Вдруг она сказала:
— Я бы не хотела, чтобы вы там жили.
— Где? — не понял Борис.
— А там, в Белом доме.
Она посмотрела на дядю Яна.
— Пожалуйста, поселите его у себя на третьем этаже и следите, чтобы он от нас никуда не убежал. Я буду плакать, если мне скажут, что этот русский молодой человек исчез так же, как он исчез из своей казацкой станицы. А если вы мне не обещаете его сохранность, я поселю его у себя и поручу охранять тем самым трём парням, которых приставил ко мне не то отец, а скорее всего дедушка. Да, да — поселите его у себя. На третьем этаже у вас много свободных комнат. Пожалуйста, прошу вас.
Дядя Ян замялся.
— Я‑то бы и поселил, как прикажете, но Иван Иванович и Ной Исаакович… Люди из Вашингтона, у них есть инструкции. Боюсь…
— А вы не бойтесь. И никогда ничего не бойтесь. Сошлитесь на меня. Я так хочу. А не то, так и совсем прогоню их со своего острова. И, пожалуйста, не спорьте со мной.
Адмирал кивал головой. Любопытно было наблюдать, как этот богатырь, привыкший повелевать и не терпевший возражений, тут неожиданно смирялся и покорно склонял на грудь голову. А Борис думал: как же она, такая молодая, и даже с виду юная девица, смогла забрать этакую власть над адмиралом?
Время свалилось за полночь, Драгана простилась и в сопровождении трёх парней уехала куда–то, — как потом Борис узнал, к себе домой, где она жила в окружении верных слуг и под надёжной охраной. А папаша Ян хотел было показать Борису его комнаты, но тут во дворец явились Иван Иванович и Ной Исаакович и бесцеремонно сели за стол, попросили вина. Затем Иван Иванович отвёл адмирала к окну и о чём–то переговорил с ним. Адмирал пожал плечами и подошёл к Борису, сказал:
— Вы сейчас пойдёте в Белый дом, а завтра я к вам приеду, и мы обговорим некоторые обстоятельства вашей жизни на острове.
Говорил он тихо, каким–то несвоим, нетвёрдым голосом и кивал головой, как бы давая понять, что всё будет хорошо, но неожиданно возникли кое–какие препятствия, которые, как он надеется, удастся устранить. Простаков в сопровождении врача и Ивана Ивановича направились к выходу. У ворот их ожидал автомобиль. По дороге Иван Иванович строго и будто бы даже не очень вежливо проговорил:
— Адмирал привык командовать, но у нас свои правила, свой режим.
И уже тише добавил:
— Мы люди служивые, порядок жизни нам диктуют там, на материке.
Борис на это заметил:
— Надеюсь, вы и мне позволите принимать участие в составлении порядка моей жизни?
Уже на этом начальном этапе пребывания на острове Борис заметил некоторую несогласованность в действиях его поводырей и попечителей. Между ними не было ладу, каждый хотел бы навязать учёному свою волю, свой порядок жизни, свой стиль отношений. Впрочем, было что–то и общее в задачах, которые они преследовали: Борису создавался максимум удобств, все с одинаковым старанием подвигали его к делу, в котором были заинтересованы.
Больше всех говорил и старался приблизиться к Простакову Ной Исаакович. Он наклонялся к учёному и почти на ухо ему бубнил:
— Вам не о чем беспокоиться; тут всё будет направлено к устройству хорошей жизни, не просто хорошей, а такой, которую я бы и сам хотел иметь. К сожалению, я не умею зажигать облака. Вы умеете, а я — нет, не умею. А если бы умел… О–о–о!.. Я бы знал, что у них за это взять. Я бы знал.
И Ной качал головой, выражая тем самым и сожаление от того, что он не умел «зажигать» облака. Впрочем, и Борис не знал, что это такое «зажигать» облака. А Ной по–своему расценил его молчание и задумчивость: отвернувшись в сторону, он как бы с досадой тихо проговорил:
— Ха! Он ещё недоволен. Мне бы его заботы.
В Белом доме вошли в лифт и поднялись на четвертый этаж. Тут их встретила Ганна. А Иван Иванович простился с Борисом. И как только он удалился, Ной Исаакович выдвинулся вперёд, предложил следовать за ним.
— Вы будете ходить за мной; и везде так, везде за мной, — и мы придём куда надо.
Прошли метров пять–шесть, и справа открылся небольшой, но красиво обставленный мягкой мебелью холл, где с одной стороны был вполне в русском стиле камин, а с другой, противоположной, во всю стену балкон; он был раскрыт, и Борис явственно услышал шум океана, увидел звёзды, сиявшие в вышине ночного неба. Невольно свернул на балкон, и тут рокот волн как бы навалился на него и потянул вниз, в бездну. Сердце в волнении забилось, и Простаков простёр к небу руки. Он как бы почувствовал себя на палубе корабля, услышал шум машин и плеск волн за кормой.
За спиной раздался голос Ноя:
— Вам хорошо? Я вижу, как будет вам хорошо жить у нас на острове. Вас сейчас Ганна проведёт в спальню, а завтра будет день и будет Арсений Петрович. Он ждёт вас и всё время говорил: когда уже это приедет мой любимый ученик? Вот теперь я ему скажу: ученик приехал и вы можете приниматься за работу, которую вы умеете делать, а никто другой её делать не умеет. Да, да. Я ему скажу, что вы приехали.
Ной Исаакович и ещё о чём–то говорил, но Борис его не слушал; ему хотелось поскорее остаться одному, осмотреться, обдумать своё новое положение. Но врач не уходил. Он потянул его за рукав и предложил сесть в кресло. Сам же сел напротив и некоторое время смотрел Борису в глаза. Заговорил так:
— Вы молодой, и с вами мне будет легко: у вас не болит сердце, голова, не поднимается давление. А если поднимется, мы его опустим.
Достал из кармана браслет, протянул его Борису.
— Это вам для измерения давления. Смотрите на стрелку. Ну, вот. Я вижу отсюда: сто двадцать на семьдесят. Такое было у Светланы Хоркиной, — ну, той пятнадцатилетней гимнастки, которая на Олимпиаде стала чемпионкой. Оставьте прибор у себя. Через день, два, может быть, реже, но я должен знать ваше давление. И всё про ваше сердце, и про сосуды, и про желудок, печень, селезёнки. Но главное — настроение. И сон, и еда, и отдых, и — настроение. Вы должны много смеяться, любить девочку и — работать, работать… Ловить свои ионы.
— Какие ионы?
— Я знаю!.. Это маленькие частицы, они зажигают облака. Я иногда бываю в лаборатории и там слышу, как ваши ребята говорят: ионы, ионы… Они их ловят, но, видимо, поймать не умеют. Они ждали вас, — они верят, что вы их поймаете, эти ионы, которые зажигают облака. Сейчас не зажигают, но Арсений Петрович, когда ему сунули под нос детектор лжи, сказал про какие–то структуры. И что создавать эти структуры умеете вы, только вы. Потому мы полетели в Россию и поймали вас. Но я разговорился и начал болтать лишнее. Вы человек порядочный и, я надеюсь, не станете меня выдавать. Мы здесь на острове всего боимся. Вам кажется, Иван Иванович мой друг и я его не боюсь? О–о–о! Это вам может только показаться. Да, мы ходим вместе, у нас одинаковые носы, глаза, мы даже одинаково немножко картавим. Мы, евреи, очень умные, а — картавим. Ленин тоже картавил. Вот Маркс не картавил. Эйнштейн говорил в нос, путал какие–то буквы, но — не картавил. А глупые люди говорят: картавость — дефект сознания. Но это неправда. Картавим оттого, что наш прадед Моисей, когда его турнули из Египта, немножко испугался и стал заикаться и картавить. Оттуда всё пошло. У вас Ленин, самый умный человек, у нас — Моисей. Есть и Спиноза, философ, и поэт Гейне. Все знают, какие они умные, но и они картавили. Английский премьер Дизраэли картавил, а кто скажет, что он дурак? Говорят, Черчилль, тоже премьер Англии, тайком брал уроки у логопеда. И что же тут плохого? Ну, брал и брал, а как правил Англией! Во время войны долго не открывал Второй фронт, зато сэкономил много денег и людей. Русских полегло двадцать миллионов, англичан всего ничего. Вот так надо править!
Ной откинулся на спинку кресла и говорил, говорил. Поток слов, изливавшийся изо рта, журчал как ручей, и, казалось, не будет у него конца. В начале беседы Борис хотел выяснить, какая роль поручена при нём врачу, но теперь раздумал и только ждал, когда Ной закончит и оставит его одного.
Но вот врач ушёл, и Борис почувствовал полную свободу, он смотрел на небо, и казалось, что звёзды над океаном были крупнее, чем обычно, сияли ярче, веселее, будто что–то говорили Борису на своём языке, и речь их была радостной, приветливой; и невысокие волны, праздно гулявшие под куполом неба, тоже говорили на своём языке, и их разговор был лёгким и весёлым.
Подошла Ганна, тронула его за рукав:
— Пойдёмте, я приготовила вам постель.
Следуя за девицей, Борис думал: «Надо с ней поговорить, определить границы наших отношений». Он понимал: Ганна придана ему как вещь, как игрушка для мужской потехи, но он не может принимать такие подарки судьбы, он установит с ней братские отношения и создаст условия для её учёбы. Ведь она неграмотна, она жертва того нового строя жизни, который установили в России и на её родине Украине демократы.
Оглядев спальню и оценив комфорт и удобства, он показал на кресло и сказал:
— Садись, Ганна. Нам с тобой есть о чём поговорить. Для начала ты мне скажи: какая роль принадлежит тебе в этом доме? И кто твой начальник, чьи распоряжения ты выполняешь?
— Я твоя жена. Пока одна, единственная, но когда у тебя будет много жён, как у шаха, от которого мы приехали, я тоже буду женой, но уже младшей, самой младшей. А кто будет старшей и самой главной — не знаю. Может быть, Ирина, но сейчас она нездорова, у неё депрессия, и она не знает, чего она хочет и зачем живёт. А когда проснётся от этой самой депрессии, вы тогда увидите, какая она строгая и как её все боятся. Я её тоже боюсь. Когда были у шаха, она меня прогоняла и не хотела, чтобы шах меня видел. А ещё про неё говорили, что это она увлекла шаха в море и там утопила. Её хотели убить, но отец–шах сказал, чтобы её отпустили домой. И даже дал ей много денег.
— Но позволь, позволь: ну, шах это дело другое, у них там свои порядки, а у нас жён не бывает много, а только одна, и только такая, которую любишь и с которой живёшь. У меня нет жены, но в России есть девушка, которую я люблю, и придёт время, я на ней женюсь. У тебя, как я слышал, на Украине тоже есть парень, которого