зиму в теплые края, а их подавляющее большинство; переселяется на второй этаж полоз, который зимовал на первом этаже где-нибудь под корнями, подыскивают себе удобные сухие дупла белка-летяга, куница Харза, лесной кот.
А рядом, на ветках, тоже идет строительство и захват другого, менее комфортабельного жилья — гнезд. Самые мирные и безобидные пернатые — насекомоядные: соловей-красношейка, пеночка, крапивник, дрозд, трясогузка — стараются поселиться там, где их не достанет хищник. Снизу сюда не подберется четвероногий хищник: его не удержит ветка, а сверху не ударит пернатый хищник: ему трудно лавировать в гуще веток. А когда разрастутся листья, то гнездо будет великолепно укрыто и сверху, и снизу.
Нелегкая жизнь у мирных обитателей второго этажа. И если по весне они поют, околдовывая полуночные лесные дебри, то вовсе не от избытка хорошего настроения. Все проще и прозаичнее: нужно напомнить своим собратьям, что эти владения принадлежат ему, поющему. А когда выведется потомство, песня будет служить для переклички между родителями и выводком. И те, и другие тогда будут точно знать, кто где находится, откуда угрожает опасность. Вот почему весенний и летний лес полон птичьего гомона. Здесь меньше простора, чем на третьем этаже, но больше, чем на первом. Здесь нужны маленькие крылья, которые при необходимости можно складывать в полете, чтобы проныривать в воздухе меж ветвей, стволов и листьев. Здесь зеленая кутерьма, в которой нужно уметь быстро рассыпаться и быстро собираться в стаю, поэтому нужна хорошая «диспетчерская» связь. Для нее и служит голос. Не потому ли «говорящие» есть только среди обитателей второго этажа, и нет ни одного «говорящего» четвероногого или пернатого среди живущих на третьем этаже? Не потому ли мирный и беззащитный бурундук, обитающий летом большей частью на первой ступеньке второго этажа, умеет свистеть по-птичьи при опасности, клокотать по-птичьи, отыскивая подругу, тогда как все его четвероногие враги — хищники на первом и втором этажах — не обладают таким даром?
Самая глухая и молчаливая жизнь — на первом этаже. Да это и не мудрено. Наибольшая масса его обитателей — мышевидные грызуны строят себе жилье в глухом и темном подземелье. Там они зимуют, плодятся, воспитывают потомство.
Подземные обитатели, пожалуй, лучше всех других обеспечены жильем. Но это вовсе не значит, что у них самая вольготная жизнь. Стоит грызуну выйти из своего убежища, как он уже беззащитен против Четвероногих и пернатых хищников. Даже дикий кабан охотится на него. Никого из жителей Моховой пади не истребляют в таком количестве, как мышевидных грызунов. Вот почему если тигрица рожает лишь один раз в два-три года, да и то одного-двух детенышей, а выдра двух-трех детенышей за два года, то большая лесная полевка приносит потомство четыре-пять раз в год, и в каждом помете — от пяти до восьми мышат.
В нижнем этаже жил и неведомый владыке Моховой пади один из обитателей этого леса — старый бурундук, хитрый Пиик. За свои пять лет он многое повидал и испытал в этом лесу. Трудно ли ему жилось? Пожалуй, да, хотя, конечно, легче, чем многодетному Чфы: ему не приходилось заботиться о воспитании потомства. А главное, он был хитрее всех, равных с ним по росту. У него были квартиры на обоих этажах — на первом и втором. Зиму он коротал в норе, вырытой под корнями какого-нибудь большого дерева. Там у него было несколько складов с кедровыми орешками, орехами лещины, плодами маньчжурского ореха. Никто на свете, кроме разве медведя да кабана, не может добраться до Пиика и его запасов. Весной он начинает заглядывать и на второй этаж. Хитрый Пиик ищет такое дупло, чтобы в него могла протиснуться голова: у всех его врагов, кроме ласки, голова больше, чем у него. А если нужно, он спускается на первый этаж и находит себе укрытие в зимней квартире.
Но нынешней весной он опасался заглядывать в свою зимнюю квартиру. Минувшей зимой он жил там с семьей. Самка только что принесла пятерых детенышей. Накануне у них кончились запасы орехов, а резервный склад разграбила Большая семья. Пиик так проголодался, что съел одного бурундучонка. И тут случилось неожиданное: самка вцепилась ему зубами в холку. Пиику удалось прогнуться так, что зубы ее соскользнули и сомкнулись под кожей. В тот же миг Пиик цапнул самку за переднюю лапу, она разжала зубы, и этого проворному Пиику было достаточно, чтобы успеть выскользнуть из норы.
Не повезло ему сначала и на втором этаже. Едва он сунул голову в свое прошлогоднее дупло, как получил по носу такой удар клювом, что у него потемнело в глазах. Откуда было знать хитрому Пиику, что дупло уже захватила самка дятла! Но у него в запасе были еще два дупла, в которых он не раз жил прошлым летом. В одном из них, в старой-престарой липе, он благополучно поселился.
В тот день он скакал по веткам соседней ели и вышелушивал семена из прошлогодних шишек, оставшихся на ветвях. Когда наелся досыта, стал набивать семенами свои защечные мешки. Они у него довольно емкие — до восьми кедровых орешков помещается в них. Раз пять он принес себе в дупло полные мешочки еловых семян, как вдруг после очередного рейса увидел чуть выше своего дупла на толстой ветке какое-то движение. Кто там? Так и есть — желтая с зеленоватым оттенком шерсть подгрудка и шеи, темная голова и черно-бурая задняя часть выгнутого тела с пушистым хвостом. Куница Харза!
Хищная и кровожадная разбойница готовилась к прыжку. Хитрый Пиик тотчас же выплюнул добычу, громко свистнул, предупреждая своих собратьев, и понесся с ветки на ветку. Харза — за ним. Скорее на тонкие ветви, они не удержат Харзу! К счастью, по соседству белела береза, вплетавшая свою плакучую крону в ветви липы. Пиик кинулся к березе и, как паук по паутине, помчался среди тонких ветвей. Харза прыгнула вслед, нацелившись на более толстую ветку, но сорвалась и попала на сук пятью метрами ниже. А хитрый Пиик уже вернулся на старую липу и скоро исчез из вида, спрятался в свое дупло.
После этого он Стал осмотрительнее — подолгу наблюдал за окружающими сучьями, прежде чем вылезти из дупла. А когда возвращался с промысла, он с минуту прыгал по веткам возле дупла, провоцируя невидимого врага. Малейшее движение где-нибудь неподалеку останавливало его на миг, он изучал его, нервно вздрагивая хвостиком в серебристых остьях, и либо стремглав кидался в дупло, либо мчался по знакомому маршруту на тонкие ветви березы.
Но куница Харза больше не появлялась. Значит, ее дупло где-то в другом месте, значит, одной опасностью меньше. Один раз на глаза Пиику попался колонок, выслеживавший глухарей. Довольно часто он видел рысь Фуру, она обычно лежала, вытянувшись вдоль какого-нибудь самого нижнего толстого сука и смотрела вниз. Пиик знал, чем она занята: выслеживает крупную добычу. Недавно он видел, как она прыгнула сверху на годовалого кабанчика и после короткой борьбы загрызла его. Доверять ей нельзя, и лучше не появляться близко: ее когтистая лапа действует как молния.
Убедившись окончательно, что ему пока ничто не угрожает, он теперь день-деньской носился в поисках еды по ветвям деревьев, по валежинам, громоздившимся там и тут. Придет время, и он запоет: «Клу-клу… клу-клу-клу… клу…» Это значит, что он ищет себе подругу. Разумеется, если сносит голову до той поры.
В ЦАРСТВЕ ЛАСЫ
В конце апреля — начале мая, когда окончательно сходит снег и вскрывается лед на Моховке, бурная жизнь пробуждается не только в Моховой пади, но и в пойме реки и в самой воде. С низовьев сюда возвращаются после зимовки в глубоких местах стаи хариусов, гольянов, порознь и табунами устремляются ленки, в одиночку, по-отшельнически, движутся, придерживаясь заводей, крупные таймени. Они идут царственно, неторопливо. Обгоняя их и шарахаясь в стороны, когда таймени делают резкое движение, стремительно мчатся против течения серебристые стаи чебачков.
В это время вода в Моховке, особенно в заводях или старицах, быстро прогревается, и тогда для выдры Ласы начинается золотая пора — приволье, обилие еды. День-деньской водит тогда Ласа хороводы с подругами в серебристых струях реки.
Моховка… Она рождается в западных отрогах Сихотэ-Алиня, ее принимают в свое приволье, манят в синюю даль равнины, леса, пойменные луга. Весело, с перезвоном мчится она в свои дали дальние, воды ее гладят золотые песчаные косы и гремучие, отмытые до блеска галечные берега…
А в светлых струях Моховки, свивающихся в сказочные кружева, носятся стремительные, как молнии, серебристые хариусы, расшитые по бокам красными шнурками; у галечного дна переливаются подвижные как ртуть, пугливые стайки гольянов. А где-нибудь в заводи, рядом с которой шумит стремительный поток перепада, можно увидеть застывшего в засаде серого лейка. Только по чуть шевелящимся полупрозрачным брюшным плавникам отличишь его от палки. Стоит ленку заметить добычу или малейшую опасность, как он мгновенно, будто им выстрелили, срывается с места и бесследно исчезает.
А в иной такой заводи заметишь живое почти двухметровое бревно — белобрюхого тайменя. Этот по-барски важен. Он то замирает, да так, что не пошевелит ни одним плавником, то лениво изогнется, пройдет туда-сюда. Никого из рыб не боится этот подводный медведь. Напротив, все они для него — добыча. Да разве только они! Сядет ли утка на заводь, появится ли на воде бурун, бегущий поперек течения (это переплывает Моховку мышь, белка или колонок), как туда стремительно кидается таймень Хап, и вот уж нет буруна на воде… Одну только Ласу он обходит, да и она не ищет с ним встреч.
Однажды, два года назад, в середине лета Ласа повела на прогулку выдрят, чтобы научить их ориентироваться в Моховке. День был солнечный, тихий, вода просвечивала почти до самого дна, в ней как бы растворилось золото. Ласа принялась играть с детишками. Она то крутилась веретеном, то изгибалась волной, ныряя до самого дна или всплывая к поверхности. Выдрята ни на шаг не отставали от нее и неуклюже повторяли все ее движения. И вдруг… Все произошло так неожиданно и мгновенно, что Ласа не успела что-либо сообразить. Она как раз, выгибаясь, пошла книзу, когда в воде пронеслась огромная тень; задним зрением Ласа лишь уловила белый блеск — брюхо тайменя. Когда она опомнилась, возле нее уже не было дочки, а оставшийся выдренок трепетал у нее под брюхом…