большинство присутствующих — а именно новые друзья Гершвина, — словно повинуясь какому-то инстинкту, начали натягивать свои пальто и куртки и собираться домой. Ну ладно, — пробормотал Гершвин, который к этому времени уже нетвердо стоял на ногах. — Кто хочет пойти в ночной клуб?
Ужас отразился на их лицах — типичный для большинства семейных пар под тридцать или немного за тридцать, которым предлагают ночное развлечение посреди недели. Я знал, что они тут же подумали о том, во сколько им завтра вставать на работу. Я знал, что они представили себе, как приходят на работу не выспавшиеся, а потом весь день чувствуют усталость и потом еще более усталыми приходят домой. Им стало плохо уже от одной этой мысли. Я знал все это, потому что сам испытывал что-то подобное время от времени, когда Элен и ее друзья предлагали мне такое истязание посреди недели.
— Я — за, — произнес я, зная, что смогу завтра спать сколько угодно. — С удовольствием.
— Хорошо, — сказал Гершвин. — Кто еще?
Оправдания были такими:
— Мы бы с удовольствием, — сказала Дэвайна (которая Дэвайна и Том), — но у нас обоих завтра больше работы, чем обычно.
— Сегодня не могу, дружище, — сказал Дом (который Дом и Полли). — У меня утром встреча с боссом, а Полли нужно быть в Чешире в пол-одиннадцатого.
— Мы не можем при всем желании, — сказала Кристина (которая Кристина и Джоэл). — Моя сестра сидит с ребенком только до половины двенадцатого.
— Ничего не получится, именинник, — сказал Нил (который Нил и Сара). — У меня завтра дежурство в больнице, а Сара всегда злая, если не выспится.
— Я тоже не могу, — сказал Иэн (который Иэн и Джинни). — Я не успеваю уложиться в срок с диссертацией.
Последний отказ привел меня в ужас.
— Давай, Иэн, дружище, — сказал я с чрезмерным энтузиазмом. — Ты не имеешь права уходить — ты мой новый лучший друг.
— Спасибо за откровенность, — сказал, смеясь, Иэн. — Но я на самом деле не могу.
Гершвин с надеждой посмотрел на Зою:
— А ты, дорогая?
— Я, наверное, буду потом жалеть, — сказала она, вздыхая. — Но раз Шарлотта сегодня ночует у бабушки, то я снова имею право быть молодой. Я с вами.
— Точно? — спросил Гершвин. — Я вижу, как ты устала.
Зоя наклонилась к Гершвину, их лбы соприкоснулись, и она поцеловала его.
— Точно, — сказала она. — Но я так устала, что, наверное, усну, как только мы туда попадем.
Гершвин страстно поцеловал ее.
— Хорошо, это уже двое. — Он повернулся к Джинни: — А ты, Джин? Не считая Мэтта, ты здесь мой самый старый друг. Мы не виделись столько лет. Ты не можешь просто так взять и уйти.
— Я не могу поздно лечь, если у меня завтра занятия, — сказала Джинни — видно было, что ей самой стыдно это говорить. — Ученики догадаются, что я не спала всю ночь, если я приду на урок с мутными глазами.
Я засмеялся и поглядел на нее. Наши взгляды встретились на секунду, и в это мгновение я понял, что она вот-вот передумает.
— Ну пожалуйста, — стал умолять Гершвин.
Она обменялась взглядами с Иэном, который улыбнулся и подбадривающе кивнул, словно говоря: «Иди развлекись».
— Мне придется весь день ходить в черных очках! — радостно сказала Джинни.
28
Попрощавшись с друзьями Гершвина и Иэном, мы стояли у входа в бар на жутком холоде, наблюдали за облаками пара от нашего дыхания и не знали, что делать дальше.
— Может, сначала найти такси, чтобы ехать в город? — предложила Джинни.
— Давайте сначала разработаем план, — предложил я. — Куда имеет смысл идти в… — я посмотрел на часы — …десять минут двенадцатого ночи в среду?
— Можем поехать в «Доум», — сказала Зоя. — Вроде бы у них по средам вечеринки для молодежи.
— Нет, туда нельзя, — в ужасе сказала Джинни. — Я точно знаю, что туда ходят мои ученики.
— Тогда куда? — спросил я Гершвина.
— Не знаю, дружище. Я несколько лет не был в клубах.
Последовала долгая пауза, во время которой мы все еще больше замерзли, и — если и остальные думали так же, как и я, — подумали о том, что лучше нам разъехаться по домам.
— Забудьте про клуб, — сказала Джинни. — Давайте заедем в магазин, купим пива, поедем ко мне и просидим до утра.
Это предложение было в стиле нашей юности. Тогда, давным-давно, не ложиться всю ночь считалось чем-то взрослым, и мы всегда старались это делать. Но сколько ни пытались, мы оказывались новичками среди любителей ночных развлечений и засыпали гораздо раньше рассвета. С тех пор, конечно, я сполна выполнил план по ночным похождениям, но последний раз это было давно. Очень давно.
Гершвин и Зоя посмотрели на меня. Я посмотрел на Гершвина. Джинни посмотрела на всех нас, и мы одновременно произнесли: «Давайте!»
Путь к дому Джинни вызвал у меня кучу воспоминаний из тех времен, когда я по ночам провожал ее домой. Почти все приметы, которые я отмечал на обратном пути, сохранились: почтовый ящик на углу Этель-стрит, закусочная на Подмор-роуд и переход на Хай-стрит. Не было только огромного ветхого дома на Валентин-роуд, который снесли, и построили на его месте два новых офисных здания.
Добравшись до места, мы почувствовали себя такими голодными, что бросились обыскивать кухню Джинни и обнаружили там большую пачку чипсов тортилла и банку соуса сальса. С помощью микроволновки и тертого сыра чеддер мы устроили настоящий пир. Когда все насытились, Джинни включила музыку («Лучшие песни» группы «Уэм!»), и мы начали рассказывать друг другу истории о том, что произошло с нами с тех пор, как мы виделись в последний раз, избегая фраз вроде «А помнишь, когда…» или «А где сейчас…», чтобы Зоя не чувствовала себя неуютно. Встречаясь с Элен, я столько раз участвовал в разговорах с ее школьными и университетскими друзьями на тему «а где теперь…», что мне совершенно не хотелось доставать подобными беседами кого-то другого.
Когда я вернулся с очередного набега на кухню с пачкой печенья, коробкой сырных крекеров и пакетом замороженных вишен, Гершвин, подпевая словам песни «Клуб тропикана», попросил меня не шуметь, потому что Зоя, как она сама предсказала, уснула в кресле.
— Моя жена такая слабенькая, — сказал он, смеясь.
— Ей там удобно? — спросила Джинни. — Можешь перенести ее на мою кровать. Если я и смогу выдержать всю ночь, то у меня точно уже не хватит сил подняться наверх. — Она посмотрела на меня и шутливо пнула ногой.
— Для тебя тоже есть комната наверху, если ты не продержишься всю ночь.
— Я буду стойко сидеть до самого конца, — сказал я.
— Это точно нормально, если Зоя поспит наверху? — спросил Гершвин. — Я могу вызвать такси, и мы поедем домой.
— Не волнуйся, — бодро сказала Джинни. — Конечно это нормально.
Гершвин осторожно разбудил Зою.
— Джинни сказала, что ты можешь поспать в ее кровати. Хочешь?
Зоя кивнула, не открывая глаз.
— Ты точно не хочешь домой?
Она пробормотала что-то нечленораздельное.
— Хорошо, — сказал Гершвин, поднимая ее. — Тогда — в кровать.
— Еще не устала? — спросил я Джинни, когда Гершвин вышел из комнаты.
— Совсем нет. — Она сделала паузу. — Передай мне вишни, приятель.
Я передал ей пачку, и она съела несколько штук сразу.
— Вкуснота, — сказала она.
Глядя, как она ест, я тоже почувствовал, что проголодался, и взял крекер.
— Итак, — сказал я, хрустя им, — Иэн — хороший парень.
Я хотел сказать что-нибудь более оригинальное, но слова «хороший парень» лучше всего его характеризовали.
Она довольно улыбнулась:
— Да, это так.
— Сколько вы уже встречаетесь?
— Около двух лет.
— Но не живете вместе?
— Нет, нет, нет, — подчеркнула она. — У него свой дом, у меня свой.
— Но вы, наверное, планируете жить вместе?
— Я думала, ты программист, а не семейный консультант. Нет, я и Иэн не планируем жить вместе. По крайней мере я ни о чем таком не знаю. Нам нравится так, как сейчас, спасибо. Ладно, — вздохнула она. — Я благодарна за твою заботу о моей личной жизни, но как обстоят дела у тебя?
— Что ты имеешь в виду?
— Твоя бывшая девушка, про которую ты мне сказал в баре. Она американка?
— Ее зовут Элен. Да, она американка.
— Какая она?
— Ну, она была классная… Она и есть классная, — поправился я.
— А в чем тогда дело?
— Думаю, чем лучше мы узнавали друг друга, тем больше появлялось недовольства.
— Значит, вы были уже на той стадии, когда избегали смотреть друг другу в глаза и все такое?
— Мы решили, что будет лучше прекратить наши отношения, когда проблемы только появились, и не дожидаться того момента, когда будем что-то доказывать друг другу с пеной у рта.
— Гм. — Джинни облизнула губы. — Хорошо сказано. Ты мог бы устроиться придумывать надписи для открыток. — Она остановилась. — Итак, если ваши отношения были обречены, почему тогда ты грустишь, когда рассказываешь о ней?
— Потому что…
Гершвин, вернувшийся в комнату, прервал меня.
— Я вам не помешал? — спросил он, хитро улыбаясь.
Мы с Джинни обменялись взглядами.
— Нет, — сказал я. — Мы разговаривали о том, как потолстела твоя шея. Ты похож на бегемота, парень.
— Хватит подкалывать, — весело сказал Гершвин. — К делу.
— Какому делу? — спросила Джинни, притворяясь, что не знает, о чем речь. Она вдруг захохотала: — Знаю, все это ерунда, но я и вправду хочу просидеть всю ночь. Хорошо иногда вспомнить старые добрые времена, правда ведь?
Она открыла пакет печенья, взяла одно и поудобнее устроилась в кресле.
— Кто-нибудь встречал в последнее время остальных наших?
Гершвин и я покачали головами.
— Я получила открытку от Бев тысячу лет назад, когда еще жила в Брайтоне, — сказала Джинни. — Но я была такая плохая, что долго не могла собраться позвонить ей. А когда позвонила, она уже там не жила.
— Чем она занимается? — спросил Гершвин.
— Не знаю, она не написала. Может быть, спасением китов. Но открытка была красивая. Из Новой Зеландии.
— Вы знали Рэя, младшего брата Пита? — спросил Гершвин. — Он еще встречался с той девушкой, у которой волосы мышиного цвета. Так вот, мы с Зоей встретили ее в городе около года назад, и она сказала, что все еще поддерживает с ним контакт. Я спросил ее про Пита, и она сказала, что он женился.
— Пит? — переспросила Джинни. — Женился? Ни за что не поверю!
— И у него ребенок.
— Пит женился, и у него ребенок? — недоверчиво повторила Джинни. — Не может быть, не может быть.
— А ты кого-нибудь видел, Мэтт?
Я взял печенье и попытался вспомнить, когда в последний раз видел кого-нибудь из старых друзей.
— Думаю, последним я видел Элиота, но это было года три назад, еще в Лондоне. Моя мама дала ему номер моего мобильного, и он позвонил мне — как гром среди ясного неба, — потому что приехал на какую-то конференцию и хотел встретиться. Все бы хорошо, но позвонил он без десяти двенадцать ночи, и я уже был в постели. Но через полчаса он уже заехал за мной на шикарной служебной машине, и мы провели абсолютно сумасшедшую ночь: рестораны, клубы только для членов, бары отелей и так далее. В конце концов я уснул у него в номере. Мы обменялись номерами, но ни он, ни я так и не позвонили.
— Совершенно в стиле Элиота, — сказала Джинни.
— А что насчет Катрины? — спросил Гершвин. — Кто-нибудь был с ней в контакте?
— Последний раз я разговаривала с ней на твоей свадьбе, — ответила Джинни. — Она тогда жила в Лондоне, да?
— Точно, — сказал я. — Она переехала в Лондон, потому что хотела стать редактором «Вога». Из всех нас она всегда была самой решительной. Интересно, получилось ли у нее?
Джинни громко вздохнула:
— Знаете что?
— Что? — спросил я без всякой надобности: я и так знал, что она собирается сказать.
— Я скучаю по всей нашей компании, — сказала Джинни. — И скучаю по тем временам.
— Я тоже, — отозвался Гершвин.
29
Когда я проснулся на следующее утро, уткнувшись носом в диван, мне на мгновение показалось, что я в Нью-Йорке, лежу на Адском диване. Гершвин спал на другом диване, чуть поменьше, в углу комнаты, а Джинни свернулась калачиком в кресле, в котором она до этого сидела. Должно быть, мы все вырубились сразу после беседы о том, где сейчас остальные друзья нашей юности, потому что я не помнил, о чем мы говорили после этого… кроме того, что еще раз подтвердили решимость сидеть всю ночь, пообещав будить друг друга, если кто-то вдруг начнет клевать носом.
Вчерашний вечер и ночь, начиная с того момента, как я увидел Джинни, показали мне, как много я теряю из-за того, что не поддерживаю контакта со старыми друзьями. Когда я разговаривал с Джинни и Гершвином, мне казалось, что я знаю их тысячу лет. Они помнили меня еще пацаном, которого пригрозили выгнать из школы за взрыв бомбы-вонючки на уроке английского языка, они помнили, что я так напился на шестнадцатилетии Надин Бэггот, что спал в саду, и наутро меня отвезли в поликлинику, чтобы проверить, нет ли у меня воспаления легких.
Только они и остальные ребята из нашей компании могли это помнить.
Стараясь никого не разбудить, я сходил в туалет, взял из хлебницы в кухне кусок хлеба, чтобы побороть приступ голода и выскользнул из дома. Я поглядел на часы: было без пятнадцати шесть. В том, чтобы не спать в такую рань, быть во вчерашней одежде — уже слегка несвежей — и выглядеть немного помятым, был какой-то особый кайф. Это напомнило мне вечеринки из прошлого, из того времени, когда я мог тусоваться в ночном клубе до четырех утра. Это напомнило мне о том, как хорошо было в те годы.
Увы, когда я пришел домой, меня ждало еще одно воспоминание о юности.
— Это ты, Мэттью?
Мама стояла на верхней ступеньке лестницы — в халате, надетом поверх ночной рубашки, — и с нахмуренными бровями.
— Да, конечно, — ответил я. Но она и так это знала.
— Где ты был всю ночь? Ты не предупредил меня, что не придешь на ночь. Ты не позвонил. Как ты можешь быть таким безответственным?
Я почувствовал, как мое дыхание учащается — верный признак того, что я начинаю терять терпение. Первым моим желанием было объяснить маме, что почти в тридцать лет я имею право возвращаться домой в шесть утра, но этим я ничего не добился бы. Было ясно, что мама права: не предупредить ее было эгоизмом. В том, что она за меня волнуется, не было ничего плохого. Она волновалась за меня независимо от того, где я был: в Нью-Йорке или под одной с нею крышей.
— Извини, мама, — сказал я и попытался успокоить ее, подойдя к ней и поцеловав ее в щеку. — Ты права, я должен был позвонить. Мне нет прощения. Надеюсь, ты не ждала меня всю ночь, а?
— Ты шутишь. Просто мой сон очень чуткий, только и всего. А теперь иди и ложись. Ты выглядишь ужасно.
30
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Миллион твоих последних писем
Мэтт!
Когда я сегодня проверила свою почту и увидела все эти твои письма — «скучаю по тебе», я так расплакалась, что мне пришлось запереться в туалете. Жалко, что ты этого не видел: моя тушь для ресниц растеклась, и я была похожа на панду. Я такая плакса.
С любовью,
Элен.
P.S. Такие письма больше не разрешаются, ладно?
To: crazedelaine@hotpr.com
From: mattb@c-tec.nationaI.com
Subject: Извини
Э, я не хотел довести тебя до слез. Извини.
Мэтт ххх
31
— Мэттью, тебя к телефону, — произнес голос в моем сне. — Мэттью, тебя к телефону, — повторил этот же самый голос через несколько секунд.
Но только когда эти слова повторились в третий раз и мама постучала в дверь моей комнаты, я проснулся и понял, что мне на самом деле звонят. Я посмотрел на часы, лежащие на полу рядом со шлепанцами, которые купила мне мама и которые я не имел ни малейшего намерения надевать. Был час дня.
— Сейчас ночь, — крикнул я маме. — Скажи, чтобы перезвонили в нормальное время.
— Я тебе не служанка, — сказала мама. — Раз шляешься где-то по ночам, то и получай по заслугам.
На ходу сражаясь с халатом, я спустился вниз, к телефону в прихожей.
— Кто это? — пробормотал я, взяв трубку и почесывая все места, которые чесались.
— Извини, Мэтт. Я знаю, что сейчас несколько рано.
Это была Джинни.
— Нет, все нормально, — сказал я, занимаясь пучком волос чуть ниже пупка. — Я уже собирался встать и сделать пробежку. Несколько кругов по парку — и я был бы как огурчик.
— Да уж, — засмеялась она. — Хотела бы я на это посмотреть.
— Ты откуда звонишь? — спросил я.
— Из дома, — ответила Джинни виноватым голосом.
— А разве ты не должна быть на работе? — сказал я, садясь на нижнюю ступеньку лестницы. — Знаю, что многое изменилось в школе с тех пор, как я ее закончил, но вряд ли учителям разрешается так опаздывать, как ученикам.
— Я позвонила и сказала, что заболела, — призналась Джинни. — Мне так стыдно, но в моем сегодняшнем состоянии вряд ли я смогла бы их чему-нибудь научить.
— Ты еще спала, когда я ушел, а это было около шести утра.
— Кажется, меня разбудил стук двери, и я вроде бы даже думала, что надо вставать, но мне было так удобно, что я снова уснула. Когда я толком проснулась в пятнадцать минут восьмого, никто уже не заставил бы меня идти на работу.
— Ты учитель-бунтарь — вот ты кто. А как Гершвин и Зоя?
— Нормально. Зоя ушла на работу в полвосьмого, а Гершвин все еще спит на диване. Вот мы подошли к теме. Ты уже посмотрел на небо? Оно обалденное!
— Надо сказать, еще нет. Трудно увидеть небо, когда лежишь в постели с натянутым на голову одеялом, а занавески закрыты.
— Наплевать на это. Подойди к окну и взгляни.
Я приоткрыл входную дверь и задрал голову.
Солнце сияло, небо было идеально голубым, и казалось, что на улице тепло, хоть был еще только январь.
— Ты права. Кажется, будет отличный день. Это тебе подарок за то, что встречаешься с метеорологом?
— Хорошо, если бы так. Послушай, мы только что с Гершвином поговорили и решили, что раз у нас обоих выходной, и ты тоже вряд ли будешь заниматься тем, чем планировал, если что-то планировал вообще, и раз сегодня такой хороший день, то трое старых друзей должны провести его вместе. Согласен?
Я снова посмотрел на часы и спросил себя, чувствую ли я еще усталость. Да, я чувствовал себя усталым. Очень усталым. Но все-таки я произнес:
— Дай мне время на то, чтобы побриться, и я буду готов.
32
— Знаете, что это мне напоминает? — спросил Гершвин, передавая мне бутылку сандерберда.
— То лето, когда мы сдавали экзамены? — спросил я.
— Как ты догадался?
— Я тоже про это думал.
— И я, — сказала Джинни. — Фантастика, да?
Когда я пришел к Джинни в начале третьего, они с Гершвином уже составили план дальнейших действий. Сначала мы поехали в «Поваренок» и съели обильный английский завтрак, который подается там весь день, а тостов можно брать, сколько хочешь. Потом мы заехали в магазин и купили бутылку сандерберда — совсем как в старые времена, — а затем поехали к холмам Клент, надели свои куртки, взобрались на один из холмов, открыли вино, легли на траве и больше ничего не делали, только разговаривали и смотрели на небо.
14.52
— Знаете, что я делал в это время год назад?
— Что? — спросила Джинни.
— Сидел в своем офисе на Манхэттене и обучал новых сотрудников. Представляете — я, Мэтт Бэдфорд из Кингс Хит, — и на Манхэттене. Я работал с полшестого утра до десяти вечера. Я даже заработал себе язву желудка на нервной почве. А сейчас, через год, я лежу на холме, курю, пью вино, болтаю с друзьями. Что еще нужно человеку?
— Я часто думаю о том, что мне, наверное, не стоит работать так много, — сказала Джинни. — Ну, вы понимаете: перейти на полставки и заняться чем-то более интересным. То есть какой смысл в деньгах, если ты все время занят?
Она вдруг остановилась, икнула, сделала еще глоток вина и передала бутылку мне.
— Как классно! — засмеялась она, потом вздохнула и показала рукой на небо. — Почему мы позволили всему этому уйти?
— Так всегда бывает, да? — сказал Гершвин. — Жизнь становится слишком насыщенной, приоритеты меняются. Во всем виноваты только мы сами.
— Абсолютно точно, — сказала Джинни. — Мы дураки, раз это допустили. Мы становимся старше и не понимаем, что происходит, и только когда…
— …мы достигаем нашего нынешнего возраста… — вставил я.
— …мы понимаем, как это все важно, — закончил Гершвин.
15.05
— Пока мне не исполнилось двадцать девять, я любил думать о том, каким я буду в тридцать лет, — сказал я, переворачиваясь на живот. — Я знал, что не собираюсь переходить с водки на хорликс[11], но, да, я начал интересоваться процентными ставками, как когда-то интересовался футболом, хотя при этом никогда не хотел становиться одним из тех, кто боится постареть. — Я остановился, чувствуя, что мысль уходит куда-то в сторону, потом продолжил: — А как получается, что некоторые, кому уже за тридцать, чувствуют себя так, как будто им всего двадцать с небольшим?
— Да. — Джинни энергично закивала головой, словно отвечая на вопрос анкеты «Хорошо ли мы знаем себя?» в женском журнале. — Думаю, я почти не изменилась с того времени, когда мне было двадцать шесть. Это вроде как достаточно много, чтобы чувствовать себя взрослой, но в то же время достаточно мало, чтобы оставаться глупой. — Она засмеялась. — А ты, Гершвин?
Он напряженно почесал голову:
— Когда я с Шарлоттой, мне кажется, что мне уже тридцать пять. Я чувствую себя папой. Это, кстати, довольно приятно. А когда ее нет поблизости, мне может быть сколько угодно — от четырнадцати до двадцати шести.
— А мне кажется, что где-то внутри я всегда ощущал себя тридцатилетним, — сказал я. — Я все время чувствую, что жизнь требует больше, чем у меня есть на самом деле.
— А он прав, кстати, — сказала Джинни, повернувшись к Гершвину. — Мэтт всегда был старым пердуном в нашей компании: моралист, этакий мистер Папа.
— Большое вам спасибо, — сказал я саркастически. — Но это правда: я иногда сам чувствую себя папой. — Потом я сформулировал новый вопрос и задал его: — Когда вы в первый раз по-настоящему почувствовали себя взрослыми?
— Когда родилась Шарлотта, — сказал Гершвин.
— Когда умерла мама, — сказала Джинни. — А ты?
— Не знаю. Может быть, я все еще жду этого момента.
15.23
— Если подумать, то сегодня тридцать лет — не так уж и много, — сказала Джинни. — Это как если бы целое поколение собралось вместе и решило отложить настоящую жизнь еще на десять лет. Сейчас попробуй отличи тридцатилетних от двадцатилетних, разве что денег у нас немного побольше.
— … и волос поменьше… — добавил я.
— … и вещей в гардеробе, о которых мы сожалеем, что купили, — сказал Гершвин.
— Тридцать — это сейчас то же, что раньше было двадцать, — сказала Джинни. — А сорок — это все равно что раньше было тридцать. — Она ткнула меня локтем в бок. — У тебя еще десять лет в запасе, можешь пока не волноваться.
— К тому времени и сорок уже будет не похоже ни на тридцать, ни на сорок, — сказал я.
— Ага, — произнес Гершвин. — Но как тогда быть с теми, кому сейчас около двадцати? Они что, такие же подростки, какими были и мы?
На это никто из нас ничего не смог ответить.
15.37
— Поднимите руки, у кого есть седые волосы! — сказала Джинни.
Мы с Гершвином вскинули руки вверх.
— У меня только один, — сказал Гершвин. — На виске. Зоя хотела вырвать его, но я сказал — не надо, в надежде, что он как-то меня выделит из толпы.
— У меня еще ни одного, — сказала Джинни. — Но я крашу волосы так давно, что уже не знаю, какой у них настоящий цвет. А у тебя, Мэтт?
— Два, — неохотно признался я. — Один торчит на груди, а второй… ну, на случай, если у кого-то здесь слишком чувствительные уши, скажу только, что он там, внизу.
— Ниже пупка? — с любопытством спросила Джинни.
— Ниже.
— Но выше, чем, скажем, колени?
— Выше, — мрачно сказал я.
Джинни захохотала.
— Не может быть, — произнес Гершвин. — Ты прикалываешься.
— Какие здесь могут быть приколы?
— А можем мы его увидеть? — спросила Джинни, корчась от смеха. — Ну пожалуйста.
— Ни за что, — сказал я, пытаясь сохранить достоинство, пока они умирали от смеха. — Даже через тысячу лет.
15:55
— Ну и что для тебя означает тридцать лет? — начала Джинни, обращаясь к Гершвину.
— Не слишком много. Значит, через десять лет мне будет сорок, а это уже почти что глубокая старость, но до этого еще так далеко.
— Хорошо сказано, — заметила Джинни.
— А теперь задаю тот же вопрос тебе, Джинни, — сказал Гершвин.
— Что значит для меня тридцать? Я чувствую какое-то глупое самодовольство оттого, что у моей мамы в этом возрасте уже был ребенок, и она уже успела побывать замужем. А еще впервые в жизни я могу ощущать себя женщиной, а вести себя как девочка.
— Что ты имеешь в виду?
— Не знаю… Ну, например, чувствовать себя вроде как и женщиной, а вести себя как непослушный ребенок. Я все еще чувствую себя как бы ненастоящей женщиной, и очень редко настоящей. То есть я — заведующая кафедрой рисования! Подумать только — я, Джинни Паскоу! Каждый раз когда я провожу собрание, то с удивлением замечаю, что люди прислушиваются к тому, что я им говорю. Потом, конечно, я начинаю смущаться, но на какую-то секунду мне и вправду кажется, что у меня получилось. Вот что значит для меня тридцать лет.
Джинни и Гершвин в ожидании повернулись ко мне.
— Давай, Мэтт, — сказала Джинни. — Твоя очередь.
— Не знаю.
— Мэтт, ты так просто не выкрутишься, и не думай, — сказала Джинни.
— Ладно, — я сделал глубокий вдох. — Я скажу вам, что для меня значит тридцать лет. Это значит идти в бар, только если там есть где сидеть. Это значит иметь хотя бы один диск классической музыки, даже если это «То, что я называю классикой, часть 6». Тридцать — это значит прекратить поиск идеальной девушки, потому что теперь, после стольких лет поиска, ты наконец нашел, кого искал. — Я заколебался. — Ну, по крайней мере так должно быть.
16.02
— Нет ничего стыдного в том, чтобы становиться старше, — сказал я успокаивающим тоном. — Что с того, что ты засунул себе в уши ватные тампоны перед последним походом в ночной клуб, потому что там была слишком громкая музыка, и потом тебя отвезли в травмпункт, чтобы их вытащить, потому что ты засунул их слишком глубоко?
— Ты шутишь, да? — озадаченно спросил Гершвин.
— Если бы, — вздохнул я. — Мне пришлось ждать пять часов, чтобы доктор, который только что вылез из коротких штанишек, презрительно посмотрел на меня и вытащил их своими щипцами. Когда я рассказывал ему, как все произошло, по лицу его было видно, что ему так и хочется сказать: «Оставь клубы детям, дедуля». Элен умерла со стыда.
— Прошлой зимой в «Маркс и Спенсер» мне вдруг захотелось купить самые закрытые трусы, которые только там были, — сказала Джинни. — Очень странное ощущение. Представьте толпу девчонок, держащих в руках стринги, настолько маленькие, что нужен микроскоп, чтобы их рассмотреть, а я стою рядом с ними и самозабвенно ищу самые закрытые трусы. Мой ящик с бельем перестал быть оружием в битве соблазнения. Теперь это гавань мира, спокойствия и комфорта. Мне нравятся закрытые трусы. Раньше там лежало такое сексуальное белье, что у меня кровь начинала пульсировать, как только я к нему подходила. А теперь там лежит белье, как у какой-нибудь бабушки. Все практичное, практичное, практичное. Давай, Гершвин, расскажи нам что-нибудь, докажи, что и ты стареешь, не только я.
Гершвин бросил на нас беспокойный взгляд.
— Вы не поверите, если я вам скажу.
— Попробуй, — сказала Джинни.
— Я начал заниматься садоводством.
Мы с Джинни разразились хохотом.
— Если это ускользнуло от твоего внимания, Гершвин, — начал я, — то сообщаю тебе, что твоя квартира на втором этаже и у тебя нет сада, где можно заниматься садоводством.
— Все всё знают, — сказал Гершвин, изображая раздражение. — Об этой стороне моей жизни вы ничего не знаете. Мы взяли участок.
— Быть этого не может! — воскликнула Джинни.
— Я не шучу, — сказал Гершвин. — Уже полтора года назад.
— У тебя, Гершвина Палмера, есть участок? — спросил я недоверчиво. — Не может быть! Ты ведь Гершвин.
— В тихом омуте черти водятся, — тоном мудреца произнес Гершвин.
— Но почему ты ни разу об этом не сказал?
— Потому что я знал, как вы среагируете, то есть именно так. Там очень хорошо, спокойно. У меня там сарай для всей утвари и пугало — мы его сделали с Шарлоттой. Я езжу туда, когда удается выкроить время. Конечно, вокруг всякие ненормальные старики, которые курят дешевые сигареты старых марок, но они, в общем, в порядке. С ними можно хорошо посмеяться, и они могут посоветовать, где купить удобрение и прочее.
33
Около пяти начался дождь, и мы вернулись к машине. Тут нам стало ясно, что мы уже превысили норму, и так как были людьми ответственными, то решили вызвать такси. Вернувшись в Кингс Хит, мы сначала отвезли домой Джинни. Она поцеловала в щеку Гершвина, потом меня и вышла из машины.
— Держись, — сказал я и помахал ей.
— И ты держись, — ответила она и ушла. И это все.
Никаких обещаний встретиться еще.
Никаких обещаний скоро позвонить.
Даже никаких обещаний не терять контакта.
Всю дорогу я размышлял о том, как мы попрощаемся, и сейчас меня охватила какая-то странная радость. Возникнув друг для друга из ниоткуда, мы великолепно провели время. Последние двадцать четыре часа — без всяких фальшивых обещаний и неуклюжих обманов — были одними из тех приятных сюрпризов, которые жизнь время от времени дарит нам, чтобы показать, какой хорошей она может быть. Когда такси отъехало от дома Джинни и двинулось по Алестер-роад, Гершвин повернулся ко мне и задал вопрос, который — я знал — ему не терпится задать весь день:
— А ты все еще хочешь ее, теперь, когда прошло столько времени?
Хотел ли я ее? Я не знал. Но ради Гершвина я улыбнулся, понимающе кивнул и сказал:
— Может быть.
34
To: mattb@c-tec.national.com
From: crazedelaine@hotpr.com
Subject: Извини
Мэтт!
Извини за то, что тебе пришлось извиняться. Я не должна была посылать тебе это последнее письмо про твое последнее письмо (????). Иногда все в порядке, а иногда нет. Но я не хочу, чтобы ты извинялся. Ладно? Я решила, что мне нужно больше развлекаться. Мы с Сарой собираемся сегодня после работы в бар, а потом планируем настоящую ночь развлечений, в том числе дискотеку! Обрати внимание — это все звучит, как Мадонна периода «Безнадежных поисков Сьюзан»!
С любовью,
Элен ххх