– Никак Иван Дмитриевич? – спросил он, заслоняя ладонью яркое зимнее солнце.
– Не ждал?
– А в честь чего? Для сыскарей я ужо помер. Давно на пенсии. Только не платят ее почему-то. Хе-хе…
Когда Минай Колударов в силе пребывал, зарабатывал на жизнь грабежом. Да столь ловко, что на каторгу так и не попал. Когда же по возрасту от лихих дел отошел, эстафету перенял его сынок.
– Поговорить надо, – заявил Крутилин.
– Ну говори, только, не обессудь, слышу плохо, через слово.
– В дом пошли…
– Не прибрано, старица моя болеет…
– А Васек вам на что?
– Кто-кто?
– Васек.
– Значит, и у тебя с памятью беда. Я-то думал, у одного меня расстройство. Ты ж, Иван Дмитриевич, Ваську в арестантские пристроил. Неужто забыл?
– Вышел уже.
– Вышел? Счастье-то какое. Феклушка, Васечку отпустили!
Тут у Крутилина терпение закончилось:
– Хватит, Минай, кончай балаган. Пошли в дом.
А Яблочков для убедительности сунул в бок Колударову револьвер.
– Сплошное нарушение правов, – пробурчал тот, однако посторонился.
Из светлицы раздался старушечий голос:
– Кто к нам? Дохтор?
– Крутилин, – громко крикнул ей Колударов.
Супружница от такого известия раскашлялась.
– Говорю, больна, а ты не веришь. Чахотка у Феклы, – горестно посетовал хозяин дома.
Через сени прошли в светлицу. Старуха лежала на печи, из-за кашля даже не поздоровалась.
– А ну, спустись, – скомандовал ей Крутилин.
– Пожалейте умирающую, господин начальник. Али вы нехристь? – заступился за супругу Колударов.
– Ты на жалость мою не дави, – посоветовал ему Иван Дмитриевич. – Скажи лучше, где Васек, тогда от Феклы и отстану.
– Знать того не знаем, – ответил Колударов, не отводя глаз от сверлящего его взглядом Крутилина.
Яблочков подошел к печи, схватил старуху за тощую руку:
– Спускайся вниз.
Та, не переставая кашлять, спустила ноги, накинув платок на плечи.
– Возьми ухват, привстань на табурет, пошевели им поглубже, – приказал Арсению Ивановичу Крутилин.
– Никого, – доложил Яблочков, в точности исполнив поручение.
– Что я говорил… – начал было Колударов, однако начальник сыскной его оборвал:
– Заткнись. – И на Феклу прикрикнул. – И ты, дура, заткнись со своим кашлем, не то пристрелю…
Старуха в ужасе замолкла. Зато храп, что чудился Крутилину с самого входа в дом, стал слышен отчетливей. Только вот откуда раздается?
– Подпол, – понял Яблочков.
Сыщики огляделись. Пол настелен из длинных досок. Где же лаз?
– Сундук, – догадался Арсений Иванович и ремингтоном указал на него. А Фекла неожиданно обеими руками вцепилась в его оружие. Яблочков растерялся – если бороться, так и пристрелить недолго. Или старуху, или себя.
Крутилин достал револьвер и приложил к голове Миная:
– Фекла, не дури.
– Отпусти, – вторил ему Колударов. – Видать, такая у Васьки судьба. Не успел выйти, как идти опять.
– В этот раз на каторгу его упеку, – пообещал Крутилин. – Потому что совести у Васьки нет. Последнее отымает. Да у кого? У умирающего ребенка!
– Молодой потому что, аще без понятий, – согласился Минай.
– Отодвинь сундук и вели выходить.
Васек, пошатываясь из сторону в сторону, вылез, спьяну полез к Крутилину целоваться. Его отец сел на сундук и обхватил голову руками. Старуха принялась собирать сыночка в казенный дом. Тот, глупо улыбаясь, пытался ее успокоить:
– Не волнуйтесь, маманя, не впервой. Примут как родного.
Яблочков обыскал негодяя. Из похищенных шести рублей остался один.
Крутилин вытащил из бумажника червонец с полтинником и протянул Яблочкову:
– Я с агентами доставлю арестованного, а ты езжай на Староневский. Лавку Тышова знаешь?
– Где игрушки?
– Ага! Купишь там машинку швейную и лошадку красненькую…
– Парнокопытное Никите Ивановичу предназначено? – предположил Арсений Иванович.
– Как ты догадлив! Лошадку отвезешь на Кирочную. Только поаккуратней, чтоб Никитушка не увидел. А машинку доставишь в сыскное, вечерком Петрунькину занесем.
Младший Колударов усмехнулся:
– Поцарапать ее не забудь. Фраерок траченую хотел.
Крутилин не сдержался, врезал так, что Васька упал.
Вечером опять бумаги, опять посетители. Последним вошел старик Колударов.
– Чего тебе?
– Хошь на колени встану?
– Что я тебе, икона? Говори, зачем пришел. Только быстрей.
– Отпусти Васечку. Клянусь, больше о нем не услышишь.
– В монахи пострижешь?
– В монастыре Васечке делать нечего, плохо у него с послушанием. Строго-настрого ему запретил шалить до отъезда. А Василию хоть плюй в глаза, все божья роса. Послал вчера за лекарством, а он решил деньжат срубить по легкой… Из-за чертовых шести рублей теперь мать угробит. Не поедет она без него.
– Куда не поедет?
– В Крым. Дохтора говорят, только там Фекла поправится. Отпусти Ваську, Иван Дмитриевич. А я твоему терпиле тиснутые алтушки возмещу. И сверху подкину. А тебе барашка зашлю…
– Еще слово, рядом с Васькой посажу…
– Черствый ты человек, Иван Дмитриевич. А ведь и у тебя сынок подрастает, – сказал в сердцах Колударов, выходя из кабинета.
Коллежский регистратор Петрунькин тоже попытался плюхнуться на колени, но и ему Крутилин сделать этого не позволил. А уходя, сунул несчастному червонец, чтобы с долгами рассчитался – судя по обстановке в полуподвале, заложил он все, что только мог.
– Нет, не приму. Вы небось жизнью из-за меня рисковали. Это я вас должен благодарить…
– Не от меня деньги, – соврал Иван Дмитриевич. – От юнца без мизинца. Как услышал про вашу дочь, стыдно стало, попросил передать…
– Вы вернули мне веру в человечество, Иван Дмитриевич, – обрадовался Петрунькин, принимая красненькую. – До вчерашнего вечера был уверен, что все на свете люди добры и совестливы. И только ужасные обстоятельства толкают некоторых из них на преступления. Однако, пережив ограбление, озлобился и засомневался. Теперь понимаю, что был не прав…
Крутилину очень хотелось возразить. Мол, а ваши обстоятельства разве не ужасны? Почему тогда сами не промышляете на большой дороге? Однако сдержал себя.
Петрунькин нагнал сыскарей на улице:
– Извините. Вынужден червонец вернуть. Принять его не могу. Вдруг заработан нечестно? Вдруг у такого же бедолаги стащили?
– И где мне этого бедолагу искать? А вам, вернее, вашей Глашеньке, червонец пригодится…
– Восхищаюсь я вами, Иван Дмитриевич, – признался Яблочков в трактире, куда они с Крутилиным зашли после визита к Петрунькину.
– Тебе не восхищаться, учиться надо, пример брать. Чтобы, когда кресло мое займешь, не загордился, сострадание к людям не потерял. Ну, давай, за здоровье Глашеньки!
Домой на Кирочную Иван Дмитриевич приехал поздно, Никитушка уже спал. Перед Всенощной, как и положено, подкрепились кутьей с взваром. Надели валенки, шубы, шапки – и в церковь. Из-за газовых фонарей звезд на небе было не видать, но все равно на душе царил праздник.
Вернулись под утро, усталые, Иван Дмитриевич разговелся, графинчик водочки выкушал, да и Прасковья Матвеевна от рюмочки не отказалась.
– Ну что, спать? – предложил захмелевший Крутилин.
– Сперва давай свечки на елке зажжем и подарки разложим. Вдруг Никитушка раньше нас проснется?
Вчера, пока отпрыск с нянькой катались на горке, дворник внес в квартиру двухсаженную ель и установил ее в гостиной на крестовину. Прасковья Матвеевна украсила ее конфектами, орешками и игрушками. Перед приходом Никитушки дверь в гостиную закрыла на ключ, и как ни крутился сынок у замочной скважины, увидеть ель не смог.
Иван Дмитриевич аккуратно, чтоб, не дай бог, не устроить пожар, зажег свечи. Супруга принялась раскладывать на столике подарки:
– Няньке отрез на платье, дочке ее тряпичную куклу. Дворника пятеркой поздравишь, его детям купила лото. Кухарке тоже отрез, а ее сынку игрушечный вагончик конной дороги.
– Ух ты! – восхитился Крутилин.
Детство начальника сыскной было тяжелым и голодным, да и подобных игрушек в его времена не делали, деревянных солдатиков за счастье почитал. Поэтому обожал играть с сыном. Особенно в пожарную команду – Никитушка на каланче поднимал флаги, Крутилин трубил в дудку, по этому сигналу из ворот выезжал брандмейстер, за ним бочка с водой, а следом на телеге команда бравых пожарных.
– А лошадка где? – уточнил Иван Дмитриевич.
– На кухне спрятана. Яблочков твой явился, когда Никитушка уже с прогулки пришел. Не стала я гостиную отпирать, чтобы раньше времени не просочился. За печкой лошадка, сходи, принеси.
Однако за печкой Иван Дмитриевич обнаружил лишь поварский нож, бесследно исчезнувший с полгода назад. Весь дом тогда обыскали, а вот, оказывается, где прятался.
– Не может быть, – воскликнула Прасковья Матвеевна, когда Крутилин вернулся с пустыми руками. – Сама за печь прятала.
Иван Дмитриевич сходил с супругой, чтоб та убедилась.
– После Яблочкова кто-нибудь приходил? – спросил он Прасковью Дмитриевну.
– Трубочист.
– Ну-ка опиши его…
– Обычный старичок. Сказал, что наш трубочист пневмонию подхватил, а он вместо него…
– На кухню заходил?
– А как же.
Крутилин в исступлении бил ногами в дверь. Потому едва не упал, когда ее открыли. Отодвинув Феклу, Иван Дмитриевич, с револьвером в руке, прыжком проскочил через сени и ворвался в светлицу. Но там лишь полная луна из окошка тускло освещала пустой стол, да теплилась в красном углу лампадка.
– Где? – накинулся Крутилин на хозяйку, которая вошла за ним.
– Кто? Васечка? Неужто сбежал?
– Минай где? Говори, сволочь. – Начальник сыскной замахнулся на Феклу.
– Сына забрал, теперь за мужем явился? Меня заместо их арестуй, все одно помирать.
– Было бы за что, непременно. Но твои грехи давно не подсудны.
Фекла в юности промышляла проституцией, не брезговала и карманы у подгулявших клиентов почистить. Однако, когда сошлась с Колударовым, промысел свой забросила.