ли иных поступков, в спокойной обстановке отыскать не так уж и трудно. Она обычно лежит на поверхности, и все ее могут видеть, подобно кувшинке, что находится в воде. Совсем другое дело в обстановке, которая грозит гибелью. Здесь свои же поступки для некоторых людей бывают необъяснимы. Они открывают в себе доселе неизвестные черты характера, как незнакомую дверь в потайные помещения.
Измайлов уже потом поймет, что в омут риска бросает его давнишняя черта: нетерпимость к жестокости. При виде истязаний он внутренне содрогался и каждый раз ему хотелось кричать, что-то делать, чтобы остановить очередную гнусность отбросов человечества. За это ему крепко доставалось еще с детства. Давал Шамиль себе и слово не вмешиваться в уродливые проявления человеческих страстей. Но все равно в подобных случаях сдержать себя не мог. Ну, а коль делал первый шаг в сторону бурного водоворота страстей, этот водоворот уже закручивал его так, как он и сам не предполагал. К нему приходил, словно дьявол, азарт, этот старый опасный друг мужчины, и приносил бесшабашность. Азарт, словно подхватывая эстафету от благородного чувства, диктовал поступки, заставлял принимать опасные, рискованные решения. И эти родные братья — азарт и риск создавали ощущение наслаждения, удовольствия; горячили кровь, пробуждали удаль, которая часто дремлет в мужчине, потому как он большей частью живет в спокойствии, чем пребывает в смертельной опасности.
…Тем временем выстрелы стали реже, но крики, женский визг и грубая ругань по-прежнему витали над испуганной толпой. Грохот телеги по булыжной мостовой заставлял бегущих людей шарахаться в стороны. Наконец широкая улица, по которой они ехали, сворачивала направо и круто спускалась к широкой реке, тускло поблескивавшей непроницаемыми холодными волнами. Слева, к самому повороту улицы, пробивалась сквозь деревянные дома и высокие заборы узкая и извилистая, как горная речка, улочка. Серая неровная полоска толпы потянулась вниз, к Каме. Лишь несколько человек свернули налево и скрылись за высоким частоколом старых жердей.
— Давай туда! — махнул рукой спутник Шамиля, показывая в сторону узкого переулка. — Налево поворачивай!
Похоже, жестокая тряска по булыжной мостовой и та опасность, которая следовала по пятам, ни на минуту не позволяли пострадавшему потерять сознание.
Повозка съехала на обочину и бесшумно покатила по набухшему от дождей песку. Переулок, куда они свернули, оказался довольно длинным и настолько кривым, что через какую-нибудь сотню шагов уже не было видно его начала. Они ехали до упора, до старого почерневшего от дождей и ветров забора, за которым прятался такой же невзрачный бревенчатый дом с фанерными ставнями. Лошадь резко остановилась, и Шамиль спрыгнул на землю.
— Куда ехать? Куда поворачивать?! — вскричал он, поднимая вожжи с земли. — Направо, что ли?
Его спутник спокойно, словно находился на приятной экскурсионной прогулке, ответил:
— …Налево, парень. Налево. — Он немного помолчал и, как будто выжидая, когда тронется лошадь, добавил: — Потом направо.
Измайлов присвистнул и, то и дело оглядываясь назад, погнал гнедую. Телега сильно прыгала на ухабах, и казалось, вот-вот опрокинется. Крики, редкие выстрелы остались далеко позади, словно встречный тугой поток воздуха, бивший беглецам в лицо, сдул все это в глубокую реку. Они еще немало петляли по незнакомым Шамилю улицам и переулкам, пока наконец его спутник, хорошо, словно собственный огород, знавший Чистополь, в очередной раз не подсказал вялым голосом:
— Остановись-ка вон у того двухэтажного дома с железной крышей… там у меня сестра… в работницах живет у купца…
Крепкие тесовые ворота оказались запертыми. Измайлов отворил, их не без труда. И когда они въехали во двор, он устало привалился к телеге, на мгновение позабыв обо всем.
— Ты, парень, отдохни… переведи дух… — тихо произнес мужчина, пытаясь сойти с телеги, — а я сам дойду…
Его слова вывели юношу из оцепенения, как будто они содержали справедливый укор; он, словно от толчка, подскочил к пострадавшему и подхватил его.
— Нет, парень… пожалуй… надо кликнуть сестричку… она в задней кирпичной пристройке живет… вход со стороны амбара…
Шамиль побежал по двору, и мельтешившие под ногами куры начали разбегаться по сторонам с громким кудахтаньем. Огромный рябой петух воинственно захлопал крыльями и тут же налетел на незнакомца. Но юноша не почувствовал петушиных шпор, которые пришлись ему в ногу.
— Никодим! Ах ты, озорник! Ах ты, проказник! Снова клеваться! Ну, погоди! Запру тебя в темный чулан.
Измайлов обернулся: на крыльце стояла полная, дородная женщина и грозила пальцем петуху, словно тот что-то понимал. Но Никодим будто понял недовольство хозяйки, покинул место схватки, правда, не спеша, с достоинством и тут же победно прокукарекал.
— Не сильно он тебя?.. — спросила хозяйка сонным голосом.
— Нет, ничего…
— Слушается только меня, — гордо пояснила она. — А так ужасно приставучий, как пес, сорвавшийся с цепи. Не отгонишь.
Из амбара вышла молодая женщина в брезентовом переднике и направилась к ним.
Хозяйка двора лениво окинула взглядом телегу, и на ее круглом миловидном лице появилось подобие удивления.
— Господи, святая богородица! Да что с тобой, Василий Николаевич? Ужель в драку угораздило? — В ее голосе было больше любопытства, чем сочувствия. Пострадавший утвердительно кивнул.
Женщина в брезентовом переднике оказалась сестрой Василия Николаевича. Она лишь беззвучно всплеснула руками и с побледневшим лицом бросилась к нему. Вдвоем они перенесли Василия Николаевича к ней в комнату.
— Маша… воды…
Попив воды, пострадавший тяжело откинулся на подушку и лежал, казалось, бездыханно, как мертвец.
Шамиль тихонько встал с табуретки и собрался было уходить.
— Ой, как же тебя зовут-то? — спохватилась хозяйка. — И спасибо тебе не сказали. Ты уж нас прости…
— Меня зовут Шамиль.
— Шамиль, если что, ты всегда к нам заходи. Заходи, ладно?..
Молодая женщина не спрашивала его, что же приключилось с ее братом. Видимо, она и так все хорошо понимала.
— Заходи как к себе домой… — неожиданно для обоих отозвался Василий Николаевич. И рукой показал ему на табурет. — Посиди немного, Шамиль… — И, не дожидаясь пока он присел, спросил: — Ты откуда ж такой взялся, а?.. Похоже, не здешний…
— Я из Каргали. Есть такая деревня под Чистополем. Отсюда верст тридцать.
Василий Николаевич, тяжело дыша, спросил его:
— Где ж ты так, джигит, научился драться?.. Неужели в своей деревне?..
Юноша отрицательно покачал головой.
— В Астрахани. Я учился в татарской школе. Там работал один учитель, Абдулла-абый. Он воевал в японской войне девятьсот четвертого. После ранения был ординарцем у одного офицера контрразведки. А тот был большой любитель японской борьбы. Он у этого офицера был вместо живого мешка…
— Манекена… — поправил его Василий Николаевич.
— Да-да, манекена. Вот он и научился бороться, да так, что его начальник-то уже под конец не мог одолеть Абдуллу-абый. От природы он очень сильный, быка мог свалить. Ну, а Абдулла-абый мен учил этим премудростям…
— …И долго ты этому ремеслу учился?.. — спросил Василий Николаевич, прикладывая ко лбу мокрую тряпку.
Шамиль, помолчав, ответил:
— Пять лет, Василий Николаевич.
— …Родители в Астрахани?..
— Нет. Там родственники. А родители живут в Каргали. Сейчас вот еду к ним в деревню.
Помолчали.
Василий Николаевич закашлялся, потом тихо сказал:
— …А знаешь… спас ты меня сегодня… от смерти спас… меня военно-полевой суд приговорил к расстрелу…
— Ну да?! — изумился Измайлов. — За что же?
— Большевик я… Слыхал про таких?..
Юноша кивнул головой.
— …Большевики против войны… — продолжал он. — Я покинул армию Временного правительства… был направлен партией… в Казанскую губернию… Сам я родом из Казани… Ищейки напали на след… Выследили… Хотели взять на базаре… — Василий Николаевич перевел дух, глотнул воды из граненого стакана и, как бы предугадывая, предваряя вопрос собеседника, сказал: — А этот адрес они не знают…
Потом он рассказал Измайлову, за что борются большевик. И твердо заверил, что партия победит, потому как народ идет за ней.
В этот день Шамиль Измайлов впервые в своей жизни разговаривал с большевиком, который доходчиво и ясно разъяснил линию партии, ее задачи. Он вспомнил, что в буржуазных газетах писали совсем другое. Большевиков причисляли к матерым немецким агентам.
Память воскресила и недавний митинг в Казани по поводу неудавшейся попытки большевиков взять власть в Петрограде у Временного правительства. Выступавший там приват-доцент университета на всю улицу с исступленной яростью вещал, что большевики несут народу диктатуру и вождизм, которые не совместимы ни со справедливостью, ни с правами человека; что диктатура пролетариата — это диктатура всеобщей бедности и нищеты. Творцы диктатуры бедняков — это творцы ада на земле, ибо подобная диктатура опирается на самые низменные стороны невежественной, озлобленной массы людей, узаконивая их право не только на грабежи, разбой и массовые убийства («научно» называемые экспроприацией и подавлением сопротивления эксплуататорских классов), но и право на разрушение всего того, что создано на протяжении веков творческим гением народа.
Возвеличивать же, поднимать бедность на политический пьедестал, как идеал образа жизни, и, соответственно, по этому признаку выдвигать бедняков на руководящие посты государства лишь за то, что они ничего не имеют вследствие нехватки мозгов, трудолюбия, целеустремленности или здоровья, — такой же абсурд, как и осуждать богатство, а его законных обладателей, наживших все своим трудом и талантом, — стирать с лица земли. В этом случае вчерашние бедняки, пользуясь классовой протекцией, займут государственные посты и сами станут богачами. Стало быть, наступит и их черед идти под гильотину класса.
«Вожди, — продолжал оратор, — это возведенные неистовствующей толпой в ранг земных богов оголтелые фанатики-фарисеи или шаманы-авантюристы. А их ближайшее окружение — это полубоги-архангелы, ибо им всегда и все обязаны беспрекословно подчиняться с вожделенным трепетом, дабы не быть зарубленным без суда и следствия благородным классовым топором или умерщвленным священной пулей под наркотически дурманящие звуки идейно-политических фанфар. Иначе говоря, у вождей всех мастей одно лицо — бешеное неистовство в стремлении к власти, свирепая жестокость