Махно не прочь был позолотить ручку и за счет государственного золотого запаса большевиков. К началу 1918 года золотой запас Советской России был в основном сосредоточен в Петрограде, Москве, и Казани. К петроградскому золоту Махно реально не мог дотянуться. Это он хорошо понимал и сам. Кое-что могло выгореть в Москве: там окопались довольно сильные анархистские организации. Они реально могли напасть на государственное хранилище. К тому же он располагал сведениями, что Гохран охраняется примитивно и при хорошей организации налета можно грабануть золота и камушков не на один миллион. Когда впервые услышал, как охраняется в Москве золотой запас, Махно аж подпрыгнул со стула, заметался по комнате.
— Доводится мне, что золотишком у большевиков командует либо дилетант, либо жулик хорошего масштаба, — с охотничьим азартом проговорил он, пристально глядя на своего адъютанта. — При таком-то неспокойствии в Москве и так хранить?! Нет. Надо быть прирожденным остолопом! Нет, голубчик, тут что-то не то. Сдается, туда имеют ход должностные воры. Им это выгодно: можно потом все свалить на грабителей. Создают для этого условия. Хороша добыча! Мы, пожалуй, воспользуемся этим. А?.. — Махно сел на стул и нервно застучал костяшками пальцев по инкрустированному столу. — Видимо, большевички не смогли еще убрать старых чиновных крыс из финансовой системы. Вот они и прогрызают им государственные карманы. Это нам на руку.
В тот же день Махно снарядил своего эмиссара в Москву для организации нападения анархистов на Гохран. Этим доверенным батьки был Евлампий Предыбайло, дядя Митьки Сабадырева. Но дядюшке в Москве не повезло, их явочную квартиру накрыло ЧК. Ему одному из немногих удалось скрыться, правда, с пулей в плече. После этой неудачи Махно начал готовить группу нападения прямо у себя, в Гуляй-Поле.
В начале 1918 года над Советской Россией начали сгущаться темные тучи. На юге страны набирало силы белое движение, на Дону вспыхнули многочисленными пожарами казачьи мятежи, зыбкой болотной почвой становилась земля на Урале: местное зажиточное казачество не признало Советской власти, но самое страшное — возникла реальная опасность наступления германских войск и захвата городов, где хранился золотой запас страны. Советское правительств было вынуждено в мае 1918 года перевезти золотой запас в наиболее безопасный район страны — Казань, где местное население с самого начала активно поддерживало Советскую власть. В кладовые Казанского банка были доставлены золото, платина, драгоценные камни общей стоимостью более 700 миллионов золотых рублей, хранившиеся в Москве, Петрограде, Тамбове и Самаре. Эти ценности и составляли золотой запас молодого Советского государства.
Старания Махно поживиться золотишком в Москве оказались, однако, тщетными. Но эта мысль занозой сидела в его авантюрной голове, и он решил снарядить в Казань группу нападения. Батька уже обмозговал план этого мероприятия и прикидывал, кому бы поручить это опасное дело. Нужен был проворный, как хорек, но хитрый, как лиса, человек. Он уже не раз мысленно перебирал весь состав контрразведки и своих ближайших помощников. На примете было трое, среди них и Митька Сабадырев. Махно решил лично побеседовать с каждым из них перед тем, как окончательно остановить свой выбор.
Когда Сабадырев оказался в апартаментах Махно, тот, широко расставив ноги, встал перед ним и долго всматривался в Митькино лицо, словно врач, который прикидывал: как лучше сделать пациенту пластическую операцию. Потом хозяин зала отошел к окну и тяжелым взглядом смерил гостя с головы до ног, точно хотел определить его рост до сантиметров. Митьке от этого взгляда показалось, что батька читает его мысли. И по телу пробежал противный холодок. «Насквозь видит. Это точно. Хорошо, что не оставил в последний раз у себя сережки. А то б…» — Митька попытался не думать, что его ожидало бы, если это случилось.
Но внутренний голос подсказал ему: «Шмякнул бы рукояткой маузера по голове, и вытащили бы вперед ногами…» В эту минуту он благодарил своего дядюшку, предупредившего его пагубный поступок. Пропал бы из-за Тоськи: ей хотел подарить сережки. Митька мысленно перекрестился.
— Поди-ка сюды, соколик, — вкрадчиво проговорил Махно. — Вижу в глазах испуг. — И кивнув: — О чем беспокойство-то, а? Аль я уж тебе не родной батька? А? — И переходя на шепот: — Аль мысль черная приблудилась супротив моего дела? Моей казны?
Сабадырев побледнел.
— Что вы, что вы, батька…
И уже громко, как актер на сцене, батька произнес:
— Вижу, такая мысль была. Была, соколик ясноблудный. Оно конечно, тебе, хлопчику, кольца да серьги не нужны. Зато жуть как охочая до них Тоська.
Митька вздрогнул. На висках проступила испарина.
Голос Махно сделался сиплым, как у конченого алкоголика:
— Дядьку твоего хорошо знаю. Мужик он ничего. Проверенный. Свой. Служит исправно. Хочу, чтоб и ты на него смахивал. Чуешь?
— Чую, батька, чую…
— Я те, соколик ясноглазый, толкую, чтоб не сгубил свою головушку буйную. Через Тоську два хлопца сгинули.
Махно умолчал, что она по его велению шпионит за всеми, с кем шляется. У него с ней уговор: все рассказывать, про все, что слышит и видит. За это он разрешал Тоське оставлять то, что дарили ухажеры. А двух ее кавалеров батька расстрелял за то, что те утаили золотишко при «экспроприации» да подарили его этой гарной дивчине, коей была Тоська. Ее большие, черные, как у цыганки, красивые глаза с длинными ресницами приводили в сердечный трепет всех, на кого они устремлялись. А о ее жарких объятиях ходили легенды.
Батька осторожно, кончиками пальцев потянул его за рубаху-косоворотку, словно она была сшита из папиросной бумаги и могла порваться. Митька встал перед ним навытяжку.
— Чую, соколик ясноблудный, хотел колечко аль сережки Тоське поднесть, чтоб крепче любила, жарче ласкала. Да испугался…
Митьке вдруг показалось, что силы ушли из ног в пол и он сейчас рухнет. «Откуда он знает об этом? О господи, помилуй!»
— …Я — справедливый батька. Другой бы тебя, соколик ясноблудный, за такие вражьи мысли того… — Махно хлопнул ладонью по кобуре с пистолетом. — Отправил в рай. А я великодушничаю. То-то. Цени. А коль золотишко прихарабаешь — умрешь. И родню сгубишь. Если слово мое будет для тебя законом — будешь иметь все, как крымский хан: целый гарем молодушек и золото. Казначеем назначу. — Батька с высоты своего роста надменно глянул на Митьку и добавил: — А ты знаешь, я слов на ветер не бросаю. Но, чтобы стать казначеем, ты должен основательно ее пополнить. Ты будешь главным казначеем. Понял?
Митька кивнул головой. Он знал, у Махно несколько казначеев. Каждый из них ведал только тем золотом и драгоценностями, которые он спрятал вместе с батькой. Обычно казначеев никто не знал, кроме самого Махно. Все анархистское золото было зарыто в разных местах. Единой централизованной казны, где были бы сосредоточены все ценности, не существовало. Батька сам не верил, что ему удастся долго гулять по Украине. И он старался перестраховаться, закапывая свои сокровища в лесах и нелюдимых хуторах на расстоянии сотен верст.
Махно пригладил длинные волосы и, придвинувшись вплотную к собеседнику, зашептал, словно вокруг них толпились подозрительные люди.
— У меня много толковых хлопцев. Но… — он быстрым движением вытащил из ящика стола вчетверо сложенную желтую бумагу, — …это дельце я все же поручаю тебе, соколик. Честь тебе большая.
В эту минуту батька пришел к окончательному решению: поручить вояж за золотом в Казань Митьке Сабадыреву, который уже проявил большую прыть и ловкость при «экспроприациях» ценностей у беженцев и при нападении на пассажирские поезда. Батька сразу же разглядел в нем бесовскую хитрость и бульдожью хватку. «Да, еще малость подрастет и станет матерым и опасным волчищем, — размышлял он, глядя на Митьку. — Такого, пожалуй, надо будет держать на цепи, как кусачего пса, не то может самого куснуть или смыться с рыжьем». К тому же, как докладывали, уж больно охоч до баб, как январский кобель до сук. А может быть, и так: какая-нибудь опытная рука подведет к нему сучку и этого молодого шального кобелька сманят, как сманивают собачьи воры самых породистых и злых псов-самцов. И переметнется на другую сторону. Вполне. Надо в его команду включить и Тоську. Определенно. В качестве подарка ему. Обрадуется. Это уж точно. Она его буйство обуздает. Заодно и присмотрит за ним. И еще одного человечка надобно к этому делу приставить. Чтоб приглядывали друг за другом.
Такой же принцип был установлен и в командах по «экспроприации» ценностей. Каждый доносил на другого. Да к тому же батька самолично потрошил каждого крупного гуся, пойманного в облавах и засадах. Хотел всегда знать: сколько жертва имела при себе ценностей и сколько группа захвата сдала в казну. И не дай бог, если Махно обнаруживал расхождение.
Сабадырев не однажды отчитывался за свою группу по изъятию ценностей, и каждый раз опасный баланс сходился у него, как у образцового бухгалтера. Махно, однако, не знал, что разок Митьке удалось все-таки схитрить. Один толстосум, задержанный его людьми, выбросил незаметно из кармана в канаву кусок засохшей глины. Но Митька это узрел. Заподозрив неладное, он разломил кусок глины и обнаружил там несколько золотых кулонов с изумрудными камнями. Митька спрятал золотишко у себя на чердаке хаты. Он расценивал это богатство как находку, а не как присвоение.
Глядя на Махно, в нем созрела озорная мысль: «А ты, батька, не такой уж проницательный, оказывается, и тебя можно охмурить, как подержанную деревенскую девку». Тут же Митька испугался: не дай бог Махно заподозрит его! И он изобразил на лице подобострастие.
— Чего глаза блуждают? — мрачно заметил батька.
Митька побледнел, как бумага.
Батька сел за стол и кивнул, чтобы он подошел к нему. Махно еще раз окинул Митьку своим недоверчивым пронзительным взглядом, как будто прикидывал: стоит ему доверить это дело или нет. И глядя в упор, не мигая, разжал губы, словно они у него были омертвевшими: