Сладость на корочке пирога — страница 41 из 52

Иногда попытки поймать ускользающую мысль сродни охоте на птицу в доме. Ты выслеживаешь ее, подкрадываешься, пытаешься схватить… и птичка улетает, все время вне досягаемости твоих пальцев, ее крылья…

Да! Крылья!

«Он был похож на падающего ангела», — сказал один из учеников Грейминстера. Тоби Лонсдейл — теперь я вспомнила его имя. Странное описание рухнувшего преподавателя! И отец сравнил мистера Твайнинга, перед самым прыжком, со святым с нимбом над головой.

Проблема заключалась в том, что я недостаточно покопалась в архивах. «Хроники Хинли» довольно ясно говорили, что полицейское расследование смерти мистера Твайнинга и кражи марки доктора Киссинга продолжалось. А как насчет некролога? Естественно, его опубликовали позже, но что там говорилось?

Я вскочила на «Глэдис» и яростно закрутила педали по направлению к Бишоп-Лейси и Коровьему переулку.


Я не замечала табличку «Закрыто», пока не оказалась в десяти футах перед библиотекой. Конечно! Флавия, иногда у тебя тапиока[58] вместо мозгов; Фели права на этот счет. Сегодня понедельник. Библиотека откроется только в десять часов утра во вторник.

Когда я медленно катила «Глэдис» по направлению к реке и ремонтному гаражу, я размышляла о слащавых историях, которые рассказывают в «Детском часе»: об этих нравоучительных рассказиках, например о Пони с Моторчиком («Думаю, что смогу… думаю, что смогу…»), который смог перетащить товарный поезд через гору, потому что думал, что может это сделать, думал, что может это сделать. И потому что он не сдавался. Не сдавался — это ключ.

Ключ? Я вернула ключ от ремонтного гаража мисс Маунтджой, я это точно помню. Но, может быть, есть дубликат? Дополнительный ключ, спрятанный под подоконником, на случай если какая-нибудь забывчивая личность уедет в отпуск в Блэкпул с оригиналом в кармане? Поскольку Бишоп-Лейси не являлся (по крайней мере до последних дней) сколько-нибудь значительным очагом преступности, спрятанный ключ был вполне вероятен.

Я провела пальцами по косяку вверху двери, посмотрела под горшками с геранью, стоявшими вдоль дорожки, даже подняла парочку подозрительно выглядящих камней.

Ничего.

Я покопалась в трещинах каменной стены, идущей от дорожки к двери.

Ничего. Вообще ничего.

Я приложила ладони домиком к окну и уставилась на кипы потрепанных газет, спящих в своих колыбельках. Так близко и при этом так далеко.

Я так взбесилась, что мне захотелось сплюнуть, что я и сделала.

Как бы поступила Мари Анн Польз Лавуазье? — подумала я. Она бы стояла тут, дымясь и кипя, словно маленький вулканчик, получающийся, когда воспламеняется большое количество дихромата аммония? Как-то я сомневалась. Мари Анн забыла бы о химии и взялась бы за дверь.

Я яростно подергала дверную ручку и упала в комнату. Какой-то идиот был тут и забыл запереть чертову дверь! Надеюсь, что меня никто не видел. Хорошо, что я об этом подумала. Я сразу же поняла, что будет мудро закатить «Глэдис» внутрь, чтобы ее не заметили любопытные прохожие.

Обойдя прикрытую доской яму в полу, я осторожно подобралась к стеллажам с пожелтевшими газетами.

Я легко нашла нужные выпуски «Хроник Хинли». Да, это здесь. Как я и предполагала, некролог мистера Твайнинга вышел в пятницу, после сообщения о его смерти.


«Твайнинг, Гренвиль, магистр гуманитарных наук (Оксфорд). Погиб внезапно в прошлый понедельник в школе Грейминстер, около Хинли, в возрасте семидесяти двух лет. Его родители, Мариус и Доротея Твайнинги, из Уинчестера, умерли. Мистер Твайнинг похоронен неподалеку от часовни в Грейминстере, где преподобный каноник Блейк-Сомс, приходской священник Святого Танкреда в Бишоп-Лейси, и капеллан Грейминстера помолились за него. Венков было множество».


Но где его в действительности похоронили? Отправили ли его тело в Уинчестер, чтобы он покоился рядом с родителями? Или похоронили в Грейминстере? В этом я сомневалась. Вероятнее всего, я найду его могилу на церковном кладбище Святого Танкреда, в минуте ходьбы отсюда.

Я оставлю «Глэдис» позади ремонтного гаража — нет нужды привлекать лишнее внимание. Если я пригнусь и буду держаться ниже изгороди, окаймляющей бечевник,[59] я с легкостью проскользну отсюда на церковный двор незамеченной.

Когда я открыла дверь, залаяла собака. Миссис Фэйруэзер, председательница дамской алтарной гильдии, показалась в конце переулка со своим Корджи. Я прикрыла дверь до того, как она или ее собака смогли засечь меня. Я осторожно выглянула из окна и увидела, как собака обнюхивает ствол дуба, а миссис Фэйруэзер смотрит куда-то вбок, делая вид, что не знает, что происходит на другом конце поводка.

Проклятье! Мне придется ждать, пока собака сделает свое дело. Я окинула взглядом комнату.

По обе стороны двери располагались самодельные книжные шкафы, чьи грубо вытесанные, прогибающиеся полки выглядели так, словно их смастерил старательный, но неумелый плотник-любитель.

Справа поколения устаревших справочников — год за годом «Крокфордский церковный справочник», «Хейзеллский ежегодник», «Альманах Уиттакера», «Руководство Келли», «Флотский ежегодник Брэйси» — неуютно стиснутые, стояли бок о бок на некрашеных полках, их некогда роскошные переплеты красного, синего и черного цветов теперь выцвели до коричневого от времени и просачивающегося дневного света, и все они пахли мышами.

Полки слева были уставлены рядами одинаковых серых томов, на каждом было одно и то же название, вытисненное золотом на корешке изысканными готическими буквами: «Грейминстерец», — и я вспомнила, что это ежегодники из отцовской школы. У нас даже было несколько таких в Букшоу. Я сняла один с полки, не обратив внимания, что он датировался 1942 годом.

Я вернула его на место и провела указательным пальцем влево, по корешкам остальных книг: 1930… 1925…

Вот он! 1920 год! Мои руки дрожали, когда я снимала книгу и пролистывала ее с начала до конца. Ее страницы изобиловали статьями о крикете, гребле, легкой атлетике, гуманитарных науках, регби, фотографии и природоведении. Насколько я видела, здесь не было ни слова о кружке фокусников или обществе филателистов. Повсюду были разбросаны фотографии, на которых ряд за рядом стояли улыбающиеся мальчики, иногда строившие рожи в камеру.

На авантитуле был фотографический портрет, окаймленный черным. На нем джентльмен безукоризненного вида в конфедератке и мантии небрежно присел на край стола, держа в руке учебник по латыни и глядя на фотографа с едва заметной усмешкой. Под фотографией была подпись: «Гренвиль Твайнинг, 1848–1920».

Вот и все. Ни слова о событиях, сопутствовавших его смерти, никаких панегириков, никаких теплых воспоминаний о нем. Существовал ли заговор молчания?

За этим что-то скрывалось.

Я начала медленно переворачивать страницы, просматривая статьи и читая подписи к фотографиям, где они были. Потом мой глаз зацепился за фамилию де Люс. На фотографии были изображены три мальчика в рубашках и школьных шапочках, сидящих на лужайке рядом с плетеной корзиной на покрывале, уставленном чем-то вроде закусок для пикника: буханка хлеба, банка варенья, пирожные, яблоки и кувшины с имбирным пивом.

Подпись гласила: «Вспоминая Омара Хайяма — кондитерская Грейминстера заставляет нас гордиться. Слева направо: Хэвиленд де Люс, Гораций Бонепенни и Боб Стэнли изображают иллюстрацию из книги персидского поэта».

Не было никаких сомнений, что мальчик слева, сидящий на покрывале, скрестив ноги, — это мой отец; он выглядел счастливее, веселее и беззаботнее, чем я его видела в жизни. В центре долговязый, нескладный парень, делающий вид, что сейчас вонзится зубами в сэндвич, — это Гораций Бонепенни. Я бы узнала его даже без подписи. На фотографии его огненно-рыжие волосы получились призрачно-белой аурой вокруг головы.

Я не смогла подавить дрожь при мысли о том, как он выглядел в момент смерти.

Немного в стороне от товарищей третий мальчик, судя по неестественному повороту головы, видимо, очень старался показать свой лучший ракурс. Он был старше, чем двое других, и красив мрачной красотой, напоминавшей матовый лоск звезд немого кино.

Странно, но у меня возникло такое чувство, будто я уже видела это лицо.

Внезапно будто мне за шиворот бросили ящерицу. Конечно, я видела это лицо — и совсем недавно! Третий мальчик с фотографии был человеком, который лишь вчера представился мне Фрэнком Пембертоном; Фрэнк Пембертон, стоявший со мной в Причуде под дождем; Фрэнк Пембертон, который этим самым утром сказал мне, что уезжает осмотреть могилу в Незер-Итоне.

Один за другим факты встали на свои места, и я все увидела так четко, словно с моих глаз упала пелена.

Фрэнк Пембертон — это Боб Стэнли, а Боб Стэнли — тот самый «третий человек», так сказать. Это он убил Горация Бонепенни на огуречной грядке в Букшоу. Я готова была побиться об заклад собственной жизнью.

Когда все встало на свои места, мое сердце заколотилось, как будто было готово взорваться.

В Пембертоне с самого начала было что-то сомнительное. Что-то такое он сказал… но что?

Мы говорили о погоде; представились друг другу. Он признался, что знает, кто я, что он смотрел в «Кто есть кто?». Зачем ему надо было это делать, если знал отца бо́льшую часть жизни? Может быть, именно эта его ложь включила мои невидимые антенны?

У него был акцент, припомнила я. Легкий, но тем не менее…

Он рассказывал мне о своей книге: «Старинные усадьбы: прогулка сквозь века». Правдоподобно, полагаю.

Что еще он говорил? Ничего особенно важного, пустая болтовня двух товарищей по кораблекрушению на необитаемом острове. Что мы должны стать друзьями.

Маленький уголек, тлевший на задворках моего сознания, внезапно разгорелся ярким огнем!

«Уверен, со временем мы станем закадычными дружками!»

Его точные слова! Но где я их уже слышала?