По двору пронесся темный вихрь, захватывая разодранных гаттьенами мертвецов, поднимая их в воздух, как нелепые искалеченные куклы, дымным смерчем завертелся вокруг твари, и я, цепенея от кошмарного ощущения беспомощности, наблюдал, как Вечный поглощал мертвые тела стражников. Не пожирал, а именно поглощал — кожей, телом, всем своим страшным существом.
— Ллэйрдганатх умер! — Мерзкий голос буквально вымораживал мне душу. — Плоть!
Гаттьены сбились вокруг меня в кучу, и я буквально физически ощущал их ужас. Тварь забила крыльями, ужасающее трупное зловоние накрыло нас. Я инстинктивно закрылся рукой. Мне захотелось укрыться от чудовища любой ценой. Уничтожить свою плоть, стать невидимым, недоступным, неуязвимым для Вечного…
Рука сама собой вывела в воздухе знак «Джель». На меня нахлынула волна образов. Накрытые столы, длинные и великолепные, освещенные огнями пиршественного зала. Перепела и фазаны, бекасы и молочные поросята, лососи и кролики, целые и нарезанные порциями, в меду и в вине, благоухающие пряностями, жареные, печеные, приготовленные на вертеле. Розовые раковые шейки в патерах, обложенные кубиками льда устрицы, форель и сочащийся жиром осетровый балык. Груды фруктов в вазах, пироги с мясной и сладкой начинкой, ковриги белого хлеба, посыпанные кунжутом булки, золотистый мед в серебряных чашах, орехи и земляника на фарфоровых тарелках, ковши с брагой, пивом и медовухой, вина в узкогорлых стеклянных графинах…
— Плоть! — шипел голос Вечного. — Еда!
Темная лачуга, где пахнет нищетой и грязью. Мучная бурда в деревянной чашке, вроде той, которой потчевала меня милая Бреа. Темный, кисло пахнущий хлеб. Блестящие от голода глаза изможденных малышей, сидящих за столом и пожирающих глазами эту жалкую пищу.
Сожженые засухой поля. Истощенные женщины, монотонно, как автоматы, бродящие по погибшей ниве и пытающиеся найти среди спекшихся от солнечного жара комьев глины случайно уцелевший колосок. Иссохшие люди, бессильно лежащие на земле, облепленные мухами и улыбающиеся страшной улыбкой смерти. Обезумевшие от голода несчастные, раскапывающие свежие могилы, чтобы сожрать трупы. Куски человечины в котлах и на вертелах.
— Ллэйрдганатх! — гремел у меня в голове мерзкий голос. — Плоть!
Голод, смерть, агония, боль, смертная резь в пустом желудке. И порох. Черные сухие зерна, скрывающие великую силу огня.
Порох?
Эта тварь сидит на целой горе пороха.
И я могу его взорвать…
Все двенадцать бочек, заложенных в мой костер, рванули одновременно. Во дворе на миг стало светло, как днем. Ударная волна швырнула меня назад, к воротам. Я ударился спиной о камень, задохнулся от боли. Потом был дождь обломков, один из которых ударил меня по голове. Полное огня небо рухнуло на меня, и я провалился в Ничто.
— Мы уже знаем, — сказал женский голос. — Скоро об этом узнают Сартахан и Лоннорн, Брегенд и Брутхайма. Второй Вечный повержен. И это вновь сделал ты, Ллэйрдганатх.
— С каждым разом твоя сила становится все больше, — добавил второй голос. — Мы рады этому. Близок конец вальгардского владычества в Элодриане!
— Мы не ошиблись в тебе, — Голос Сестры Ши прозвучал так, будто удалялся от меня. — Сбываются мои слова о Дне Горящих Башен. Сегодня весь Элодриан увидит торжество правды…
Кашляя и держась за грудь, я с трудом выбрался из слежавшегося усыпанного пеплом снега и встал на колени.
Костра больше не было. И Вечного не было. На том месте, где только что возвышался предназначенный мне костер, и сидела жуткая тварь, осталась большая неглубокая воронка. Весь двор был усыпан тлеющими обломками. Метель быстро уносила густой пороховой дым, и я понял, что снова победил.
Уитанни стояла рядом, заметно напуганная, но живая и невредимая. Две ее золотистые товарки тоже не пострадали. А вот черная гаттьена лежала недалеко от воронки на боку. Я шагнул к ней, и увидел, что из ноздрей и ушей существа сочится кровь, а в полузакрытых глазах больше нет живого яростного блеска. Бедняжка слишком близко стояла к костру.
Я погладил мертвую гаттьену по голове, встал. Ноги у меня дрожали, внутри все болело.
— Так вот вы что такое! — прошептал я, глядя на воронку. — Вы страхи, которые де Клерк невольно принес с собой в этот мир. Страх холода в Роэн-Блайн, страх голода здесь. Вечные страхи человека изменили даже драганхеймских богов…
Уитанни коснулась моей ноги лапой, приглашая уйти отсюда восвояси. Две золотистые гаттьены смотрели на меня выжидающе.
— Да, — сказал я. — Только закончим наши дела.
На первом этаже донжона собрались все оставшиеся воины гарнизона Вальфенхейма — человек двенадцать, не больше. Завидев нас, они тут же выстроились в линию, ощетинились алебардами и мечами, закрывая нам дорогу. Я видел напряжение и ужас на их лицах. И тут вперед вышел их командир — тот самый капитан, что провожал меня к Маргулису.
— Господин, мы сдаемся, — сказал он, протягивая мне свой меч рукоятью вперед. — Только прошу, не убивайте моих солдат.
— Капитуляция принята, — сказал я, но меч не взял. — Уходите и уводите ваших людей. Быстро.
Гаттьены ворчали и сверкали глазами, когда солдаты, опасливо косясь, проходили мимо них. Когда зал опустел, мы поднялись по лестнице.
Маргулис был один в зале. Надо отдать ему должное, он не потерял самообладания и даже попытался шутить.
— Кошачий царь пришел со своей свитой? — промолвил он язвительно. — Извини, у меня нет «Вискаса» для твоих подружек.
— Я же говорил, что вернусь, Маргулис. И я сдержал слово.
— Я знаю, ты хочешь меня убить, — тут он облизнул губы. — Но ты загадал мне загадку. Представляешь, у меня не было времени подумать над ней.
— Неужели? — Я заметил, что Александр Михайлович держит правую руку за спиной. — А я-то думал, ты можешь дать ответ на любой вопрос сразу, без раздумий.
— Увы, увы. Так как насчет ответа? Ты же все равно убьешь меня, Москвитин. Просвети уж напоследок.
— Легко. Всякий раз де Клерк, пытаясь покинуть Элодриан, попадал в будущее. Потому и возвращался обратно.
— Ну и что?
— А то, что, как гласит старая восточная мудрость: «Нельзя днем полить цветок, если накануне утром ты его срезал». Если отправить де Клерка в его прошлое до того момента, как он в первый раз попал в Элодриан, он преодолеет временную петлю.
— Действительно, простое решение проблемы, — сказал Маргулис. — Надо запомнить. А теперь прощай, идиот.
Я ожидал, что Маргулис держит за спиной какое-то оружие и попытается его применить. Но я ошибся. Он бросил вправо от себя светящийся сгусток, и в паре метров от Маргулиса открылся портал — что-то вроде колеблющегося прозрачного занавеса. Будь я один, я не успел бы ему помешать. Но гаттьены не дали Александру Михайловичу ни единого шанса. Все произошло за доли секунды: короткий полный ужаса вопль, хруст ломаемых костей — и Маргулиса не стало.
Я обыскал мертвеца, потом осмотрел стол, бумаги на нем, заглянул в ящики стола, но нигде не нашел ни единой бумажки, где говорилось бы о де Клерке и Вероники. Портал тем временем с глухим хлопком закрылся, и я подумал — а ведь я сейчас мог попасть домой, в Россию! Шагнул бы в портал, и все. Воспользовался бы, так сказать, последним благодеянием покойного Александра Михайловича…
— А загадку мою ты сам так и не отгадал, — сказал я мертвецу и, не оглядываясь, вышел из зала.
Метель закончилась еще до рассвета, и мир опять напоминал красивую рождественскую картинку.
В дупле большого дерева недалеко от замка я нашел свой посох и сумку с зельями. Простился с золотистыми гаттьенами — обе дали себя погладить и довольно урчали.
— Запомните, я не ваш повелитель. Я ваш должник, — сказал я им на прощание.
Уитанни приняла свой человеческий облик и стояла у дерева, ожидая конца прощания. Когда гаттьены оставили нас и исчезли в предутреннем мраке, я подошел к ней, обнял за талию и заглянул в ее удивительные глазищи.
— Как будет на твоем языке: «Уитанни, я тебя люблю»? — спросил я.
— Аи? — не поняла она.
— Ллеу, — я ткнул себя пальцем в грудь, потом нарисовал в воздухе сердце и показал на нее: — Уитанни. Ллеу любит Уитанни, поняла?
— Йенн, — сказала она с самой лукавой усмешкой. — Ллеу трианн а мьир ар ллеу Уитанни фрайнирр?
— Да, да, именно это и хочу сказать, — я привлек ее к себе. — Я… вобщем даже не знаю, как и выразить это словами. Я не могу без тебя, Уитанни. Я безумно тебя люблю.
— Ллеу фрайнирр Уитанни?
— Да, дуреха ты моя, кисуля милая, люблю. А ты меня?
— Уитанни амрр фрайн ар» н ллеу, — сказала она, улыбаясь. — Ллеу нье дат Уитанни мрррать. Ллеу Кьирриэлль спассти бьенагат.
— Ты можешь произнести мое имя? Скажи еще раз!
— Кьирриэль.
— Знаешь, я самый счастливый Ллэйрдганатх на свете. Я хочу, чтобы мы с тобой были вместе всегда.
— Йенн, — ответила она и перестала улыбаться. — Норр-кьярт, Уитанни бьенагат буанн аир Кьирриэлль драннак нирр. Уитанни ньявирр мрарр уин ллеунен д» ир иэн Кьирриэль.
— Говоришь, у нас с тобой не может быть детей? Это неважно. Это совсем неважно, милая. Кроме тебя мне никто не нужен. Я всегда буду рядом с тобой, никогда тебя не оставлю. В тебе моя жизнь, мое счастье. Во всех мирах нет для меня человека роднее тебя.
— Вика? — с самой лукавой гримаской осведомилась Уитанни.
— Вика моя сотрудница. Я отвечаю за нее. А тебя люблю. Ллеу но фрайн Вика. Ллеу фрайнирр Уитанни.
— Ах! — Глаза Уитанни заблестели, и она уткнулась мне носом в плечо. Я опустил ее капюшон, зарылся лицом в ее великолепные волосы и в совершенно смятении подумал, что ради этой секунды стоило погибнуть в своем мире и возродиться в этом, испытать все, что я испытал за последние месяцы и безропотно принять все, что готовит мне судьба в будущем. Ради этой секунды стоит жить.
— Пойдем? — шепнул я ей.
— Йенн, — ответила она, и мы, обнявшись, пошли по дороге, прямо на восход.