Вечером Николаева нашла санитарка. Она перевязала ему рану. Помогла подняться и, поддерживая, осторожно повела к дороге. Николаева шатало. Девушке казалось, что раненому очень плохо, что он не может идти, и она стала его успокаивать:
— Еще немного — и мы на месте. Там машина. Посадим на машину, и вас отвезут в госпиталь. А там быстро на ноги поставят.
Владимир остановился:
— Нет, сестричка, спасибо. Только дальше я не пойду.
— Как не пойдете? — не поняла девушка. Она удивленно посмотрела на сержанта. — Не можете сами идти? — И она забеспокоилась: — Посидите, а я сбегаю за носилками и приведу санитара…
— Никаких носилок не надо, сестричка, — решительно сказал Николаев. — Я здесь останусь.
Девушка рассердилась. Она уговаривала его, ругала, стыдила.
— Подумаешь, герой! — в сердцах говорила девушка, не зная, что же теперь ей делать с этим упрямым сержантом. — Вы едва на ногах держитесь. Свалитесь… Хуже будет.
Но он так и не пошел с сестрой.
Командир батареи, узнав об упрямстве Николаева, только усмехнулся и не стал настаивать, чтобы сержант отправился в медсанбат. В бою батарея понесла большие потери, людей не хватало, особенно опытных, а Николаев был артиллерист «тертый», артиллерист-снайпер, как называли его товарищи.
— Ну что ж, Владимир Романович, — сказал Соломоненко, — если считаешь, что сейчас твое место в строю, принимай расчет…
Еще много дней подряд метр за метром теснили врага, сметали со своего пути его укрепления артиллеристы бригады полковника Петра Ильича Лизюкова, продвигаясь на северо-запад.
1 июля 1944 года бригада вышла к Финскому заливу.
Николаев вместе с товарищами долго стоял на отшлифованной волнами гальке берега. Кто-то из солдат восхищенно воскликнул:
— Ну и красотища!
— Очень красиво, — согласился Николаев. — А вон там видите острова? Так вот за них еще драться придется.
— А потом? — с любопытством спросил солдат Котенко.
— Куда пошлют, — ответил Николаев. — Дел еще много. И все-таки война к концу идет. Окончательно выдыхаются фашисты и их союзники.
Еще более двух недель шли бои за прибрежные острова Финского залива. И только иногда наступали недолгие перерывы. В один из таких перерывов, 16 июля 1944 года, коммунисты приняли Николаева в свои ряды. А спустя пять дней, 21 июля 1944 года, за мужество и отвагу, неоднократно проявленные в боях, Указом Президиума Верховного Совета СССР сержанту Владимиру Романовичу Николаеву было присвоено звание Героя Советского Союза.
На войне, как в песне поется: «Нынче здесь, завтра там…» Едва закончились бои на Карельском перешейке, как бригаду полковника Лизюкова перебросили в Прибалтику, потом в Восточную Пруссию, где иптаповцы в составе войск 3-го Белорусского фронта вели наступление на крупную гитлеровскую группировку.
Был на исходе январь 1945 года. Ночью в местечке Кляйн-Маулен артиллеристы расположились на короткий отдых. Люди спали в полуразрушенных зданиях, съежившись от холода. На улице непогодило. Николаев сквозь дремоту слышал, как подвывал в развалинах домов зимний ветер.
На рассвете командиры подняли артиллеристов. Пушки и машины вытянулись длинной колонной по дороге. Их путь лежал к Кенигсбергу, где наши части окружили железным кольцом большие силы фашистских войск.
Иптаповцы сидели в кузовах машин, тесно прижавшись друг к другу. До Кенигсберга было еще далеко. Не знали артиллеристы в эти минуты, что одна из гитлеровских танковых частей и несколько эсэсовских подразделений пробились через позиции наших войск и теперь двигались навстречу колонне бригады Лизюкова.
Неприветливым был студеный январь. Ветер гнал по полю колючую поземку, кружил ее возле колес автомобилей и поднимал ввысь.
— Ну и погодка! — с досадой произнес солдат, сидевший рядом с Николаевым. — Я думал, что только у нас в Сибири холодно, а оказывается, и тут зима бывает.
— Сказал тоже! — отозвался другой солдат. — Да разве в Сибири такие холода? Куда там Пруссии с нашей Сибирью тягаться…
Все засмеялись. И не успел еще стихнуть солдатский смех, как вдруг где-то впереди колонны грохнул на дороге снаряд и чей-то тревожный крик смешался со свистом ветра:
— Танки!.. Немцы!..
Взрывы загрохотали один за другим. Фашисты, которые выходили из окружения, заметив нашу колонну, решили стремительным налетом смести ее со своего пути.
Николаев одним из первых спрыгнул на снег. Словно свечи, в колонне запылало несколько машин, где-то рядом стонал раненый. Медлить было нельзя. Солдаты облепили пушку, отцепили ее от крюка.
— Выдвигаемся вперед, — принял решение Николаев. — Прикроем остальных, пока они позиции занимают.
Впереди в снежной завесе появились гитлеровские танки. Они приближались. Но иптаповцы уже успели развернуть орудия и открыли огонь по фашистским машинам. Несколько танков, объятые огнем, остановились. А из снежной дали выползали все новые и новые вражеские машины. Фашисты рвались вперед. Они понимали, что назад им дороги нет, и поставили задачу любой ценой прорваться и уйти на запад.
Гудела и стонала земля. Горели танки. Горели подожженные немецкими снарядами наши машины. Умолкло несколько расчетов иптаповцев. Осколки скребли мерзлую землю, барабанили по щитам и станинам противотанковых пушек. В расчете Николаева убило наводчика. Николаев встал на его место.
Фашисты отползали назад или в сторону, перегруппировывались и снова кидались в атаку. Николаев ничего не видел перед собой, кроме этих танков и чернеющих точек рассыпанной на снегу цепи эсэсовцев. Позиция иптаповцев покрылась сплошной пеленой дыма, и казалось, что нет на этом участке ни одного квадратного метра земли, на котором бы не рвались немецкие снаряды. Прибежал связной. Задержался на секунду возле орудия Николаева, крикнул:
— Приказано стоять насмерть!..
Сержант кивнул головой. Он и без этого приказа знал, что надо стоять насмерть, до последнего.
Два часа шел этот бой. Замолкло еще несколько расчетов иптаповцев. А фашисты по-прежнему исступленно рвались вперед. Вскоре возле пушки Николаев остался один. Он был ранен и едва держался на ногах. Кровь стекала по его лицу, он чувствовал, что теряет силы. Ядовитый вонючий дым полз над полем, ел глаза. Почернел от копоти снег. Николаев увидел, как из дымной мглы выскочил комсорг Петропавловский. Едва тот оказался рядом, Владимир разжал тонкие губы, пытаясь улыбнуться. Но улыбка получилась вымученной. Сказал хрипло:
— А, это ты… Где остальные?
— Многие погибли. Командира полка убило… Со мной знамя, — быстро сказал Петропавловский. — Приказано отходить, Володя…
Николаев отозвался не сразу. Воспаленные глаза впились в вырвавшуюся из снежной тучи темную махину. «„Фердинанд“, — определил Николаев. — Прет сюда…»
Владимир повернулся к Петропавловскому, бросил:
— Уходи, комсорг. Спасай знамя!
— Но…
— Спасай знамя! — сердито повторил Николаев. — Будет поздно. Уходи!
По тону, каким было это сказано, комсорг понял, что сержант Николаев не оставит орудие.
Спустя некоторое время подоспели наши части и погнали фашистов. На поле боя, изрезанном гусеницами танков, перепаханном снарядами, Петропавловский с товарищами нашли разбитую пушку сержанта Николаева. Возле погнутой станины, обняв ее рукой, лежал Владимир. А в двадцати-тридцати метрах от него стояла гитлеровская самоходная установка «фердинанд», почерневшая от огня и дыма.
В этот же день похоронили товарищи бесстрашного сержанта. И долго, сдернув шапки, подставив обнаженные головы зябкому ветру, стояли они возле свежей могилы. Три винтовочных залпа разорвали угрюмую тишину, и, словно по сигналу, далеко-далеко впереди загрохотали пушки.
Наступление советских войск продолжалось!
Н. КондратьевМЕРА МУЖЕСТВА
С Дмитрием Константиновичем Ушковым я встретился на Карельском перешейке в суровую блокадную пору. Тогда я был корреспондентом армейской газеты «Знамя победы». Командир роты старший лейтенант Исаченко на мой вопрос: «Кто у вас лучший солдат?» — не раздумывая ответил:
— Побеседуйте с нашим комсоргом Дмитрием Ушковым.
— А кто он, стрелок или пулеметчик?
— И стрелок, и пулеметчик, и минометчик, и сапер. Одним словом, на все руки мастер. Настоящий солдат.
Ушкова я нашел в землянке. В ней было светло и уютно. За небольшим столиком сидел худощавый молоденький ефрейтор и что-то торопливо писал. Лицо обветренное, прокаленное солнцем, глаза запавшие, усталые, курносый красный нос шелушится, губы пухлые, совсем мальчишечьи. На чистой, туго перехваченной ремнем гимнастерке лесенка нашивок за ранения: четыре алых и одна золотая.
Ушков представился по-уставному. Прежде чем начать беседу, поинтересовался моим командировочным предписанием. Возвращая документ, сконфуженно заметил:
— Оно, знаете, не мешает. Все-таки передний край. На войне всякое бывает.
На вопросы отвечал кратко. Мое предложение — написать о его боевом опыте пулеметчика — Дмитрия не вдохновило.
— Видите ли, товарищ лейтенант, неудобно как-то получится: комсорг роты и хвалит себя. У нас есть комсомольцы кавалеры ордена Славы, замечательные бойцы. Вот возьмите Ходырева: он и стрелок, и автоматчик, и пулеметчик. Да и миномет знает. Трижды награжден. Или Василий Семенов — снайпер, ведет счет мести, каждое утро на нейтралку ползет. В любую погоду. И рассказывать умеет. Агитатор. Могу еще пригласить Григория Дмитриева, Сабира Рахметова и Бориса Звездаева. Все бывалые солдаты. С ними потолкую — напишут.
— А сами-то что писали? — кивнул я на лежащие листки бумаги.
— Военная тайна, — улыбнулся Ушков. — Видите ли, мы пока сидим в обороне и противника выводим в малом количестве. А надо, чтобы им, фашистам, могилой была наша земля. Мы здесь весь передний край по-пластунски облазили. Кое-что дельное высмотрели. Можно взрывчаткой подорвать дзоты, пробить ворота в колючке, снять мины. Легче будет, когда пойдем в наступление. Вот кое-что я и набрасываю. А потом поговорю с парторгом Епанчиным. Вот с кем вам надо познакомиться. Старый коммунист, он еще в гражданскую воевал. Для всех у него сердце открыто. Батей его зовем. Он меня многому научил. Да вы на часы не посматривайте. Заметками вас обеспечим. Народ у нас боевой, хороший народ. — И Ушков улыбнулся, не скрывая радости и гордости.