– Знать нужно, где ворог пешим порядком переправиться может, а где ему и на конях не перебраться.
– Вот, – довольно протянул писарь, – узнаю своего ученика. Это ты верно заучил. А раз заучил, пора и на деле свои навыки показать. Обожди, переоденусь, харчи возьму да и выдвинемся.
Глава 4
Дед Филарет собрался скоро, Славушка даже ворон на соседней березе не успел сосчитать. Интересно, а чего это они, поганые, в такую рань собрались у дома писаря? И так их много было, что Славушка все со счету сбивался, никак дальше второго десятка продвинуться не мог. А в какой-то момент ему даже показалось, что среди ворон на толстой сухой ветке сова белая затесалась. Ей-богу, огромная белая сова! Сидела себе прямо на ветке, с белым стволом дерева слившись, да глядела, не мигая, прямо на Славушку.
Юный картограф зажмурился, глазам своим не поверив, а когда опять на ту березу посмотрел, уже никакой совы не увидел. Верно, показалось, решил Славушка. Откуда тут сове взяться? Совы – ночные хищники и к людям так близко никогда не подлетают.
Славушка, хоть и жил на отшибе страны, где по полгода царила ночь, но за всю свою жизнь только два раза настоящих сов и видел, и то лишь мельком да в потемках. Ухнет такая хищница прямо над головой да и скроется за деревьями, поди разгляди ее. Только посвист огромных крыльев хищницу и выдавал.
Тряхнул Славушка головой светлой да и отвернулся от стаи вороньей. Что ему до тех ворон – тут судьба его рушится, на куски, можно сказать, рассыпается. Им-то хорошо, пернатым. Махнули крыльями, покряхтели друг на друга да унеслись, куда вздумается. А Славушке вот прозябать у батьки за пазухой.
«А ну их, этих пернатых, к мавкам! – решил Славушка. – Воронам – воронье, а людям – людское».
Мыслями Славушка все к беде своей воротался. Ну как ему отца вразумить, как воеводу строгого надоумить, что не дело сыну воителя доброго портки дома просиживать и по оврагам с берестками ковылять, пни да валуны описывать. Вороги, поди, того только и ждут, что отроки в государстве их Борее от службы ратной бегать начнут да под юбками бабьими хорониться будут. Вот, скажем, он, Славушка, начнет первым, уйдет в картографы. А за его примером сын пекаря последует. Скажет, не хочу я, тятя, в пекари, не любо мне эту муку́ тягать с мельницы да тесто месить. Пекарь ему зуботычину, конечно, даст, да на сбор князев отправит рекрутом. А тот ни в какую: мол, не мое это дело – мечом вострым размахивать. Подумает, на Славушку глядя, и решит сын пекаря стать писарем, скажем, или, того хуже, травничать начнет. Там, глядишь, и сын рыбака Митяя заартачится – мол, негоже ему, такому ладному да складному, руки о чешую рыбью пачкать, сети чинить, лодки смолить. Не хочу, скажет, рыбаком быть. И воином не хочу. Хочу песни девкам сочиняти да на гуслях по кабакам играти.
«Тьфу!» – плюнул Славушка себе под ноги, картину такую представив. Так противно стало, что аж передернуло.
– Чаво оплевалси, паскудник? Ты землю эту боронил? Али выращивал на ней что, чтобы так поганить кормилицу? Чай, не вемблюд…
– Простите, деда, – Славушка подобрался, ножкой плевок свой в пыль втер да из рук писаря сумку взял. Дед Филарет тем временем заговор на хороший день отчитал Роду и вышел за плетень.
– Надо бы у отца твоего выбрать тебя на лето. Ох, и отучил бы я тебя, паршивца, пакостничать, – журил Славушку писарь, ковыляя по узенькой тропинке в сторону крепостных ворот. Не строго журил, а так, для виду больше. Славушка деда Филарета давно знавал, понимал по интонации, когда писарь шутит, а когда взаправду гневается. Сейчас точно беззлобно журил. По-отечески.
– А что это, деда Филарет, за вемблюд такой?
Знал Славушка подход к писарю. Того хлебом не корми, дай историю из жизни рассказать. И все эти истории, как одна, занятные были да складные. Иной раз страшные, но чаще веселые. Через них старик отроков да отроковниц уму-разуму учил. «Жизню показывал», – так сам Филарет говаривал.
Старик на Славушку обернулся, хитро прищурившись, и рассказ свой начал.
– Вемблюды те – что кони у ратников наших. Да только страшные больно и плеваться горазды. Колючку что капусту есть могут. Неприхотливы они и на поряд выносливей самого могучего коня.
– Да как же такое вообще возможно? – искренне удивился Славушка. – Было б так, князь великий уже все свое войско на этих вемблюдов пересадил бы.
– Не пересадил бы… – ответил писарь, палкой стуча по колоколу, что над воротами крепостными висел. Знак в том был особый – так любой житель крепости показывал дозорным, что выходит, чтобы те в курсе были, кто, когда и куда ушел. Вечером, когда ворота закроются, подсчитают воротившихся, сведут счеты и поймут, кто пропал. Заведено так было.
– Куды навострился, дед Филарет? – окликнул путников один из стражников. Голос доносился с правой башни.
– Так воевода наш наказ дал излучину Волыни обсмотреть, – задрав голову, прокричал стражнику писарь. – Там, за Валуйской сопкой, на севере. Вот и пасынка своего велел прихватить.
– Ааа… Ну добро. Не петляй паренька-то, заблудится.
– Этот еще и прикуп даст, чтоб и впрямь заблудиться, – отбрехался Филарет, выходя на ровяной мост.
– Ээт точно… – захохотали стражники да и потеряли к выходящим всякий интерес.
Писарь со Славушкой мост пересекли, взяли правее крепости и пошли вдоль одного из рукавов хитрого рва солнцеворотного.
Филарет продолжил рассказ:
– Не пересадил бы князь дружину на вемблюдов, потому как звери те, акромя как в пустыне, нигде не водятся больше.
– А как же они там, в пустыне-то, живут? Ни еды, ни воды там нет. Ты сам сказывал.
Славушка про пустыни уже слышал, правда, иную историю. Про полководца одного славного, который полмира покорил с войском своим. И в той истории ни о каких вемблюдах речи не шло.
– А так и живут, – ответил писарь, вышагивая по узкой тропке, росу ногами пугая. – Пустынные они звери. Воду раз в месяц пьют, зато помногу. Напьется такой, а потом несколько недель кряду может идти по раскаленным пескам, что ладья о парусах по водам рек. На них местные племена товары всякие возят да воюют, как мы на конях. Сядут промеж горбов да скачут с улюлюканьем по пустыне. Табун таких вемблюдов дюже много пыли подымает. Атаку войска такого видно за сто верст в погоду хорошую.
– А что за горбы? Это как у Фомы нашего, юродивого?
– Сам ты юродивый, чума тебя дери! – ругнулся Филарет. – От горшка два вершка, а все туда, людей судить да рядить… У Фомы – это кара божия, а у вемблюдов горбы воду в себя принимают да после хранят неделями в виде жира.
– Фу, – поморщил нос Славушка, – как жир-то пить? Гадость какая…
– Это тебе гадость, поскольку слаб ты умом еще мудрость Рода постигать. Род все придумал, все по местам расставил. И других богов послабже тоже он придумал да силушкой наделил, чтобы таких, как ты, уму-разуму научать. А мы, стало быть, при Роде живем да богов тех чтить должны. И не нашего ума дело, почему именно в горбах у вемблюдов вода хоронится. Понял?
– Понял, – буркнул Славушка, заметив, что старик отчего-то тревожиться начал. Шел он урывками, все останавливался у берега да прислушивался. – А ты, деда, откуда столько про вемблюдов знаешь? Читал летопись?
– Писал.
– Что писал?
– Летопись писал. О народах южных, о пустынных людях, о кочевых племенах. Много чего в неволе повидал.
Голос старика потух. Славушка почуял, что за живое воспоминания эти деда взяли. Не рассказывал Филарет никогда, да только Славушка слышал, как отец с сотником своим беседовали однажды. Тот сотник-то и рассказал, что Филарет в крепость прибился, когда они его из неволи у финнов отбили. Лет десять назад дело было. Один только он тогда и выжил в той битве. Старый, худой, жилистый и почти что голый был. Финны его у каких-то кочевников в походе дальнем выкупили, толмачом он у них служил. И хаживал по городам и весям с той ратью финской без малого пятнадцать зим, а до того еще столько же в неволе у кочевников бывал. Рассказывал сотник, что Филарет после вызволения десять дней слезы в глазах носил, в счастие свое поверить не мог.
Не стал Славушка подробнее расспрашивать старика о странных пустынных животинах. Не стоит раны старые бередить, оно ни к чему это. Сам расскажет, коль охота будет.
Филарет тем временем совсем замедлился. Уже не шел, а крался в траве густой. Палкой перед собой мокрую осоку раздвигал да прислушивался все. Рукав рва уж закончился давно, до леса было рукой подать, только поле перейти, десятка с два аршин. Но писарь сделал лишь пару шагов, а затем и вовсе остановился. Руку свою поднял над головой и в кулак ее сжал. Стало быть, Славушке пригнуться да затихнуть следовало. Так он и сделал. Умолк, припал к землице, за сумку свою ухватился и вперился взглядом туда, куда дед Филарет всматривался – в траву густую. Прислушался и удивился: из травы и впрямь доносились звуки какие-то странные, будто кто траву эту щиплет. Прошли еще пару шагов. Звуки стали громче, дыхание чье-то послышалось. Кажись, сопел кто-то, кряхтел да пыжился.
– А ну, выходь сюды! – грозно скомандовал в кусты дед Филарет и палку свою выставил, словно копье. Все звуки тут же затихли, затаился зверь невидимый. – Сейчас я тебя стрелой возьму, шельму… – пригрозил старик голосом, в котором Славушка угадал задоринку. Видимо, понял старик, кого именно они повстречали. И сработала уловка, из кустов тут же донеслось:
– Нет у тебя, дед Филарет, никакого лука, мне ли не знать.
– Вот ведь племя-то! – выругался писарь. – Мареська, а ну выходь на тропку!
И из кустов, вся мокрая и расцарапанная, вывалилась Мареська, сестрица Славушкина. В руках ножик отцов (как только умыкнула?), сама в сапожках да в сарафане нарядном. Коса рыжая, впопыхах сплетенная, за пояском торчит. И чего она тут делает? Никак школу девичью прогуливает?
– Ты чего это тут? – удивился Славушка.
– Тебя не спросила, братец. Или только тебе можно под телегой от работы отлынивать? – сестра показала Славушке язык и, спохватившись, спрятала руки, травой изрезанные, за спину.