Махно вытащил платок, вытер лоб. Хотел распорядиться, чтоб открыли окно, но передумал: незачем лишним ушам слышать о секретном приказе.
… — Важных персон — князей, дворян, купчин, офицерье и прочую сволочь — доставлять в штаб, лично ко мне. И женщин этого пошиба — тоже. Кроме того, у кого будут найдены ценности, — их тоже ко мне.
Оратор сделал паузу, окинул всех ястребиным взглядом и резко, словно саблей, рассек воздух рукой:
— Мы, братки и сынки мои, должны создать золотой запас нашей великой семьи не менее царской казны, чтобы жить нам всем в свободе и братстве! Чтобы не зависеть ни от одного государства, которые нас окружают, чтобы ни одно государство не могло нас раздавить. Великие, бессмертные идеи анархизма всесокрушающим ураганом пройдут по земле и сметут государственную власть во всех обществах, на всех континентах. Но для этого нужно создать у нас, в семье, где я являюсь батькой, райскую жизнь. Жизнь, которая имела бы силу притяжения земли. Жизнь, которая своим могучим, потрясающим примером заставила бы другие народы перейти на наш образ жизни, принять наши устои, нашу идеологию. Жизнь, которая заставила бы отказаться все народы от государственной власти, от государства в целом во имя всеобщей анархии, означающей царство свободы, братства и счастья.
Приступ демагогического красноречия у Махно тотчас прошел, когда его взгляд уперся в дремлющую, опухшую от горилки физиономию начальника охраны штаба.
Существует две категории ораторов и артистов, выступающих со сцены, с трибуны: одна категория — видит все, что происходит в зале, и даже выражения лиц; другая — почти ничего не видит: нервное напряжение, волнение темной пеленой застилают им глаза. Махно, когда говорил, видел хорошо всю аудиторию и менял в случае необходимости направление своей речи, тон выступления, пытаясь держать толпу в напряжении.
Батька хотел было прикрикнуть на начальника охраны штаба, но передумал: рядом и вокруг, как ему показалось, сидели такие же тупые, испитые хари. «Этому быдлу не до высоких материй. Без толку это говорить. Не понимают». И зло горечью полыни подкатило к горлу:
— Мерзавцы!!.. — Зал вздрогнул, замер от испуга. Только слышно было, как во дворе трещала сорока да где-то за огородами тявкала собака… — которые попытаются смыться, — продолжал Махно, — с ценностями, изъятыми у буржуев, будут найдены даже под землей, под водой. Все они и их родственники будут причислены к изменникам! Кара для них одна — расстрел!
Пауза.
— Все свободны, кроме контрразведки.
Когда зал двухэтажного богатого помещичьего особняка очистился больше чем наполовину от замызганных серых шинелей, коричневых зипунов и черных бушлатов, казалось, желтоватый от табачного дыма лепной потолок сразу же побелел. Хрустальные висюльки огромных люстр, сделанные под вид дубовых листьев, излучали радужные «зайчики», которые весело передвигались по стенам и по потолку.
«Один бы такой светильничек в хату, — подумал Сабадырев. — Лопнули бы все от зависти. Вот как надо жить на свете: при хрустальных люстрах, коврах, с деньгами и золотом. Живут же люди! А может, что-нибудь обрыбится и мне от этой экспроприации? Надо подбиться. Такого случая может больше и не быть».
Однако он даже близко не представлял масштабы этой «золотой» операции, задуманной Махно. Батька понимал, что настал момент, когда за несколько месяцев можно сколотить гигантское состояние, огромный запас золота и драгоценных камней, не уступающий казне Российской империи. Нужно только максимально использовать историческую ситуацию. Надо схватить, как выражался Махно, ситуацию за горло и трясти ее как грушу, изо всех сил.
Историческая ситуация к весне 1918 года сложилась необычной. Она была предопределена рядом факторов. Дракон инфляции, порожденный первой мировой войной, несколько лет грозно витал над Российской империей: рушил финансовую систему, обжигающим пламенем вздувал цены на продовольствие и товары первой необходимости, ураганом выметал деньги из государственной казны на военные нужды, безжалостно сжирал призрачную радость не только настоящего, но и светлые надежды народа на будущее. Грянувшая февральская революция семнадцатого года, когда в прах разлетелся царский трон, добавила страха имущим классам за целостность и сохранность своих капиталов, которые хранились в государственных и частных банках. Дворянство и часть крупных дельцов поспешила изъять свои вклады из банков. А наиболее ловкие и осторожные попытались переправить свои богатства за границу.
В период Октябрьской революции смертельный страх удавом начал душить и мелкую буржуазию. Она очертя голову бросилась к дверям банков, где находились ее небольшие денежные вклады. И к периоду упразднения частных банков, в декабре 1917 года, основная часть вкладов населения находилась на руках. Именно в период 1917 года и в первой половине восемнадцатого года как никогда был наиболее сильный отток капитала за границу. Советское правительство принимало самые решительные меры, чтобы остановить опасную тенденцию перетока народных ценностей за рубеж.
Испокон веков ведется: в период политических и экономических бурь крупные и мелкие дельцы и даже ожиревшие от лености и тупоумия рантье предпочитают держать свои ценности при себе, конечно, хорошенько припрятав. Такая же ситуация сложилась в этот период и в России. Очистительный ветер революции, однако, срывал их с мест, как пожелтевшие листья, и гнал в разные стороны света. Те, кто верил, что большевики пришли навсегда, — брали с собой все, что только можно унести. Маловеры же, те, которые собирались еще вернуться назад, предпочитали большую часть ценностей надежно припрятать, а другую — прихватить с собой.
И вот дворянство, разного калибра дельцы, напуганная революцией буржуазная интеллигенция, как растревоженные муравьи, миллионным потоком хлынули к западным воротам России, имея при себе определенные ценности.
Многим из них казалось, что бежать на Запад через холодные северные моря или через Балтику — более длинный и опасный путь, чем через Украину или Волгу. Но это только казалось. Мало кто знал, что на Украине поджидал золотых «несунов» батька Махно.
Подобные беженцы, не подчинившиеся декретам Советской власти о национализации золота и драгоценных камней, были вне закона. И они, естественно, никем и ничем не охранялись, подобно тому как не охранялись дикие животные в первобытном обществе. На них, как на диких животных, были расставлены Махно удавки, капканы и силки в значительной части Украины.
Результаты превзошли все ожидания даже самого батьки Махно: в расставленные сети попадались не отдельные крупные зверушки, а огромные толпы беженцев, которых по численности можно было, пожалуй, сравнить лишь с косяками рыб в обильную, богатую путину. Золото и драгоценности рекой хлынули в махновскую казну. Эта река брала начало в основном от крупных городов России, где главное место занимали Петроград и Москва, а заканчивалась на Украине, на Екатеринославщине, где батька Махно соорудил особенно внушительную плотину. Золотая река после этой плотины, как после бойни, превращалась в кровавую реку. Махно и его люди жестоко, с особой яростью и наслаждением умерщвляли попавших к ним несостоявшихся эмигрантов. Особенно не щадили знатное дворянство, царских чиновников, сановников, вельмож и офицеров. Особую ненависть к ним питал сам батька Махно. Она была вызвана личными мотивами и зародилась давно, когда он отбывал десятилетний срок в Бутырской тюрьме в Москве.
Тюремное начальство в то время отвело Махно, пожалуй, одну из немногих камер с оконцем на улицу. Ему тогда показалось, что повезло, — можно будет взирать иногда на свет божий и знать, что творится на воле. Но Махно даже не предполагал, какую психологическую пытку подстроили ему тюремные чиновники. Напряженно глядя в малюсенькое оконце, украшенное толстой ржавой стальной решеткой, он видел, как жирует на воле светская публика, золотая молодежь. Хмельные от веселья и от диких страстей дамы и господа чинно раскатывали в солидных экипажах. Дамы в кокетливых белых шляпках, в длинных светлых шелковых платьях, ладно облегающих тонкие талии, с томными взглядами и жеманно-похотливыми позами, ненасытные в своих сладострастных вожделениях, — то громко заразительно смеялись, то притворно визжали, как казалось Махно, кошачьими голосами, которые не дают спать в мартовские ночи.
Зимой же, под масленицу, ему удавалось увидеть развеселые, разбитные пьяные компании, в центре которых красовались нарядные женщины. Их тугие груди и бедра жадно обнимали мужички и неоперившиеся сосунки. И такая смертная тоска, такой приступ ярости нападали на Махно, что он начинал биться головой о холодные каменные стены, исступленно дергал неподдающуюся решетку, царапал до крови ногтями свой каменный мешок, скрежетал зубами и выл, как волк, пока силы не покидали его. И так каждый раз, когда он подтягивался на руках к проклятому окну. Махно не однажды зарекался не подходить к окну, но какая-то сатанинская сила тянула к решетке и заставляла взглянуть на волю, на свет. Не раз этот заключенный просил тюремщиков перевести его в другую камеру с видом во двор, но те лишь скалили толстые физиономии. Так продолжалось восемь лет, а попытки бежать остались безуспешными.
За это время Махно люто возненавидел весь свет, государственную власть, чиновников. Поклялся, что будет всегда бороться против любых властей, уничтожать их представителей, а самых красивых и знатных женщин заставлять беспрекословно прислуживать ему, как прислуживали рабыни своему господину и повелителю в древнем рабовладельческом Риме. Дал и другую клятву — быть одним из самых богатых людей России.
Когда февральская революция 1917 года выпустила его на волю, Махно укатил в екатеринославские края, где и начал претворять свои обширные планы, не забывая о своих сокровенных клятвах.
Батька Махно в отличие от рыбака, который расставил большие сети, не сидел выжидательно, а одновременно, как охотник, промышлял добычу в крупных населенных пунктах, где было чем поживиться, грабил целые составы на железной дороге. Тех, кто оказывал малейшее неповиновение или сопротивление, защищая свое имущество, расстреливал.