В этот раз за столом не утихал разговор. Теперь и Олимпиада Михайловна не кривилась и не хмурила брови, а принимала участие в разговоре, хвалила племянника за хорошую службу. Об этом ей говорила знакомая жена офицера. Сказала, что Аверьяном довольны командиры, и, даст бог, скоро и он станет офицером, сбросит опостылевший солдатский мундир. Произнесла «опостылевший» и невольно посмотрела на Никиту. А дочь нахмурилась, слегка покачала головой, мол, негоже так говорить, ведь и гость сидит в таком же мундире.
Аверьян улыбнулся и произнес:
— Значит, скоро в офицеры выйду? Неужели это вам сам генерал сказал? Или, может быть, от самого государя услышали? — и захохотал. — Ой, тетя Олимпиада! Как бы хотел, чтобы это зависело от вас! Вы бы дали приказ — и я офицер! Вместе с вами поехали бы позолоченные погоны покупать.
Маша рассмеялась и взглянула на Никиту. Он сидит напротив матери и время от времени поглядывает на Машу. И вот их взгляды встретились. Она встрепенулась, чуть было не уронила ложку. На душе у нее радостно оттого, что рядом сидит Никита, который будет приходить к ней каждое воскресенье. Неужели он не вызволит ее отсюда, из этой постылой клетки?!
Аверьян все время шутил. Никита догадался, что его друг, вероятно, встретился с каким-то хорошим знакомым, пока он топтался возле памятника да ходил к Исаакию. А может быть, с хорошей знакомой? Во всяком случае, Аверьян вернулся в приподнятом настроении и сейчас все время подшучивал над тетушкой, говорил, что она еще молодая и, чем черт не шутит, гляди, какой-нибудь жених и приметит. Олимпиада Михайловна краснела, махала на него руками. Ну и выдумщик! А сама задумалась.
Маша не обращала внимания на шутки Аверьяна и не прислушивалась к ответам матери, все пропускала мимо ушей. Мысли и чувства ее занимал красивый гвардеец. Мысленно видела себя идущей с ним вдвоем: он ведет ее под руку, а прохожие женщины и девушки завидуют ей. И есть чему завидовать! Никита любой женщине понравится. Но только ей одной удастся его заворожить. Может быть, сегодня он прошепчет заветное слово, о котором грезили девушки в их гимназии, где она проучилась четыре года? Мать хотела, чтобы дочь училась дальше, но не было средств, и Маше не удалось закончить гимназию. Наверное, и у Никиты образование не выше? Разговаривает он непринужденно. Говорил, что читал повесть Пушкина, в которой тоже есть Маша. Жаль, что в свое время в гимназии не прочитала эту книгу, отложила на потом, да и забыла. Ничего! Можно наверстать — надо найти и обязательно прочесть. А гости, видит Маша, собираются уходить. Разве уже время расставаться? Как же мало побыли у них Аверьян и Никита. Аверьян поднимается, целует руку Олимпиаде Михайловне, затем подходит к Маше:
— И твою ручку дай, сестрица! — поднес к губам ее пальцы.
— Я и забыла! Наверное, давно уже закипела вода! — воскликнула Олимпиада Михайловна и бросилась в кухню.
Следом за ней пошел и Аверьян.
Никита потянулся к Машиной руке, схватил ее и начал целовать, а она прижалась к нему, и глаза их встретились. Все ближе и ближе губы. В один миг произошло то, чего не ждали ни Маша, ни Никита, хотя и мечтали об этом. Словно кто-то невидимый подтолкнул их друг к другу.
Послышались шаги. Никита отпрянул от Маши, успев шепнуть: «Любимая моя!» Это так подействовало на девушку, что она едва устояла на ногах. Незаметно прислонилась к стене.
— Что с тобой? — встревожилась мать.
— Ничего… еще с утра голова болит, — тихо произнесла Маша.
— Тогда в кровать! В кровать! Лечите ее, тетя. Ведь у вас много разных трав! — произнес Аверьян.
— Есть, есть, племянничек. Что с ней случилось? — волновалась Олимпиада Михайловна. — За столом была веселая, щебетала. И вдруг… Полечу, полечу.
Прощались обеспокоенные.
На лестнице Аверьян спросил у Никиты:
— Что она сказала тебе?
— Ничего.
— А ты?
Обескураженный Никита ответил не сразу.
— Ты обидел ее? — повысив голос, спросил Аверьян.
— Нет.
— А почему же она чуть не упала в обморок?
— Не знаю… Я только сказал ей два слова: «Любимая моя!»
— Ну ты и лукавец! Дон Жуан! Два слова! Настоящий Дон Жуан!
Никита смутился, покраснел.
— Какой донжуан? Это что, плохо?
— И не плохо, и не хорошо. В литературе описан некий молодой человек, соблазнитель женщин, искатель любовных приключений.
— А где об этом написано? — поинтересовался Никита.
— В сочинениях западноевропейских писателей. Да и у нашего Пушкина есть повесть, называется «Каменный гость».
— Дашь почитать?
— У меня нет этой книги. Надо попросить у знакомого. Еще успеешь прочесть. А ты, вижу, тоже смирный да тихий…
— Что «тоже»?
— Пристаешь к девушкам.
— Не пристаю! Не пристаю! Я… Я… уважаю ее… Машу. И ничего плохого не сделал.
— Не сделал! А тем, что напел ей на ухо: «Любимая моя!» — думаешь, не вскружил ей голову? Ты ведь женатый!
— Да я ведь ничего. И жену не забыл, и Маше не причинил никакого горя. Только она…
— Что она?
— Хорошая, очень хорошая! И ко мне тянется.
— Хватит. Дважды увидел девушку и уже голову ей вскружил. Вижу, что надо прекратить наши хождения к тетке.
— Как это прекратить? Я должен ее видеть, без этого не могу… и она…
— Не надо! Ишь, какой лихой сердцеед выискался. Поиграться захотелось?
— Не поиграться…
— А жена?.. Нет, ходить туда больше не будем.
— Аверьян! Я не причиню ей зла.
— Не причинишь… Всякое может случиться…
На следующий день после затяжной и утомительной муштры друзья опять разговорились в тихом уголке двора. Начинался апрель, и в туманном Петербурге повеяло весной. Хотя снег еще не таял, но уже чувствовалось нежное дыхание тепла. С Балтики дул легонький ветерок.
Аверьян и Никита стояли несколько минут молча. Никита не отваживался заводить разговор о семье Мировольских. А задумчиво куривший Аверьян ковырял носком сапога слежавшийся снег. Думал о предстоящей в воскресенье встрече с Дмитрием Каракозовым. Вспомнил недавнюю встречу с ним в условленном месте, состоявшуюся в то время, когда Никита бродил по улицам города. Они сидели втроем. Третьего — низенького, с лохматыми волосами — Аверьян видел редко. Но, наверное, это был один из руководителей их тайного ишутинского кружка. В эту организацию Аверьяна вовлек Дмитрий Каракозов. Вводил он его постепенно. Поначалу они встречались в саратовском студенческом землячестве, где вели невинные беседы с участием девушек-гимназисток. Однажды пили чай, пели, танцевали под гитару. Вдруг Дмитрий завел разговор об отце Аверьяна. И тут же спросил его, собирается ли он отблагодарить царя за издевательства над отцом. Должен отомстить. Каракозов говорил о том, что отмена крепостного права — не царская милость. Царь вынужден был это сделать. Так сложились обстоятельства, что царю, как волку в западне, некуда было деваться. Смелые ишутинцы примкнули к организации, называвшейся «Земля и воля». А назвали ее так, чтобы всем было понятно — землю крестьянам и волю всему народу. И долой царя и всех его прислужников! Аверьян внимательно слушал, а в конце разговора спросил:
— А что же будет потом? Каким будет управление государством и как это государство будет называться?
— Сначала надо убрать царя! — утверждал Каракозов. — Каким образом убрать? Разумеется, уничтожить, убить! Это должны сделать землевольцы!
Страшные глаза Дмитрия горели таким огнем, что Аверьяну стало не по себе. А Дмитрий воспламенялся все больше, рисовал картину новой жизни, когда не станет кровожадного царя и люди будут совсем другими, когда поднимутся угнетенные крестьяне и сметут со своего пути всех помещиков. А этого надо ожидать. Ведь угнетенные восставали и прежде. Еще до сих пор помнят о восстаниях Емельяна Пугачева и Степана Разина! Это передается из поколения в поколение. Только тогда люди были еще как слепые котята. У них не хватало сознания. Восставали на окраинах империи, а теперь и в столице есть люди, способные указать темным крестьянам путь, по которому надо идти. Из столицы следует начинать. Из столицы! И прежде всего — убить царя. К топору звать Русь! К этому призывал Чернышевский. А его схватили и сослали в Сибирь…
Дмитрий спросил Аверьяна, читал ли он журнал «Современник»? Не читал? Жаль! Это ведь была боевая трибуна крестьянской революции. Аверьян опять робко спросил: «А все же что будет потом?» Каракозов грозно посмотрел на него и выкрикнул: «Тогда миром решат. Люди будут жить общинами. В крестьянской общине сила…»
— Ты понимаешь, Никита? — начал после воспоминаний Аверьян. — Вы в селе как работаете — собираетесь вместе, едете в поле, а там…
Никита отрицательно покачал головой.
— Разве не так? — спросил Аверьян.
— Что-то не то говоришь про общину. И не собираемся мы всем миром, и не едем в поле вместе. Ты не жил в селе и не знаешь, как там живут люди. Каждый крестьянин едет сам по себе. А после манифеста появились мужики-богачи, их называют мироедами, они арендуют землю у безлошадных и бедняков, которых в селе больше, и за их счет богатеют. С мироедами крестьянам не по пути. И мой отец ненавидит богатеев, помещиков и власть имущих, проклинает их в тесном кругу родных и близких людей. Боже упаси услышит кто-нибудь чужой и донесет в полицию, тогда беда.
И Никита начал пересказывать слова отца. После манифеста девятнадцатого февраля крестьяне стали жить еще хуже. Какая это свобода? Наделы земельные мизерные. Крестьянам оставили меньше третьей части земли, а остальную захватили себе помещики. Придумали какие-то «отрезки» в пользу помещиков. Сами помещики да царские чиновники подсчитали и объявили, что, мол, после реформы девятнадцатого февраля у жителей села оказалось земли больше, чем следует согласно указу о новых наделах. И тогда помещик эту «лишнюю» землю прирезал себе. К тому же — самую плодородную, а «освобожденным» хлебопашцам по своей щедрости оставили худшую. Отрезал, чтоб ему здоровье и язык отрезало. А община или сельская сходка отвечала за всех, никто не имел права выехать из села без разрешения общины. Вот почему голь безлошадная отдавала внаем или продавала свои наделы. А мироед тут как тут: «Давай землицу, а я тебе немного рубликов подкину».