потерял только письмо). Об этом и многом другом узнает читатель из книги Горелика.
Есть в ней и небольшие неточности. На строительстве объектов ядерного архипелага использовались, насколько мне известно, только уголовники, считавшиеся «социально близкими», так что вряд ли Курчатов мог там увидеть «кого-нибудь из своих знакомых “исчезнувших” в 37-м году» (с.144). В спасении моего отца, неразумно сказавшего в 1951 г. все, что он думает о Лысенко, комиссии, которая приехала на объект для проверки уровня политвоспитания руководящих кадров, принимал участие не только Сахаров, но и В.А.Цукерман, Е.И.Забабахин и Ю.Б.Харитон. Историческая неточность фразы «спасло его только заступничество Сахарова» (с.255) в том, что до успешного испытания водородной бомбы в 53-м Сахаров никаким особым авторитетом у властей не пользовался, а историческая правда о Сахарове в том, что, будучи кандидатом наук, ничем особо не защищенным, он пошел к начальству заступаться за политически неблагонадежного коллегу.
Знание эпохи необходимо для понимания Сахарова, в том числе его «аномального» чувства личной ответственности, «корни которой, разумеется, тянутся к семье, в которой он родился, и к «научной семье», в которой он формировался, и, тем самым, к наследию русской интеллигенции» (с.276). «Чудом… в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической интеллигенции» назвал Сахарова Александр Солженицын. Сказал — припечатал всех. Скучно возражать Солженицыну, но надо. Приятно, что Горелик берет на себя этот неблагодарный труд (с.425—431). Попытке «объяснить» Сахарова в основном посвящена последняя, четвертая, глава «Гуманитарный физик в обстоятельствах ядерного века»: Солженицын и Сахаров (в первом преобладает «идеология», второй считает любую идеологию угрозой стране и миру и настаивает на универсальности соблюдения прав человека), «вина» Елены Боннэр, непонятые многими, а по-человечески так понятные голодовки во спасение близких (с.424), ахматовское «невнятное гудение» как постоянное состояние Сахарова, всегда размышлявшего о своем, о физике параллельно с видимым ходом событий, его ощущение собственной неэлитарности, интерес к проблеме, а не к спору о ней, «сахаровское простодушие» и «презумпция полной невиновности любого человека, с которым его сводила судьба, или презумпция порядочности», «подчинение [своих действий] научной интуиции и интуиции моральной» (с.443). Весьма деликатному, «интимному и личному» (как говорил Андрей Дмитриевич) вопросу: «Верите ли вы в Бога?» — посвящен последний раздел «Смысл судьбы и смысл истории».
Для демонстрации того, как непросто было понимать Сахарова, приведу один пример, подробно разбираемый в разделе «Андрей Сахаров против Эдварда Теллера». Остановлюсь на этом еще и потому, что приведенные в книге совершенно замечательные объяснения кажутся мне все-таки недостаточными. Речь идет об отдаленных последствиях радиационного заражения природной среды при ядерных испытаниях в атмосфере. В 1957 г. Курчатов предложил Сахарову провести расчеты, доказывающие несостоятельность американской идеи «чистой» бомбы. Сахаров показал, что атмосферные испытания даже самых «чистых» термоядерных зарядов обрекают на гибель от рака примерно 60 человек в год в течение последующих 8 тыс. лет — для всего человечества цифра очевидно ничтожная. В своей книге 1958 г. — ответе западным гуманистам А.Швейцеру и Л.Полингу — прагматичный Теллер именно об этом и пишет. Для Сахарова, однако, неприемлемо мыслить здесь категориями статистики. И он со всей страстью выступает против испытаний, терпит неудачи («это уже было окончательное поражение, ужасное преступление совершилось, и я не смог его предотвратить! Чувство бессилия, нестерпимой горечи, стыда и унижения охватило меня. Я упал лицом на стол и заплакал» [3, гл.16]), а в результате благодаря его инициативе заключается Московский договор 1963 г. о запрете испытаний в трех средах.
Горелик наглядно объясняет чисто нравственную позицию личной ответственности за гибель неведомого жителя далекого будущего, которая случится из-за наших непродуманных действий сегодня. Да, все, казалось бы, убедительно. Но не убеждает. И все-таки оставляет впечатление какого-то юродства. Хотя бы потому, что рак могут научиться лечить, и это полностью снимет проблему. И произойти это может не через тысячи важных для расчетов Сахарова лет, а гораздо раньше. Сахаров не мог этого не понимать. А значит, мы опять не поняли его. Говоря о долгосрочной, очень долгосрочной опасности ядерных испытаний, Сахаров действовал в совершенно конкретной исторической ситуации и преследовал, как и Курчатов, вполне определенную политическую цель: постараться убедить руководителей ядерных сверхдержав, что ядерное оружие — это серьезная тотальная угроза для всех, что надо кончать с конфронтацией и как-то договариваться. А как же рассуждения о чьей-то гибели через тысячи лет — это что: ловкий прием, «военная хитрость» специально для московских или вашингтонских политических олимпийцев, которые в своем надмирном величии других слов вообще не слышат? Нет, конечно, Сахаров не хитрил. Много лет спустя он пишет с полной убежденностью в своей правоте: «Еще в 50-е годы сложившаяся у меня точка зрения на ядерные испытания в атмосфере как на прямое преступление против человечества, ничем не отличающееся, скажем, от тайного выливания культуры болезнетворных микробов в городской водопровод, — не встречала никакой поддержки у окружавших меня людей» [3, гл.16, с.314].
Аналогичные вопросы (хотя и не в такой крайне парадоксальной постановке, как с малыми дозами радиации) возникали и в отношении его мучительных голодовок. В данном случае по крайней мере он заступался не за абстрактных дальних потомков, а за родных и близких. Но все равно было колоссальное непонимание — как нравственного, так и прагматического смысла его действий. Однако и прагматический смысл здесь совершенно ясен: Сахаров не давал Западу расслабляться, сохраняя такой уровень давления на СССР, благодаря которому собственно и оказался возможным приход к власти Горбачева, объявившего перестройку. Как пишет израильский физик Гарри Липкин: «Тактика Сахарова продемонстрировала глубокое понимание не только того, как работает советская система, но и психологию средств массовой информации на Западе» [2]. После возвращения Сахарова из ссылки я спросил, знает ли он, какое огромное политическое значение имели его страшные голодовки; он ответил, что, конечно, знает. Значит, не юродивый, а, напротив, расчетливый, целеустремленный политик, для которого «все на продажу»? Оба штампа бесконечно далеки от истины.
Трудно понимаемая «аномалия Сахарова» в том, что нравственные мотивы были для него реальней осязаемой «реальности», и он старался «навязать» этот подход политикам и миру. Я бы сказал так: Сахаров не только сознавал, что бытие в своей основе глубоко иррационально, но и сам являл собой эту иррациональную основу. Поэтому и плакал над ребенком, который, возможно, умрет через 1000 лет из-за его, Сахарова, сегодняшней неудачи в попытке предотвратить эту гибель, а гипотетические надежды на развитие медицины совесть утешить никак не могут, так как «важно только то, что уже произошло» (Сахаров); поэтому он и знал, что будущего не существует даже в понятиях, а оно творится ежесекундно нашими движениями души «в нашем бесконечно сложном взаимодействии». Недаром Зельдович сказал: «Мой мозг — это компьютер, который работает в несколько раз быстрее обычного, мозг Сахарова — иначе устроен». Нравственные мотивы в сущности иррациональны, поэтому они никогда не принимались в расчет вполне рациональной реальной политикой — со всеми вытекающими трагическими для человечества последствиями. Сахаров, другие советские «иррациональные» правозащитники сделали невозможное — сумели повернуть мировую политику, заставить ее мыслить категориями нравственных ценностей, категориями прав человека. И это изменило лицо мира. Роль Сахарова, который был к тому же еще и гениальным инженером-конструктором, тактиком и стратегом, в достижении этой цели переоценить невозможно. Он сумел материализовать идею о «слезе ребенка». Читатель книги Горелика несомненно это почувствует и этим проникнется.
В книге много о физике — популярно, для непосвященных. И действительно, автор многое объясняет: про открытое Лебедевым давление света, играющее ключевую роль в поджиге водородной бомбы атомным запалом, про мирный термояд, про «слойку» Сахарова и LiDочку Гинзбурга, про квантовую упругость пустоты и предложенное Сахаровым объяснение барионной асимметрии Вселенной (летом сего года был осуществлен эксперимент, подтверждающий эту теорию Сахарова, — см. Постскриптум). «Сто загадок — одна отгадка», — эту общую формулу научного триумфа Сахаров записал, демонстрируя свою способность зеркального письма. Ее Горелик дополняет другой общей формулой научного прогресса: «В сердцевине отгадки — сто новых загадок» (с.120—121). Физика — это азарт, вдохновение, подобно музыке или поэзии. «В красивую теорию можно влюбиться, как в красивую женщину», — говорил Игорь Тамм (с.123). Однако физика, как и поэзия, науки точные — требуют точного цитирования и точного написания формул. К сожалению, на с.20, по-видимому по техническим причинам, в формулах для давления вместо знака пропорциональности стоит знак равенства. Равенство было бы верно для импульса, а давление есть импульс, переданный в единицу времени на единицу площади, т.е. оно не равно, а лишь пропорционально импульсу. На с.223 аналогичная формула написана верно. Надо думать, что при переиздании такие недочеты будут исправлены.
Наверно, не так просто быть гидом по столь динамичной «планете», как Андрей Дмитриевич Сахаров. Поспорю с тремя тезисами автора:
(1) С.410: «Если бы Академик знал, через какую узкую щелку власть смотрит на его открытую правозащитную деятельность и в каких узких рамках руководители страны подходят “к вопросу о Сахарове”…». Уверен, что Академик знал и понимал про эту власть то, до чего современные историки пока еще не докопались. Читателей книги Горелика следует заранее предупредить, что эта замечательная книга не охватывает и не претендует на охват периода активной общественной правозащитной деятельности Сахарова. Именно поэтому, например, представляются несколько скоропалительными комментарии автора к приводимым на с.411 словам Л.И.Брежнева на заседании Политбюро ЦК КПСС 17 сентября 1973 г.: «